– Le malheur des uns fait le bonheur des autres, – говорил Владимир, – не было бы счастья, да несчастье помогло. Представьте, я приехал к родителям из Москвы всего на несколько дней перед тем, как ехать в Петербург: меня ждёт место в Гвардейском корпусе. От скуки отправился с соседями на охоту, и когда бы не чужой норовистый конь, я так и не узнал бы вас…
Разговор становился всё более раскованным, они всё лучше понимали друг друга: стоило Марии Кириловне начать фразу – и Сваневич радостно подхватывал; они словно играли в серсо, перебрасывая друг другу строки недавно читанных стихов и романов. Так порою бывает, особенно в молодости, когда нечаянная встреча дарит тебе человека настолько созвучного, что кажется, вы знакомы уже целую вечность.
Остаток дня за праздною беседой пролетел незаметно. К темноте в дом вернулся Кирила Петрович со спутниками своими, среди которых был и старший Дубровский. Восвояси никто не уехал: охота затевалась дня на три. Усталые гости основательно сдобрили наливками ужин и вскоре разошлись по спальным. Лишь двое во всём доме провели эту ночь без сна – Мария Кириловна и Сваневич. Оба в своих комнатах предавались романтическим грёзам в наивном убеждении, что их знакомство не случайно, а предопределено. К рассвету каждый уже не сомневался, что встретил свою судьбу, и с этой мыслью, счастливо улыбаясь, они наконец-то смежили веки.
Поутру весь дом был на ногах: Кирила Петрович намеревался проверить, всё ли готово к завтрашнему выезду в поле. Осень для охотника – пора благословенная. Пока ещё не улёгся снег, потрава зайца в особенности сложна; следов его не видать – вся надежда на гончих и борзых, которые поднимут ушастого с лёжки, чтобы преследовать и добыть для хозяина. А собаками своими Троекуров заслуженно гордился. Перед каждым выездом он лично выбирал своры и непременно звал гостей на псарный двор, чтобы похвастать, – даром что каждый уже видел его по крайней мере в двадцатый раз.
Будучи всецело поглощён охотничьими заботами, Кирила Петрович не заметил припухших, но сияющих глаз Марии Кириловны; не обратил внимания на то, что поднялась она раньше обыкновенного, и едва ответил на приветствие явившегося Сваневича.
– Ваше высокопревосходительство, – сказал тот, – за мною от родителей прислан экипаж…
– Вот и славно, езжай себе с богом, – рассеянно кивнул Троекуров, но тамбовский гость под предлогом дурного самочувствия учтиво испросил разрешения остаться ещё на день-другой, каковое разрешение было дано ему с тем же безразличием.
Радостный Сваневич удалился во флигель, чтобы дождаться отъезда Кирилы Петровича и решительно объясниться с Машей.
Ждать пришлось долго. Сперва Троекуров, будто в первый раз, дотошно разъяснял стремянным, когда и как надлежит им быть готовыми к раннему выезду. После он выбирал место, где собирался назавтра обедать с другими охотниками, и отдавал распоряжения, чтобы туда ещё нынче отправили палатку и кухню. Дальше Кирила Петрович расхваливал перед гостями всевозможное своё оружие, входя в различные тонкости, и лишь после этого со свитою отбыл на псарный двор.
Там сотни собак встретили его появление оглушительным лаем, по-собачьи прославляя хозяйскую щедрость. Кирила Петрович останавливался перед некоторыми конурами и делал главным псарям более или менее справедливые замечания.
– Штаб-лекаря ко мне! – потребовал он, заподозрив неладное с какой-то сукою.
Из-за спины барина тут же вывернулся Тимошка, получил указания и дал отчёт в лечении хворых псов.
Троекуров пошёл дальше, подзывая особенно любимых собак, – с ними он разговаривал куда более ласково, чем с многими людьми. Гости сопровождали Кирилу Петровича и по дежурной обязанности восхищались псарнею. Дубровский же молчал, без греха завидуя товарищу: сам он по скудости состояния мог держать только двух гончих и одну свору борзых. При этом никто другой не был способен по достоинству оценить великолепие заведения, и Троекуров, желая слышать похвалы от настоящего знатока, сказал Андрею Гавриловичу:
– Брось хмуриться, брат! Или псарня моя тебе не нравится?
– Отчего же, псарня чудная, – ответил Дубровский и прибавил с некоторым сарказмом: – Вряд ли людям твоим житьё такое же, как твоим собакам!
В самом деле, с крестьянами и дворовыми обходился Кирила Петрович строго и своенравно. Они же были не столько преданы своему господину, сколько тщеславились его богатством и значением в уезде, а потому позволяли себе много больше соседских крестьян в расчёте на сильное покровительство барина.
Один из псарей услыхал слова Дубровского. Пожёвывая соломинку из собачьей подстилки, он скользнул по Андрею Гавриловичу водянистым взглядом и сказал с вызовом:
– Мы на своё житьё благодаря бога и Кирилу Петровича не жалуемся. А что правда, то правда: иному и дворянину не худо бы променять свою усадьбу на любую здешнюю конурку. Всяко было бы ему и сытнее, и теплее.
От холопьей дерзости Дубровский побледнел, а Троекуров расхохотался, ударил себя ладонями по ляжкам и прокряхтел сквозь смех:
– Что, брат? Каков подлец, а?!
