– Ты давеча спрашивал, счастлив ли я со своею цыганкой. Тогда я не ответил, сейчас отвечу: дай бог тебе когда-нибудь такого счастья… Только беда у нас. – Граф посмотрел в глаза Дубровскому. – Детки долго не живут. Авдотья Максимовна рожала мне одного ангелочка за другим – и все умирали в малых летах. Я никак понять не мог, за что нам такое горе. Думал, думал… И додумался. Коли есть долги, их надобно платить. Ты про мои дуэли слыхал, наверное?
Дубровский кивнул. Ещё бы не слыхать! Любой разговор о поединках в Петербурге сворачивал в конце концов или на четверную дуэль с участием Грибоедова, или на победы Фёдора Ивановича – давнишние, но легендарные: граф дрался на трёх континентах и всегда выходил победителем.
– Так вот, – продолжал Толстой, – стал я перебирать в памяти всех, кого жизни лишил. Не на войне, а у барьера. Ох и много набралось! Были среди них те, кому туда и дорога, чёрт с ними. А были одиннадцать человек… Этих мог припугнуть, ранить, но пощадить… а я убил. Думал по молодости: не я его, так он меня. Или думал – он знал, на что шёл. Или вообще не думал, а просто рубил или стрелял… Дурак я был, брат Дубровский. Жизнь у человека отнять проще простого, только назад её не воротишь. Одиннадцать человек, одиннадцать жизней, зазря погубленных. Это за них мне наказание… нам с женою моей… Я в тетрадку все имена переписал, синодик поминальный составил. Как ребёночек умрёт – я имя в синодике вычёркиваю: с этим квит, значит. Как ещё один ребёночек умрёт, я ещё одно имя вычеркну: и с этим квит… – Граф сглотнул, промокнув рукавицей набежавшую слезу. – Десятерых детей уже схоронил и десятерых убиенных вычеркнул, последний остался. А дочек две. Утром просыпаюсь, что ни день, и гадаю, кого из них господь приберёт за грехи мои…
Граф окончательно замолчал, и Нащокин отвернулся в сторону, моргая мокрыми обмерзающими ресницами – не иначе, тоже вспомнил умершую дочку, – а потрясённый Дубровский до самой Чёрной речки пытался унять дрожь.
За двадцать один год жизни поручику ни разу не доводилось драться на дуэли. Он вызывал, его вызывали, но как-то всё решалось миром. Сказанное графом про войну Дубровский понимал: первый турок, убитый три года назад в рукопашной при штурме Браилова, долго ещё являлся ему ночами – с разрубленным лицом и вытекшим глазом, залитый кровью, хрипящий… Были потом и другие, павшие от его руки, но – в бою. А после неожиданного рассказа Толстого впервые подумал Дубровский о разнице меж тем, когда желаешь противнику смерти у барьера, – и хладнокровным убийством. Да ведь и у Пушкина читал он об этом с приятелями своими!
Приятно дерзкой эпиграммой
Взбесить оплошного врага;
Приятно зреть, как он, упрямо
Склонив бодливые рога,
Невольно в зеркало глядится
И узнавать себя стыдится;
Приятней, если он, друзья,
Завоет сдуру: это я!
Ещё приятнее в молчанье
Ему готовить честный гроб
И тихо целить в бледный лоб
На благородном расстоянье;
Но отослать его к отцам
Едва ль приятно будет вам.
Чёрт возьми, правду сказал Александр Сергеевич! А граф Толстой смутил Дубровского вместо того, чтобы по обязанности секунданта воодушевлять его перед схваткою… Хотя, быть может, именно так видел свой долг Фёдор Иванович, сломленный горем и страшным наказанием? Ведь до сих пор в голове у поручика крутилось лишь – метить в ляжку иль в висок… метить в ляжку иль в висок… И картины того, как он метит и попадает, сменяли друг друга, одна кровожаднее другой…
Дубровский помотал головой, прогоняя наваждение, – и скоро возок остановился: компания достигла условленного места. От замёрзшей, покрытой сугробами речки до недальнего леса лежала гладкая белая равнина. По крепкому насту вились жгуты лёгкой позёмки. Сваневича с секундантами не было видно.
– Посидим покуда, нечего на ветру мёрзнуть, – сказал Толстой, который хорошенько высморкался в огромный платок и оправился от нахлынувших чувств. – Брат Нащокин, время отмерь, не почти за труд.
Дуэльный кодекс предписывал не опаздывать к поединку; тот, кто приехал первым, ждал четверть часа и мог из любезности ждать ещё столько же, но не более. Затем дозволялось уехать, а секундантам надлежало составить протокол со свидетельством, что противник не явился.
Время почти вышло, когда подкатил второй возок. Оттуда показались офицеры, за ними Сваневич; вслед за своими секундантами Дубровский тоже ступил на снег – и после обязательных взаимных поклонов дело началось.
Кучерам велено было отъехать к лесу, а Толстой принялся командовать: его как самого старшего и опытного загодя выбрали распорядителем дуэли.
– Всякий разговор между противниками воспрещается, – говорил граф. – Если одна сторона желает что-либо сообщить другой, это надобно делать через секундантов. Вы, господа, – обратился он к Дубровскому и Сваневичу, – обязаны молчать до самого конца. Всякие замечания, насмешки, восклицания абсолютно не допускаются. И потрудитесь беспрекословно исполнять приказания секундантов. Нащокин – мой помощник. – Фёдор Иванович глянул на офицеров. – Вы – младшие.
