— Боитесь санкций? — усмехнулась Агния.
— Нет. Просто не хочу известности. Моё дело — лечить людей. Остальное меня не интересует.
— Вы замечательный человек, Пааво!
Хирург махнул рукой и, бросив в урну докуренную сигарету, возвратился в больницу.
По оставленному Олегом адресу Агния отправилась лишь утром. Дом Мирославы и её семьи располагался в частном секторе, и она без труда нашла его, благодаря чудесному цветнику, который не мог не радовать женского глаза даже среди ужасов войны. Невольно залюбовавшись красотой разнообразных лилий, колокольчиков, роз, Агния некоторое время стояла у калитки, вспоминая собственный давно покинутый сад, затем, опомнившись, постучала.
На стук из дома осторожно вышла пожилая женщина в больших очках, окликнула насторожённо:
— Кто здесь?
— Анна Матвеевна, я от Олега Тарусевича. Я лекарства привезла для вашей дочери.
— От Олега? — в голосе женщины послышалась радость. — Сейчас-сейчас я вам открою! Подождите…
Опираясь на палку, и явно боясь оступиться, полуслепая женщина засеменила по тропинке, дойдя до калитки, дрожащими руками нащупала и отодвинула засов:
— Заходите, милая, заходите! Сейчас я вас чаем напою!
— Спасибо, не стоит…
— Нет-нет, не отказывайтесь, пожалуйста! Вы для нас такое доброе дело делаете, а я вас и чаем не напою? Чай у нас хороший… Мята, мелисса… Всё своё…
По тону Анны Матвеевны Агния поняла, что отказ её глубоко огорчит, и покорно прошла в дом. Здесь, в просторной комнате у стола неподвижно сидела маленькая женщина с руками-палочками и испуганным лицом.
— Не бойся, Галочка, — ласково заговорила с ней мать, — к нам гости пришли. От Олега!
При упоминании Олега напряжённое лицо Галинки разгладилось. Это имя явно означало для неё, что бояться нечего.
— Сейчас будем чай пить… — захлопотала Анна Матвеевна. Дома она ориентировалась значительно легче.
В комнате было весьма уютно. На стенах висели репродукции картин известных художников, на столе возвышался букет свежих цветов. Также здесь был большой телевизор и стопка дисков с красивыми, добрыми фильмами, преимущественно, семейными, а также балетными постановками, музыкой. А ещё мягкие игрушки… Видимо, всё в этом доме делалось для того, чтобы доставить хоть какую-то радость Галинке.
На колени Агнии запрыгнул пушистый дымчатый кот, заурчал, требуя ласки. Анна Матвеевна проворно расставила на столе чашки, блюдца, варенье и, наконец, самовар…
— Если вы волонтёр, милая, то вам ещё нужно обязательно съездить к Павленкам и Хлыстовым… А ещё, дайте подумать… К Мякшиным, обязательно…
— А что им нужно?
— У них тоже больные дети. ДЦП, сердечники. Им не меньше Галинки лекарства нужны. Вы обязательно им должны помочь. Ведь вы сможете, правда? — в голосе Анны Матвеевны звучала надежда.
— Я постараюсь, — отозвалась Агния, пытаясь вспомнить, сколько ещё и каких лекарств осталось на её «складе». — Напишите или продиктуйте мне их адреса, а я сегодня же их навещу.
— Сейчас! — пожилая женщина метнулась к серванту и, достав из него записную книжку, протянула Агнии. — Посмотрите, пожалуйста, сами, а то я почти не вижу… — сказала виновато.
Добросовестно выписав нужные адреса и, хорошенько почесав кота, Агния сделала глоток ароматного чая, оказавшегося, действительно, весьма необычным на вкус. Анна же Матвеевна задумчиво помешивала ложечкой сахар, качала головой, делясь:
— Знаете, милая, последнее время мне всё чаще приходит в голову мысль, что, может быть, мы сделали ошибку тогда, в мае?
— Вы имеете ввиду референдум?
— Может, лучше было смириться? Учить мову и не поднимать головы… По крайней мере, люди — столько людей — были бы живы! Я стара и больна, и смерти не боюсь. Но другие? Мирочки почти не бывает дома, она занята в больнице. И я каждый день боюсь за неё. Каждый час, каждую минуту… Олег на передовой всякий миг рискует собой, и за него у меня тоже болит душа. А сколькие уже погибли! Это же так страшно!
— Вы всего лишь хотели, чтобы вас услышали.
— Да, — кивнула Анна Матвеевна. — Но не Украина! Мы хотели, чтобы нас услышала Россия… В итоге нас не услышал никто, не захотел услышать. Одни решили, что проще уничтожить нас, чем слушать, другие — что проще принести нас в жертву… И, вот, мы гибнем. Нет, вы только не подумайте! Мы с Мирочкой голосовали на референдуме! Мы ни мгновение не сомневались в своём выборе. Но… если всё было правильно, то почему всё так страшно и безысходно? В чём мы ошиблись?
Слезящиеся глаза пожилой женщины напряжённо всматривались в лицо Агнии, стараясь различить его выражение. А та не знала, что отвечать и отводила взгляд.
— Вы ведь не местная, правда?
— Правда.
— Вы приехали из России?
— Из Италии…
— Из Италии! — удивлённо протянула Анна Матвеевна. — Вы там всегда жили?
— Нет, только последние десять с лишним лет.
— И чем вы там занимались?
— Работала на киностудии.