Гости тоже смеялись, хотя чувствовали, что шутка псаря могла относиться и к ним. Мужик продолжал с видом победителя жевать соломинку.
– Как звать? – спросил Дубровский, свирепо на него глядя.
– Парамоном, – отвечал псарь, уверенный в полной своей безнаказанности.
Андрей Гаврилович хотел ещё что-то сказать, но тут штаб-лекарь поднёс Троекурову лукошко со щенятами. Отворотясь от товарища, Кирила Петрович принялся вытаскивать щенят одного за другим, чтобы получше их рассмотреть; гости обступили его, а псарь ещё раз нагло взглянул на позабытого всеми Дубровского и вразвалочку пошёл прочь.
Гости совсем заскучали и озябли, пока Троекуров тешился своею псарней, и обратно в дом Кирилы Петровича воротились только к обеду, который походил на ранний ужин. Барин сел во главе стола; на дальнем от него конце за всеми прочими устроились Маша со Сваневичем. Пока все были в отъезде, влюблённой паре достало времени, чтобы поворковать всласть и сговориться меж собою.
– Готовы ли вы составить моё счастие? Согласны ли стать моею женой? – спросил наедине Сваневич и, услыхав заветное «да», обещал Маше после застолья сделать признание её отцу. Однако плану этому не суждено было сбыться.
Со своего начальственного места Кирила Петрович обвёл гостей взглядом и в недоумении вопросил:
– А где Дубровский?
– Уехал с псарни к себе много раньше нас, – отвечали ему.
– Вот как?! Что за вздор! Догнать и воротить непременно!
С тех пор как Троекуров после долгой разлуки вновь обрёл старинного товарища, он отнюдь не выезжал без него на охоту, признавая Андрея Гавриловича опытным и тонким ценителем псовых достоинств и безошибочным решителем всевозможных охотничьих споров. Назавтра выезд был назначен с рассветом; чтобы не вышло задержки, охотникам предстояло ночевать у Кирилы Петровича. Дубровский нарушил условленный порядок, и за ним отправили посыльного. Слуга прискакал назад, пока все ещё сидели за столом, и боязливо доложил своему господину:
– Они не слушаются и воротиться отказались.
Кирила Петрович, по обыкновению своему разгорячённый наливками, осердился уже не на шутку, но наказывать слугу не стал, а вторично послал его сказать Андрею Гавриловичу: если тот не приедет ночевать, барин с ним навеки рассорится.
Настроение у Троекурова теперь было испорчено, подъём предстоял ещё затемно… Кирила Петрович поднялся из-за стола, отпустил гостей и сам отправился спать. Сваневич только плечами пожал в ответ на растерянный взгляд Марии Кириловны: объяснение с её отцом пришлось отложить до завтра.
Спал Троекуров скверно, всё кряхтел и ворочался с боку на бок, а пробудившись, первым делом спросил:
– Здесь ли Андрей Гаврилович?
Вместо ответа ему подали письмо, сложенное треугольником. Барин велел кликнуть своего писаря, и тот вслух прочёл следующее:
Государь мой премилостивый,
Я до тех пор не намерен ехать к Вам, пока не вышлете Вы мне псаря Парамошку с повинною; а будет моя воля наказать его или помиловать, а я терпеть шутки от Ваших холопьев не намерен, да и от Вас их не стерплю, потому что я не шут, а старинный дворянин. За сим остаюсь покорным ко услугам
Странное по слогу письмо было вдобавок весьма неприлично по сущности. В крайнем возмущении Кирила Петрович соскочил с постели босой и загремел:
– Как?! Высылать к нему моих людей с повинной, а он волен их миловать или наказывать?! Да что он в самом деле задумал?! Знает ли он, с кем связывается? Вот я ж его… Наплачется он у меня! Узнает, каково идти на Троекурова!
Дворня в страхе смотрела на разгневанного барина, который кары для Дубровского сразу не придумал и от охоты отказываться не стал. В назначенный час его кавалькада выехала из имения с обыкновенной пышностью, сопровождаемая множеством собак.
Сваневич поднялся заодно с другими гостями, желая выполнить обещание, данное Марии Кириловне. Однако же ввиду того, что Троекуров был сильно не в духе, он почёл за благо не попадаться под горячую руку и не стал затевать важного разговора в расчёте на перемену настроения Кирилы Петровича после охоты.
Увы, охота не удалась. Как назло, во весь день видели одного только зайца, и того протравили. Обед в поле под палаткою также пришёлся Троекурову не по вкусу. Барин прибил повара и разбранил гостей, а на возвратном пути нарочно повёл всю свою кавалерию и псов напрямик полями Дубровского.
Ступив через порог дома, он швырнул кафтан слуге, прогрохотал замызганными сапогами до гостиной залы; увидал там на диванах Машу со Сваневичем и сердито буркнул:
– А-а, ты ещё здесь? Всё никак здоровье своё не поправишь?
Молодой человек поспешил встать и отвечал с почтением:
– Благодарствуйте, ваше высокопревосходительство, я вполне здоров. – Он кашлянул в кулак, набираясь храбрости. – Кирила Петрович… Добрейший Кирила Петрович… Мы с Марией Кириловной помолвили жениться и просим вашего отеческого благословения. – Сваневич облегчённо выдохнул и опустился на колени. – Счастие наше в ваших руках. Благословите, Кирила Петрович!