И верно: свой ПТР наводил он мастерски. Да и другие бойцы — не промах были. Взять хоть Дениро! Он из винтовки снайперской вражеский танк «обработал» так, что тот «слепым» отполз назад.
Знать, не ждали укры такого отпора, застопорилась намеченная молниеносной атака, отхлынул стальной вал, утробно урча и разрешая перевести дух. Пользуясь передышкой, потащил Олег раненого Борисыча в лазарет, а на обратном пути с капитаном столкнулся. Тот бледен был, без того впалые щёки ввалились до черноты, и гневно ходили желваки.
— Что-то случилось, Сергей Васильевич?
— Случились. У нас больше нет левого фланга.
— То есть как?
— То есть скажи спасибо этому чёртову «батьке Ангелу» — справному казаку Данилычу и его молодцам! Такого дали дёру, что теперь их, небось, до границы искать придётся! Ну, уж я эту каналью найду… — капитан хрустнул длинными, узловатыми пальцами. — И тогда пусть на себя пеняет…
— Что ж делать теперь? — озадачено спросил Олег, быстро поняв, что без Данилыча группировка оказывается в котле, теряя выход на шоссе, ведущее в Город.
— Отступать, — процедил сквозь зубы Профессор. — На позиции останется отряд для прикрытия, а остальные попробуют прорваться к городу. Кроме шоссе ещё обходная дорога через лес есть. Если на неё выбраться удастся, то, может, получится уйти.
— А если не получится?
— Самоподорвёмся, а потом будем прорываться опять! — раздражённо пошутил Сергей Васильевич.
— В таком случае, разрешите остаться для прикрытия!
— Разрешаю и остаюсь сам, — отозвался капитан. — А теперь ступайте на свой участок. Они скоро перегруппируются и вновь пойдут вперёд, уже зная наши сильные и слабые стороны.
— Есть! — готовно козырнул Олег и поспешил обратно к Кургану.
Зычный голос Стёпки он услышал сразу. Каркуша не удержался и, пользуясь перекуром, позвонил Белке. Или же сама она позвонила, беспокоясь о нём?
— Да всё в поряде у нас, Ленчик. Штурм? Какой на хрен штурм? Да брешут! Разве не слышишь — тихо у нас всё! Да пусть сунутся только — мы ж, сама знаешь, укроп шинковать умеем. Ты лучше про себя говори! — завидев приближающегося Олега, Курган понизил голос.
Олег тактично остановился, дав товарищу знак «завязывать» и, между прочим, пожалев, что сам не воспользовался минуткой, чтобы Мирке позвонить — может, в последний раз…
— Ленчик, ты там, главное, того — жди меня. Ну, а то! Да что со мной поделается! Ты сама, слышишь, сама, главное, того — выздоравливай скорее! — и уже шёпотом договаривал что-то, отворотясь от Олега, но знаком показывая, что уже сейчас закончит.
Олег отвернулся тоже, осматривая оставленный Дедов «Утёс», и вдруг тишину разорвали залпы украинской артиллерии. Грохнуло рядом совсем, опрокинуло Олега на землю, но не задело. Вскочив, он сразу увидел распластанного на дне траншеи Стёпку и с криком бросился к нему.
Курган лежал неподвижно, его поджарое, длинное тело как будто ещё удлинилось и выглядело неестественно вывернутым, смятым, точно бы тесто скалкой по доске раскатали… А лицо всё — в крови… Сдерживая рыдания и не обращая внимание на очередные залпы, Олег закрыл другу глаза. Возле головы убитого надрывно зазвенел мелодией «Бумера» мобильник. «Белка» — светилось на синеватом табло… Она звонила долго, но Олег так и не нашёл в себе силы ответить ей. Лишь когда звонки затихли, взял трубку, прочитал смс: «Стёпка — ты самый лучший! Я тебя люблю и жду! Твоя Рыжая Белка». Олег судорожно сглотнул и набил в ответ: «И я тебя люблю. У нас бой. До связи». Пусть хоть ещё недолго поживёт она без этой боли, пусть наберётся сил, прежде чем правда дойдёт до неё…
Рокот моторов возвестил о новой атаке танков. Олег спешно зарыл в землю свои и Кургана документы и «симки», забрал у убитого две гранаты в дополнение к своим, решив в крайнем случае подорвать себя вместе с противником, и прильнул к ПТР, выжидая, когда танки подойдут ближе, чтобы огонь этой древней техники мог достать их.
Глава 14.
Занятие Предместья не принесло победителям ожидаемого удовлетворения: словно вода сквозь сито утекли москали из их тисков, и опять гудели нацгвардейцы о том, что «командиры предали и договорились с сепаратюгами». Правда, раненых своих последние забрать не успели: их вместе с тяжело контуженым хирургом добили сразу.
Сенька Головатый вразвалочку расхаживал между уложенными в два ряда страшно оскаленными, изуродованными телами, щерил желтые зубы, сплёвывал и фотографировал каждый труп, приговаривая: «Ось, вам, сволочи кацапські, отримуйте. На хріна ви приперлися сюди? Могли б ще пожити! А раз на нашу землю прийшли, то в ній і залишитеся. Всіх вас і ваших посібників, і шлюх ваших в неї зариємо! Це вам за наших братів! Це вам за Сивоконя!»[8]
Нацгвардеец Сивоконь в мирной жизни был заведующим гей-клуба и носил кличку «Ляля». «Лялю» убили несколько дней назад. Герою были устроены торжественные проводы с проникновенными речами сослуживцев, а затем не менее торжественные похороны на малой родине с гражданской панихидой в Доме офицеров, почётным караулом и военным оркестром.
