Ореолом славы золотым.
И кричу, строфу восторгом скомкав,
Зоркий, злой и цепкий, как репей:
— Как торнадо, захлестнёт потомков
Дерзкий ветер наших эпопей!
— Ну да, ну да, — криво усмехнулся Дениро, отмахнувшись. — Нас дерут, а мы крепчаем! Так окрепли, что охренеть можно! Какая-то свидомая сволочь жарит из нас шашлыки! Извини, Колян, но я твоего высокого полёта, видимо, никогда не пойму. Вы с капитаном — романтики. Стишки у вас, идеи, белые генералы, несмеловы, то, сё… А я человек земной. И когда меня кидают, я говорю, что меня кинули, а не строю утешительные теории на тему, что, даже если всех нас закопают, в другом измерении мы всё равно победители! Не знаю я вашего другого измерения. И мало мне его призрачной победы. Победа, Колян, это когда я вернусь в свой родной город, и в нём будут висеть русские флаги, и никакая гнида не посмеет обозвать русского человека, а тем более посадить или ударить, и не будет ни ПСов, ни прочих выродков. Вот, это будет победа.
— За неё мы будем сражаться и дальше, — ответил Николай, насторожённо прислушиваясь к нарастающему гулу.
— Если таким же макаром, то недолго осталось. Обратят ещё несколько несчастных городов в руины, и ласково просимо до российской границы! А дальше шарьтесь там с протянутой рукой, если не привлекут за участие в незаконных бандформированиях.
— Да, Каркушу ты нынче переплюнул — это факт.
— Ты лучше скажи, какого лешего ты не у Сапёра в отряде? Ты-то в отличие от меня не косой, при ногах и при руках!
— Выполняю приказ капитана.
— Бережёт тебя капитан…
Николай смерил товарища ледяным взглядом:
— Ещё один подобный намёк, и я не посмотрю, что ты увечный. Ты лучше кого бы то ни было знаешь, что от опасности я не прятался никогда! И если на мне сейчас нет ни одной царапины, то это только потому…
— Что ты Фартовый, — кивнул Дениро. — Ладно, Колян, извиняй. Котелок у меня болит, и досада душит, вот, и огрызаюсь. А насчёт идей и духовных побед… Ты это пойди обывателям объясни, под окнами которых мы сегодня красться будем, и которые завтра фашуг будут встречать. Сколько-то человек мы сегодня вывезем, но большинство-то останутся! Я вчера с ребятами ездил завалы помогать разбирать в соседнем квартале. Пятиэтажку там разворотило… И, вот, среди руин ходит старуха и что-то ищет. Я к ней: «Чего, мамаша, ищете?» А она мне говорит: «Вот, посмотри. Я здесь сорок лет прожила. Здесь, — на руины показывает, — вся моя жизнь. Я память о ней ищу… Хоть что-то, что уцелело». Бомбёжку она в соседнем подвале пересидела, а, придя, сказала: лучше бы и меня убило. Там соседи её погибли, кошка… Да вся жизнь! И, вот, пока мы там колупались, она всё по руинам ходила и что-то собирала. Память! Я себе представил свою мать на её месте, и сказать не могу, до чего тошно стало! Вот, что теперь с этой бабкой будет? С другими такими же? А ты про идеи чешешь!
— Проверь снаряжение. Капитан идёт, — сказал Николай, завидев в сгущающемся сумраке знакомую сухопарую фигуру.
Дениро, кряхтя, встал, методично проверяя нехитрую амуницию:
— Эх, Колян, а ведь как лихо начиналось всё! Как мы поначалу этих гнид трепали! И думалось — вот-вот! Вот-вот! Придёт помощь, и…
— Так наша началась борьба -
Налетом, вылазкою смелой,
Но воспротивилась судьба
Осуществленью цели белой!
— Вот-вот! Только на судьбу валить не хрена. У каждой судьбы обыкновенно есть фамилии, имена и отчества — это я тебе как юрист говорю. И все эти фамилии, имена и отчества однажды должны перед военно-полевым судом предстать!
— Кого вы тут собираетесь судить? — спросил вошедший Родионов.
— Да не тут, товарищ капитан, а там, — Дениро указал острым подбородком вверх.
— Оставьте праздные разговоры для более подходящего момента, — строго отчеканил Сергей Васильевич. — Пора. Через час начинаем выдвижение. Займите свои места.
Было уже темно. Ночь выдалась наудачу безлунной. Машины также не зажигали фар и не включали до времени моторов. Вокруг них царила суета: грузилось последнее оружие, на ходу чинились возникающие неполадки, приглушённые голоса отдавали команды, сквозь зубы переругивались друг с другом и бранились просто так. Николай инстинктивно выискивал глазами Первого, чей авторитет был среди бойцов столь велик, что хотя бы только увидеть его было мечтой многих, а уж удостоиться рукопожатия, как капитан Родионов, представлялось такой же исключительной честью, как для Первопоходников рукопожатие Корнилова. Увы, разглядеть среди мрака и снующих в последних приготовлениях, пружинно напряжённых людей командующего оказалось делом безнадёжным. Впрочем, Николаю судьба и без того должна была подарить эту встречу. Приказ о его награждении был уже подписан, вот, только церемонию пришлось несколько раз переносить из-за напряжённой боевой обстановки. Но ведь рано или поздно будет она? А награды командующий всегда вручает сам, а значит…
Устыдился Николай глупых мыслей в столь неподходящий момент. Но так уж устроен человек, что мысли эти особенно настойчиво лезут в голову именно в такие моменты…
Отогнав их, Николай замедлил шаг, озирая затихший, точно мёртвый, город.