Дуэлянты стояли поодаль друг от друга, дожидаясь, пока будут выбраны и тщательно проверены пистолеты: каждый взял с собою пару. Дубровский привёз от приятеля гарнитур чешского мастера Антонио Лебеды. Во втором боевом ящике поблёскивали серебряной гравировкой купленные поутру пистолеты баварца Кухенрейтера; секунданты Сваневича настаивали стреляться из них, чтобы оружие было неизвестно обоим противникам. Толстой не стал возражать, рассудив, что Дубровский – много более опытный стрелок и быстрее совладает с новым пистолетом. К тому же у кухенрейтеров не было шнеллера, который облегчал спуск; в руках новичка при выстреле ствол дёргался, уводя пулю в сторону от цели.
Договорившись меж собой, секунданты стали плечом к плечу, чтобы заслониться от ветра, и одинаково зарядили оба германских пистолета. Серою струйкой сыпался порох; обёртывались кожаными пыжами свинцовые круглые пули, гремел о шомпол молоток, плотно загоняя их в гранёные стволы… И вот уже щелчки курков на предохранительном взводе сообщили, что приготовления окончены.
Дубровский следил за происходящим так, словно его это ничуть не касалось. В голове звенела пустота: всё было решено, и оставалось только ждать исполнения формальностей, а получив оружие, – сделать то, зачем он сюда приехал.
– …И метить в ляжку иль в висок, – сквозь зубы снова непроизвольно мычал Дубровский на легкомысленный мотив.
Из шести возможных способов стреляться выбрали дуэль с приближением по параллельным линиям. Нащокин переступал с ноги на ногу, держа заряженные пистолеты. Сваневич расхаживал в стороне; Дубровский поёживался от налетающего ветра и смотрел, как младшие секунданты под главенством Толстого протаптывают через хрусткий наст две прямых параллельных тропинки – по тридцати шагов длиною каждая, одна в пятнадцати шагах от другой.
Воротясь и став меж дуэлянтами в компании секундантов, Толстой заговорил. Он поглядывал то на Дубровского, то на Сваневича; изо рта его вырывались маленькие облачка пара.
– После того как вы займёте свои места и я дам команду сходиться, каждый из вас волен стоять или идти вдоль своей линии, сближаясь с противником до пятнадцати шагов. Переступать линию запрещается. Пистолет надлежит держать вертикально, дулом вверх. Каждый из вас имеет право стрелять, когда ему заблагорассудится, однако время до первого выстрела – не больше одной минуты после моей команды. За этим следит Нащокин. Если в течение минуты выстрела не будет, дуэль прекращается. На второй выстрел также не больше минуты после первого, или дуэль прекращается. Раненый имеет на выстрел две минуты. На ходу стрелять запрещено – прежде остановитесь, только тогда опустите пистолет и цельтесь…
Дубровский всё это знал и продолжал слушать, по-прежнему чувствуя себя посторонним. Руки девать было некуда, и он зябко потирал их, думая, что рановато снял перчатки. Скорее бы уже дело кончилось…
– Вы можете прицелиться, но не стрелять, – продолжал Толстой. – В таком случае извольте снова поднять пистолет и лишь тогда снова идти. Тому, кто выстрелит первым, надлежит остаться на месте, откуда он стрелял, и ждать совершенно неподвижно. Тот, кто будет стрелять вторым, имеет право приближаться к противнику, как и прежде, вдоль своей линии…
Граф замолчал и принялся кашлять в кулак. «Он забыл про выстрел в воздух», – безразлично подумал Дубровский. Ноги в лёгких сапогах уже замёрзли.
– Фёдор Иванович, выстрел в воздух, – негромко сказал Нащокин: помощнику дозволялось и даже вменялось в обязанность поправлять распорядителя.
– Я помню, – сердито зыркнул на него Толстой. – В воздух стрелять имеет право только тот, кто стреляет вторым. Тот, кто выстрелит в воздух первым, будет считаться уклонившимся от дуэли и подвергнется всем законным последствиям… кхе-кхе… в случае, если противник не выстрелит в него или также выстрелит в воздух. Тот, кто стреляет вторым, имеет полное право ответить на выстрел в воздух действительным выстрелом. При этом дуэль будет считаться истекшей по правилам, а тот, кто выстрелил первым в воздух, не подвергнется законным последствиям уклонения от дуэли.
«Вот уж нет, – подумал Дубровский. – Воля ваша, Фёдор Иванович, только первым стрелять в воздух я не стану. Не заслужил этот мерзавец такого подарка. Он мигом сообразит и вовсе не станет стрелять или тоже в воздух пальнёт. Тогда в протоколе запишут, что я уклонился от дуэли. А мне после этого только самому себе пулю в лоб… Или я – в воздух, а Сваневич спокойно подойдёт на пятнадцать шагов – и действительным выстрелом хлопнет меня наповал… Вот уж нет!»
Дубровский почувствовал, что злится. Какого чёрта ему Толстой про своих детей умерших рассказывал?! Какого чёрта сбил с настроения?! Поручик злился на графа – и на себя. Позавчера, когда пьяный Сваневич оскорбил баронессу, Дубровский готов был разорвать его и желал дуэли немедля, хоть в гостиной, хоть во дворе или выйдя на Галерную; где угодно и как угодно – на шпагах, на саблях, на пистолетах… А теперь им владело безразличное презрение к Сваневичу, который вызывал те же чувства, что и загаженное отхожее место, – да кто ж станет стреляться с клозетом?! Показать мерзавцу его сущность, осрамить на целый свет – это дело правое, но убивать…