Лёнька, конечно, участвовал в проводах, как и все, но в глубине души был убеждён, что таким, как Сивоконь, в армии не место. Да и таким, как Сенька — тоже. Кто таков был этот Сенька? Вырос в детдоме для умственно отсталых и лишь два года назад вышел «на волю» со справкой о лёгкой степени олигофрении. До майдана сперва болтался без дела, голодал, потом спутался с Сивоконём, обеспечившим ему «усиленное питание», ну, и наконец, вошёл в число героев майдана, умело метая «коктейли Молотова» в сотрудников «Беркута». Можно было бы недоумевать, зачем олигофрена взяли в армию, если бы совсем недавно не выяснилось, что сам председатель Совбеза, славный комендант майдана также имеет справку о «лёгкой степени умственной отсталости». Если Совбезом дебилу рулить можно, то уж воевать-то и подавно?
Впрочем, воевать Сеньке не нравилось. А, вот, расправляться с безоружными — тут он среди первых был. И раненых добивал с особым удовольствием… Застав его за проведением жуткой «фотосессии» в маленьком помещении, кажется, насквозь пропитавшимся запахом крови, Лёнька не сдержался:
— Ты что, совсем утырок?! Это же раненые! На хрена их было кончать?!
— А що ж, зазря, чи що, хлопців клали і захоплювали позицію?! Раз ті суки, що на двох ногах і з зброєю, витекли, так вже тим, що залишилися не жити![9]
— Видимо, доктора тебе сильно польстили, когда дали справку о «лёгкой степени», олигофрен долбанный.
— Пащу заткни, а то і тебе закінчу! — зло блеснули глубоко посаженные глаза. — За сепаратюг впрягатися, падлюка?![10]
Не дожидаясь, пока Сёмка перейдёт от слов к действиям, Лёнька сам выхватил пистолет:
— А ну пошёл вон отсюда, а то я тебя сам кончу! Такие, как ты, только марают славу нашей страны!
— Проявився, зрадник… — угрожающе прошипел Сёмка. — Я завжди знав, що ти ворог. Стривай, я тобі це пригадаю![11] — и всё-таки вышел, пятясь, из помещения, не сводя с Лёньки ненавидящих глаз.
Оставшись один, тот почувствовал нестерпимую тошноту от вида мёртвых тел, от чудовищного запаха, заполнившего пространство. Часть убитых погибли в бою, и были перенесены сюда. Других добили Сёмка сотоварищи. Все ли они были сепаратистами и сражались против Украины? Несчастный врач уж точно не держал оружия в руках, а лишь выполнял свой долг. А его, как и остальных, добили выстрелом в голову. Зачем? К чему нужна эта безумная жестокость? К чему разрешать творить расправу без суда и следствия людям с тяжёлой психической патологией?
Лёнька ни разу не видел пленных украинских солдат, которых бы убили, запытали сепаратисты. Зато нацгвардия не отказывала себе в «удовольствии» поизмываться над теми, кто не мог дать им отпора. В соседнем посёлке, где квартировал теперь один из батальонов, недавно изнасиловали двух девчонок тринадцати и пятнадцати лет. И что же? Никакого наказания преступникам. Нехорошо, мол, конечно, но бывает такое на войне: осерчали хлопцы да хлебнули лишку.
И так-то — новое государство строится? То самое — справедливое, правовое, свободное? За которое на майдане стояли и погибали? Нет, так не может, не должно быть. Просто потому, что собирается всегда только то, что сеется. А сеялся — беспредел… И зрелище оного на каждом шагу всё чаще заставляли вспомнить мужичка-резервиста с его искренним советом:
— Тикал бы ты отсюда как можно скорее. И чего тебе, дурню, дома не сиделось?
— А тебе чего не сиделось?
— Да меня как-то спросить забыли: поставили в строй и пригнали сюда. И назад ворочать не собираются. Баба моя с детьми еле концы с концами сводит, а я тут башку свою подставляю за парашину ж…у и за ляшкин х…! Да шоб они сдохли все!
— А чего ж не драпаешь?
— А твоих заградотрядовцев стремаюсь. Парнишку-то, десантника, что против ополченцев воевать не захотел — того, хряпнули ваши. И не здесь, не на фронте, в родном городе достали и подкараулили!
— Всё ты врёшь! Российской пропаганды наслушался! Добро, что перед тобой я, другой бы за такие речи!..
— Во-во! Пулю в башку вкатил — знамо! Демократы, мать вашу… Молодой ты ещё, что с тебя взять. Ничего, налюбуешься ещё на эту «войну освободительную». А там смотри, чтоб тебе чего куда не вкатили свои же.
Недели через две после того разговора рассерженный резервист всё-таки исчез. А с ним — ещё четверо. Объявлено было, что они дезертировали. Но как неведомо откуда налетающий дымок ходили слухи, что «всё не так однозначно», что положили мужиков свои же…
До сего дня не верил в то Лёнька, не хотел верить. А, вот, теперь на очередную расправу, да в Сёмкины ненавистью испепеляющие глаза посмотрев, усомнился. Такой-то дебил, пожалуй, не задумался бы мужиков кончить. А ведь он не один отмороженный…