— На киностудии… И приехали сюда?
— Приехала…
Анна Матвеевна задумчиво помолчала, не спросила, как иные, «зачем приехали», а сразу, этот риторический вопрос перешагнув:
— И вы уверены в своей правоте?
— Я не в своей правоте уверена, а в правоте дела, за которое мы сражаемся. Хотя… Пожалуй, и в своей. Я лишь два раза в жизни была совершенно уверена в своей правоте: когда выходила замуж за любимого человека и когда ехала сюда.
— Может быть, вы и правы, — вздохнула Анна Матвеевна. — За достижение больших целей нужно платить большую цену. Но, знаете ли, чего боюсь я? — по её морщинистому лицу пробежала тень. — Я боюсь, что цена окажется много выше, чем то, что будет достигнуто. Я понимаю, что дороги назад нет, но если мои слепнущие глаза ещё, по крайней мере, различают свет, то глаза внутренние света уже не видят. Когда вокруг нас падают бомбы, мы с Галочкой сидим, обнявшись, на этом диване, — она кивнула на стоящий у стены диван, — и ждём своей участи. Мы не можем уйти в подвал… Мы можем только молиться. За нашу Мирочку… Потому что страшно не то, что накроет нас двоих, но то, что она однажды может не вернуться домой. И пусть это малодушие с моей стороны, но, если бы можно было всё вернуть назад, я бы предпочла покорность страху. Вы не осуждаете меня за это?
— Нет, — покачала головой Агния. — Я понимаю вас…
Что ещё можно было сказать этой измученной, живущей в страхе женщине? Да и другим тоже? В который раз Агния чувствовала себя виноватой. Ведь она была — из России, а, значит, отвечала за Россию перед всеми и каждым. Пусть и не могла отвечать ни с какой стороны, пусть и сами люди вовсе не винили её ни в чём, а, наоборот, благодарили за помощь, но чувство вины при всяком разговоре о России не оставляло её. Прожив четырнадцать лет в Италии, она осталась русской до мозга костей, и оттого всё, что касалось России, так и не научилась отделять от себя. Когда в марте-месяце Крым был принят в состав России, Агния поймала себя на мысли, что впервые за долгие годы, за десятилетия ей не стыдно за свою страну. Теперь то и дело скребло не душе: уж не в последний ли?..
— Мой муж всегда мечтал, что Россия снова станет единой, что мы вернёмся. Мы же русские и не виноваты, что двадцать три года назад нас отдали другому государству, не принимая в расчёт нашего желания… Витя очень надеялся, что это предательство будет однажды исправлено. После Крыма я плакала, что он до того дня не дожил. А теперь думаю: слава Богу, что не дожил до нынешнего кошмара, не видит всего этого, — пожилая женщина взглянула на висящую над сервантом фотографию. На ней была запечатлена счастливая семья: молодая Анна Матвеевна, бывшая, оказывается, очень красивой, её муж, рослый, улыбчивый усач, ещё здоровая Галинка, миловидная девочка с не по летам серьёзными глазами, маленькая Мирослава…
— Если бы Витя увидел всё это, его бы мгновенно хватил удар.
Агнии очень хотелось сказать что-то утешительное, но язык предательски прилип к гортани. Что можно сказать утешительного, когда любое утешение-обещание прозвучит до жути фальшиво?
— Я к вам непременно заеду ещё. Если вам что-то нужно, скажите — я постараюсь привезти.
— Спасибо, милая. Кроме лекарств, ничего… Мы пока справляемся. Вам понравился чай?
— Чудесный, спасибо!
— Приезжайте. Мы с Галочкой вам всегда будем рады, — в лице и голосе Анны Матвеевны было столько сердечности и искренней ласки, что у Агнии болезненно сжалось сердце. Откуда столько тепла и света в этой женщине, чья жизнь была так тяжела, и которая теперь вынуждена существовать в таком ужасе? А она ещё помнит обо всех, кому нужна помощь и, провожая гостью до калитки, напоминает, кому и что необходимо отвезти… Прощаясь, всхлипывает:
— Спасибо вам!
Агния несколько мгновений смотрела, как хрупкая, согбенная фигурка полуощупью идёт к дому. На полпути Анна Матвеевна обернулась, помахала рукой. Агния ответила тем же и поспешила по указанным ею адресам.
«Гуманитарная миссия» заняла у неё большую часть дня, а к вечеру она отправилась в Предместье вместе с Курамшиным, спешившим к Сапёру, о котором упорно ничего не рассказывал.
— Почему бы тебе не остаться в Городе? — спросил Валерий. — На переднем крае сейчас с каждым днём всё горячее.
— В Городе тоже не холодно.
— Но не до такой пока ещё степени.
— Мне казалось, мы вместе работаем, или я что-то путаю?
— Разумеется. Только очень тебя прошу, не юри вперёд батьки в пекло. Вместе — значит, вместе. Никакой партизанщины. Сама видишь, укры к прессе почтения не испытывают. Хуже талибов.
— Хм… Что ж, ты и к Сапёру меня возьмёшь побеседовать, коли вместе?
— Пока я буду беседовать с Сапёром и снимать его, ты съездишь к своему подопечному семейству, отвезёшь им гумпомощь и вернёшься в комендатуру. Я, вероятно, уже освобожусь, и поедем обратно.
— И это называется «вместе»! — саркастически усмехнулась Агния.
— Прости, но я дал Сапёру слово. Поэтому и хотел, чтобы ты осталась в городе.