Так, логика командира сомкнулось с человеческим чувством. Впрочем, первая была совершенно оправдана, а потому и второе не давало причин для какого-либо осуждения.
Внезапно небо озарилось вспышкой ракеты. Другая, третья…
— Как думаешь, сработает отвлекающий манёвр? — напряжённо спросила Агния мужа, напряжённо вслушивавшегося в гул боя.
— Должен сработать. Сапёр работать умеет. Да и остальные ребята — не промах. Когда бы им только потом суметь уйти!
— Думаешь, это возможно?
— Всё возможно. Когда-то Багратион, оставшийся прикрывать отход основной армии во главе с Кутузовым под Шёнграбеном, смог провести самого Мюрата с громадой французских войск. Никто не ожидал, что ему удастся вырваться, все похоронили его, а он вырвался, и даже знамёна и орудия врагу не оставил.
— Так то Багратион…
— Так то французы! А здесь укры… — отозвался за капитана Дениро.
— Ну, дай Бог. Может, укроет их Богородица по Мирославиным молитвам…
— Сильней в стрёменах стыли ноги,
И мёрзла с поводом рука.
Всю ночь шли рысью без дороги
С душой травимого волка.
Нас было мало, слишком мало.
От вражьих толп темнела даль;
Но твёрдым блеском засверкала
Из ножен вынутая сталь.
И ждали все, внимая знаку,
И подан был знакомый знак…
Полк шёл в последнюю атаку,
Венчая путь своих атак…[29]
— тихо прочёл Николай, не сводя взгляда с едва различимой впотьмах дороги.
— Вот, про травимого волка — это точно, — хмуро согласился одессит. — А, вообще, Колян, у тебя какая-то болезненная страсть к цитированию. Чтец-декламатор хренов! Ты бы сам, что ль, чего сочинил…
— Лучше помолимся, — заметила Агния, не обратив внимания на удивлённый взгляд мужа, прежде не замечавшего в жене религиозности.
Николай, не оборачиваясь, протянул ей свои маленькие лестовки:
— Возьми, у меня руки всё равно баранкой заняты.
Внезапно движение колонны замедлилось. Кто-то постучал в окно, и Курамшин приоткрыл его.
— Ребят, тут впереди машина поломалась. Её сейчас в кювет спихивают, чтоб движение не тормозила, а людей куда-то рассадить надо, не пешими же им идти! — раздался из темноты сипловатый мужской голос. — У вас места не найдётся?
— Для одного человечка, пожалуй, сможем потесниться, а больше — никак, — отозвался Родионов.
— Ну, хоть одного! Погодите, сейчас пришлю к вам пассажира!
— Интересно, как ты собираешься впихивать сюда кого-то ещё? — поинтересовалась Агния.
— Очень просто, Агния Сергевна, мы с вами на правах старинных родственных связей поделим одно место на двоих, — невозмутимо отозвался капитан, указывая на свои колени. — Или, может, вы бы предпочли, чтобы человек остался на растерзание или бежал бегом за нашим караваном? Уверяю вас, остальные транспортные средства забиты не меньше нашего.
— Не могу сказать, что подобный способ передвижения меня восхищает, но ты прав, чего не сделаешь ради спасения ближнего, — вздохнула Агния, устраиваясь на коленях мужа. — Только будь добр, держи меня крепче. Как-то не хочется покалечиться на местных ухабах.
— Не беспокойся, хотя рука у меня сейчас и одна, но она достаточно крепка, чтобы не дать тебе покалечиться.
В окно постучали вновь:
— Принимайте пассажира!
В салон проворно забрался боец, и, несмотря на темноту Агния тотчас узнала в нём ополченца из Днепропетровска, который диктовал ей письмо семье. Он узнал её также, улыбнулся широко:
— Вот так встреча! А что, письмо моё не потеряли?
— Боже упаси, — отозвалась Агния. — Оно всегда при мне! Рада, что вы живы!
— Да и я, признаться, рад этому обстоятельству. И нашей встрече тоже.
— Ну, хоть кто-то чему-то сегодня рад… — усмехнулся Дениро.
— Ничего, брат, мы ещё повоюем! — бодро отозвался днепропетровец, захлопывая дверь.
— Золотые слова, — одобрил Курамшин.
Машина тронулась вновь. Валерий краем глаза заметил, как Агния стала быстро перебирать в руке отданные ей Николаем чётки. Взглянув на наскоро приклеенную религиозным юношей к зеркалу маленькую бумажную икону, Курамшин также начал читать про себя «Живый в помощи…»
Трёхмесячная оборона Города была завершена, а новая страница борьбы ещё не отворилась. Что будет написано на ней? Бог весть. А пока время точно остановилось на несколько ночных часов, давая маленькой армии уйти из котла, в котором столь многие по обе стороны фронта желали ей быть похороненной.
Эпилог
Над Москвой занималось утро — странное и не похожее на те, что он видел эти семь лет, а, в особенности, последние месяцы. В такую рань лишь редкие машины нарушают тишину. Изредка хлопают двери подъездов, изредка стучат каблучки какой-нибудь запоздалой или наоборот слишком ранней пташки. Да вот ещё на кухне тикают часы — он хорошо помнил их. Раньше они били каждый час, но, видимо, сломались, или хозяйка отключила бой, чтобы он не будил детей.