— Прости нас, Город! Клянусь, мы ещё вернёмся к тебе! — прошептал и трижды перекрестился.
Медленно и тихо двинулась колонна в путь — по темноте и крадучась, точно воры… И от этого на душе ещё тошнее было. В тёмных окнах «мёртвого города» — ни проблеска света, но, казалось, что сами окна эти, очи растерзанной и оставляемой «крепости» смотрели вслед уходящим с молчаливым укором. И хотя ясно понимал Курамшин, что Первый всецело прав, что решение это — единственно возможное, а всё равно перед каждым домом, перед каждым окном, перед каждым жителем остающимся нестерпимо стыдно было. Разве не он, Валерий, изо дня в день писал пафосные статьи, твердя, что Город-крепость никогда не будет сдан, что его защитники и сам он, если потребуется, сложат здесь головы, что это — новый Брест, Сморгонь, Баязет, Шуша, Троце-Сергиева Лавра и что там ещё? Разве не он отыскивал исторические параллели — примеры, когда крошечным русским отрядам удавалось одолеть полчища противника? И какого противника! Персов, турок… А ведь люди читали, верили. Выходит, обманул их? Пусть невольно, но обманул? Ох и мутилось на душе от этого сознания…
А ещё же вспоминалось совсем некстати другое отступление. В отличие от этого позорное и неорганизованное — в 96-м от Грозного. Общим в них было только одно — причина. Вечная причина превращений военных побед в горчайшие поражения — предательство и бездарность политиков. Раз за разом на одни и те же грабли… А ведь крымская эйфория подарила надежду, что позорные страницы, наконец, перевёрнуты, и теперь начнётся собирание русской земли, восстановление утраченного, о чём столько мечтали!
Теперь же, отрезвившись и опытным взглядом оценивая положение, Курамшин ясно видел, что ничего иного, кроме новой «чечни», только в худшем варианте, учитывая неопределённый статус республик и войну, де-факто, между русскими, не будет. Не будет, даже если из России придёт долгожданная и запоздалая военно-техническая помощь. Не имея чёткой стратегии, труся, виляя и пятясь, они раз за разом будут обращать победы в поражения, объявляя перемирия в разгар наступлений, ведя переговоры с врагом, торгуя, выгадывая малое и проигрывая главное. Национальные интересы несовместимы с интересами корпораций, с интересами олигархии. И спасая их гешефт, их проклятые «бабки», проигрывалась — нет, уже не Новороссия даже, но сама Россия. Государство, которое подменяет свои интересы интересами узкой группки воров, для которого спасение финансов этой группки важнее, чем спасение сотен тысяч русских жизней, подписывает приговор самому себе.
А ведь, попробуй-ка напиши об этом, так ни одна газета не напечатает. А добрая часть блогосферы объявят тебя паникёром, предателем и агентом Моссада…
Колонна вышла из Города и устремилась на восток. Курамшин бросил последний взгляд на оставшуюся позади «крепость». И как так случилось, что этот город, ещё несколько месяцев назад редкому русскому уху известный, вдруг стал теперь подлинным сердцем России? И не России даже, а Святой Руси, Русского Мира? И со всей определённостью чувствовалось, пока не будет возвращено оно, освобождено из плена, не видать ни конца войне, ни возрождения России.
Где-то в отдалении заслышалась перестрелка — это пошёл в бой отряд Сапёра, приковав к себе всё внимание противника. Сжалось сердце болезненно — что-то с Игорем будет? И с остальными ребятами? Когда б ни ноги, был бы с ними теперь! С отснятыми и ещё не опубликованными материалами Агния бы сама справилась.
Те же чувства видел Валерий и на лицах своих попутчиков. Так совпало, что на обратном пути их состав изменился лишь частично. Снова ехали вместе с ним Агния и Николай, занявший на сей раз место шофёра. А кроме них — раненые капитан Родионов и Дениро.
Курамшин давно приметил, что Николая из всех бойцов капитан выделяет особо. Вот и теперь оставил его при себе, хотя тот рвался в отряд Сапёра. Как-то спросил Валерий Родионова о справедливость такого «протежирования», и получил спокойный ответ:
— Справедливость, как писал Ильин, искусство неравного отношения к неравным. Если я вижу, что боец годится только для того, чтобы работать лопатой, значит, он будет работать лопатой. Если я вижу, что боец имеет редкий талант, и может далеко пойти, как по военной, так и по мирным стезям, то я не стану его бросать туда, где никаких исключительных талантов не требуется, а подожду случая, где понадобятся именно его способности и удача, а не чья-то иная.
Это объяснение было логичным, но всё же не полным. Как-то обронил капитан, что будь у него такой сын, как Николай, он гордился бы им. Что ж, между ними и впрямь было много общего — природная лёгкость в постижении тяжёлого военного ремесла, взгляды на историю, современность и будущее России, жертвенная любовь к ней. Вот, только один ступил уже на пятый десяток лет, а другой и четверти века ещё не прожил.