Глава 16.
Медсестра Тамара Григорьевна погибла при очередном обстреле, в ходе которого два снаряда разорвались во дворе больницы. В это до сих пор не верилось, потому что пожилая женщина работала здесь столь долго, что, казалось, так было и будет всегда. Её сын, ополченец, не успел проститься с матерью, потому что хоронили её уже на другой день после гибели — в обесточенный морг тела везли лишь в крайнем случае, когда нельзя было похоронить сразу из-за бомбёжек.
В это утро бомбёжек не было, но хоронить Тамару Григорьевну пришлось за пределами кладбища, ибо к нему невозможно было приблизиться из-за снайперов, обстреливающих похоронные процессии. Тоже боролись с террористами?..
Тем не менее, провожать погибшую медсестру отправились все, кто мог, включая раненых, которых выхаживала она, как родная мать. Хотела пойти и Мирослава — но должен же был кто-то оставаться в притихшей больнице. И она осталась.
Во время вчерашней бомбёжки она ассистировала при очередной операции. Всех больных, как всегда в таких случаях, спешно перевели в убежище, там же укрылись и медики. Но операцию нельзя прервать, а, значит, нельзя укрыться врачам, её делающим. Только молитву читай и уповай, что «не накроет».
Страха Мирослава не чувствовала. Ведь она и от тяжёлых больных, которых нельзя было перевезти в убежище, не отходила во время обстрелов. А человек, как известно, привыкает ко всему. Даже к самому страшному и невозможному: к постоянной близости смерти, к смерти, как среде обитания. Хотя нет… Нельзя привыкнуть к страданиям искалеченных детей. Детей, оставшихся без рук или без ног, детей, в чьих глазах застыл неизбывный ужас, который понесут они теперь через всю жизнь.
Ещё два месяца назад эти дети были веселы и счастливы, и ничего страшного не сулила им жизнь. Детский сад, школа, институт, обычные мечты… Школы и детсады борцы с «террористами» разбомбили в первую очередь. Слава Богу, уже окончился учебный год, и там обошлось без жертв. Часть детей уже под обстрелом вывозили из города, разделяя семьи, быть может, навсегда. Другие остались и видели разверзающийся ад, который навсегда останется в их памяти и будет являться кошмаром в их снах. Хорошо, если уцелеют в нём они, уцелеют их близкие. А как жить девочке, у которой в одночасье из всей семьи остался лишь старенький дедушка? Она ушла к нему в гости, а, когда вернулась, её дома уже не было. И всех, кто был в нём, тоже…
Нет, к этому горю привыкнуть нельзя. Никогда. И простить — нельзя. За всю свою жизнь Мирослава ни разу не испытывала к кому-либо ненависти. И, вот, впервые узнала это тяжёлое, горькое, больное чувство. И проклятья, тысячами уст ежечасно посылаемые карателям, Киеву, рвались и из её сердца.
А теперь вот убили тётю Тому, эту святую душу, никому и никогда не сделавшую зла… Туманили глаза слёзы, и не хотелось сдерживать их, но наоборот — выплакать на чьём-то плече. Вот, только плеча рядом не было.
Ко многому можно привыкнуть, но только не к неизвестности о тех, кого любишь… Письмо Олега, переданное ей журналисткой Агнией, Мирослава теперь всё время носила с собой, изредка перечитывая. Только теперь она поняла, что по-настоящему любила своего единственного друга. Почему самые простые истины понимаются и произносятся слишком поздно, а то и вовсе остаются не произнесёнными? Сколько лет молчал он, сколько лет не понимала она… Он хотя бы успел — сказать, написать. А что успела она? И как теперь жить?
Олег пропал неделю назад, когда пал передний рубеж обороны, и ничего не было известно о нём с той поры. Погиб ли он или попал в плен? А в плену что ждёт его? О зверствах карателей на захваченных территориях ползли самые зловещие слухи — будто бы всех мужчин расстреливали поголовно, не разбирая, состояли ли они в ополчении. Так ли или нет, проверить было сложно, а вот о том, что раненых, оставшихся в местном госпитале, добили — уже стало известно доподлинно. Об это рассказывал журналист Курамшин, навещавший свою коллегу Агнию.
Та, уже почти поправившаяся, но из-за травмы ноги не могшая вновь приступить к активной работе, пока оставалась в больнице, помогая здесь, чем могла. Вот, и теперь улучила минуту, заглянула в кабинет:
— Кофе будешь, Мирочка? Курамшин привёз — угощаю!
Кофе после ночного дежурства — вещь незаменимая, как живая вода.
— Опять у тебя глаза на мокром месте. Да погоди ты его оплакивать, — Агния проворно заварила кофе. — Я с Родионовым говорила, с ребятами. Они видели, как он упал при взрыве, но, возможно, он был всего лишь контужен. Надо верить, что именно так! Мёртвым никто его не видел, понимаешь?
— Тогда плен… А что с ним сделают в плену?
— Из плена возвращаются, — Агния с видимым облегчением опустилась на кушетку, отложив костыль.
— Не всегда!
— Олег вернётся, — уверенно сказала журналистка, отхлёбывая «живую воду». — Пей, пока не остыл. Чего сидишь.
— Мне бы твою уверенность…
— Готова поделиться, — улыбнулась Агния. — Единственное чему я рада, что Курамшин успел наше подопечное семейство вывезти оттуда. Он через своих знакомых нашёл каких-то добрых людей, согласившихся принять их на жительство. Слава Богу, хоть они в безопасности!