Дети… Их фотографий в комнате было много. Близнецы Игорёк и Сашенька — вот, они на ледяной горке, вот, в луна-парке, вот, с мамой и бабушкой, а, вот, у дяди Валеры на даче… Они и теперь с бабушкой там — у дяди Валеры и тёти Нины, их крёстной. Наташа отправила их туда на всё лето, а сама выбиралась лишь на выходные — надо работать!
Она почти не изменилась, его Наташа, с того дня, как молодой лейтенант шутливо предложил ей себя в качестве рыцаря солнечным днём на Красной площади… Да, начало их знакомства было вполне романическим, а, вот, жизнь вышла совсем не похожей на роман. Хотя романы тоже бывают разными, отнюдь не счастливыми.
Она одна растила его детей, а он скрывался под чужим именем в другой стране, чтобы государство, которому служил он верой и правдой, не упекло его без вины за решётку для умасливания побеждённых.
Дети росли, не зная отца. Он жил, не зная их. А она — ждала… Худела, бледнела от чрезмерной для хрупких плеч нагрузки, но не переставала верить. И как же мог он её веру обмануть? Не приехать, не обнять её хоть раз после ада последнего боя, в котором уцелели лишь он, Таруса и ещё один боец, после тоски госпиталя, после всего, что было?.. Получив отпуск для восстановления после ранения, Игорь с помощью Курамшина приехал в Москву.
Валерий отвёз его на квартиру, ключи от которой Стрешнев до сих пор берёг, а сам помчался за Наташей на её работу, чтобы подготовить и привезти…
Прошёл где-то час, прежде чем у двери раздался стук каблуков, и в прихожую не вошла, а вбежала дрожащая от волнения Наташа. Он вышел ей навстречу и, сам не находясь, что сказать и сделать, только неотрывно смотрел на неё. Она выронила сумку, прижала ладони к губам, заплакала… Только тогда Стрешнев бросился к ней и обнял, покрывая мокрое от слёз лицо поцелуями…
В тот вечер они много говорили: обоим было, о чём рассказать. Впрочем, больше рассказывала Наташа: о детях, о родителях, об их жизни в его отсутствие. Что мог рассказать ей он? Снова — о войне? Да она по телевизору эту войну изо дня в день видела да с Ниной обсуждала. Вновь не находили обе места, страшась за своих. Хоть и не появлялся никогда Игорь перед фотоаппаратами и камерами без балаклавы, а Наташа его в первом же кратком ролике узнала.
— Что мне лицо? Я голос твой слышала! Разве я могу твой голос с другим перепутать? Чуть с ума не сошла, когда услышала…
На другой день она взяла на работе отгул, и они провели его вместе. Счастье ли это было? Наверное. Только и оно — отравленное. Уже утром, прижимаясь щекой к его плечу, спросила Наташа робко:
— Ты не сердись на меня… Но я иногда думаю: может, лучше тебе было не прятаться?
— А что? Сесть на семнадцать лет?
— Тогда бы я хоть иногда смогла видеть тебя, навещать. А ещё звонить, писать…
Стрешнев закусил губу:
— Нет, Натуль, так не пойдёт. Терпилой никогда не был и не буду.
— Я знаю… — вздохнула она, приподнявшись на локте и проведя пальцем по его ещё не привычной ей бороде. — Ты изменился.
— Бороду отпустил?
— Да нет, вообще… Стал жёстче, суровее.
— Не мы такие, жизнь такая… Хотя ты не изменилась совсем.
— Откуда ты знаешь?
— Вижу прежние два солнца в твоих глазах. Раз они не погасли, то и ты прежняя. Хорошо, когда в этом треклятом мире есть что-то, что не меняется… А тем более — кто-то.
— Эти солнца ты зажёг. И если что-то в этом мире не меняется, то это моя любовь к тебе. Я тебя всегда буду ждать, что бы ни было… Вот, только…
— Что только?
— Сколько придётся нам ждать, чтобы жить, как люди?
— Если мы разгромим укров и построим своё государство, я заберу тебя отсюда. Будем жить в Новороссии все вместе — как люди. Правда, для этого нам нужно победить врагов не только впереди, но и сзади, а это трудно.
— Ты победишь, — уверенно сказала Наташа.
— Я — нет. Мы — быть может. Во всяком случае, я хочу в это верить. Не может быть, чтобы такое страшное количество жертв, такое число замечательных подвигов были напрасны. Не должно! Возможно, конечно, что мы мечтатели и романтики, которые хотят построить то, чего не может быть в этом мире, но мы будем сражаться. За то, во что верим, за тех, кого любим. Бог нас из таких передряг выводил, в каких мне ни разу не приходилось даже в Чечне бывать. Неужели просто так? Должен же быть какой-то высший смысл во всём этом!
— В одном ты не изменился точно.
— В чём же?
— В главном. В девизе, который тебе завещал твой дед.
— Не уклоняюсь… Да этому девизу я верен. И России — верен. И тебе. Так что не очень-то я изменился, — Стрешнев усмехнулся, чмокнул жену в голову. — Разве что огрубел маленько и разучился говорить те нежности-белоснежности, на которые был так щедр раньше.
— Это не страшно, — улыбнулась Наташа. — Я тоже разучилась отвечать на них.
Игорю очень хотелось хоть издали повидать сыновей, и решено было на другой день рискнуть и проехаться на электричке до дачи Курамшиных и обратно. Разговаривать с детьми, конечно, было опасно. А ну как потом сказали бы где, что п