— Сама-то не хочешь уехать? Дорога ещё не перекрыта.
— Не хочу, — мотнула покрытой платком головой Агния. — Для меня же все здесь родня уже… И как? Я уеду, а все останутся? Нет уж, я так не могу. Тем более, что там, — она неопределённо повела рукой в воздухе, — меня никто не ждёт.
— А ещё здесь твой бывший муж…
— Почему бывший? Мы не разведены. Как-то никому из нас в голову не пришло заниматься этой бюрократией.
— Видимо, потому что ни у него, ни у тебя не возникло за эти годы серьёзных привязанностей.
— Видимо, — согласилась Агния. — Судя по всему, мы друг для друга неизбежность.
Мирослава посмотрела на часы:
— Скоро наши вернутся с похорон, и я смогу пойти домой. Пойдёшь со мной? Мама будет рада.
— В другой раз, — вновь мотнула головой Агния. — Тут мальчик раненый лежит. Я ему обещала, что побуду с ним. Сейчас он, правда, спит. Курамшин его родных разыскивает — фотографии во всех соцсетях вывесил. Но пока без толку. Да и не мудрено… Много, что ль, здесь сейчас народу в интернетах сидеть могут? А маме передавай поклон. И кофе, кстати, с собой возьми. Это подарок.
— Спасибо, — слабо улыбнулась Мирослава. — Дай Бог, чтобы родные твоего подопечного нашлись. Ты знаешь, если бы можно было ценой моей жизни спасти всех этих детей, я бы на костёр, на любую муку пошла. В детстве я всегда мечтала о крыльях. Но не о таких, чтобы летать, а чтобы всех укрыть, защитить ими. Я когда-то у Цветаевой прочла… Не удивляйся, я не только книги по медицине читала, хотя и редко это удавалось. Так, вот, фразу прочла: мужчинам крылья даны, чтобы летать, а женщинам, чтобы укрывать ими очаг. Вот, мне всегда хотелось, чтобы мои руки стали такими крыльями, которыми всех можно укрыть. И сейчас особенно остро хочется.
— Ты, Мирочка, ангел, — со вздохом сказала Агния. — На таких, как ты, только молиться. Но, боюсь, твоей жизни, даже с приплюсовкой к ней моей, грешной, будет мало, чтобы эту разверзшуюся бездну заполнить.
Домой она смогла уйти лишь ближе к вечеру, так как привезли очередную партию раненых, и, как всегда, не доставало рук. К этому времени голова уже кружилась от усталости, а в глазах то и дело мелькали противные огненные точки. Свежий воздух, однако, освежил её, и по пути домой Мирослава ненадолго зашла в храм. Прежде она часто бывала на службах, но последние недели не оставляли на то времени.
Храм, между тем, также не пощадил огненный смерч, стиравший с лица земли несчастный город. Мирослава хорошо помнила, как взорванную ещё большевиками святыню восстанавливали несколько лет, собирая деньги всем миром. И, вот, теперь новые изверги ополчились на неё, и горько смотрела на прихожан полуразрушенная, обезглавленная колокольня. Мирослава провела рукой по глубокой царапине, оставленной на белой стене осколком, точно бы то была рана живого человека.
Чудо, что в ту бомбёжку не пострадал никто из прихожан — день был праздничный, и храм был полон. И никто не выбежал вон в поисках укрытия, когда стали совсем рядом рваться снаряды, положась в Божию волю. Отца Михаила, однако, контузило несколько дней спустя в собственном доме, и он вместе с семьёй всё-таки уехал из Города. И теперь вместо него служил молодой священник о. Димитрий. Мирослава хорошо знала его. Знала, что он часто ездит на позиции ополченцев, не страшась ни вражеских пуль, ни недовольства епархиального начальства, опустившегося до того, что посмертно вывело за штат убитого ещё в начале войны батюшку, также окормлявшего ополчение. Верили ли в Бога делавшие это в трусливо-подлом желании снискать милость земных правителей и через то защитить «церковное имущество» от поползновений раскольников? Навряд ли…
Мирославе очень хотелось поговорить с отцом Димитрием, хоть отчасти облегчить изматывающую сердце кладь, но он был занят с другими, нуждавшимися в утешении не меньше, а времени было так мало, а усталость — так велика. Недолго помолившись у любимого образа Покрова Пресвятой Богородицы, столь похожего на те мечтаемые крылья, она покинула храм и направилась к дому.
Вечер выдался тихим и тёплым — так что в летнем саду, в окружении яблонь и цветов, можно было забыть о войне. Пользуясь этим, Мирослава вынесла из дома Галинку, чтобы та могла подышать воздухом. Сестра очень боялась бомбёжек и темноты. Щадя её, мать так и не воспользовалась «оборудованным» Мирославой подполом. Галинка слишком боялась его. И, когда начинались бомбёжки, мать садилась на диван, брала её на колени и, обняв, сидела так, пока грохот не прекращался, читая молитвы и пытаясь успокоить плачущую дочь:
— Это всего лишь фейерверк, Галочка, не бойся.
Лишения и постоянное нервное напряжение пагубно сказались на здоровье обеих: Галинка часто плакала и плохо спала, мать практически перестала видеть. Всё же она старалась ещё управляться по дому — руки помнили, где и что стоит. Вот, и теперь приветствовала нарочито бодро: