…однако Дубровский не почувствовал движения женской души. Говорить сейчас он мог лишь о том, что совершенно завладело его мыслями: о бедах отца, предстоящей встрече с родителем и неведомой, но манящей семейственной жизни. Баронесса же, велев поручику откупорить бутылку вина, не оставляла расспросов, и откровения Владимира простёрлись ещё дальше, – он упомянул о карточном долге, который, впрочем, уже не настолько тревожил его. Молодым офицерам случалось попадать в подобные обстоятельства, и товарищи Дубровского приняли долг на себя; так принято было поступать, когда дело касалось чести полка.
Ночь прощания выдалась особенно бурной – близость разлуки придавала сил обоим любовникам. В порывах страсти Дубровский наконец-то прошептал баронессе слова, которых она так ждала, и под утро оба уснули счастливыми…
…а с пробуждением Владимир увидал у изголовья постели небольшой деревянный футляр. Повинуясь приказу Жюльетты, он поднял крышку; на бархатном ложе покоилась пара серёг старинной работы. Каждая представляла собою бриллиант размером с горошину, вниз от которого уходил изящный колокольчик белого золота, усыпанный бриллиантами помельче; язычком колокольчика служила крупная жемчужина в форме фасолины. Дубровский залюбовался матовым блеском жемчуга в мерцании алмазных искр.
– Это подарок покровительницы моей, графини де Гаше, – сказала баронесса. – Я хочу, чтобы ты перед отъездом сполна заплатил свой долг и во дни разлуки вспоминал иногда свою бедную Лили.
– Господь с тобой, как это возможно?! – возмутился Дубровский.
Но Жюльетта настаивала, приводя в пример Екатерину Великую: императрица увенчала фаворита своего Григория Потёмкина титулами, купила ему Аничков дворец и выплатила все карточные долги.
– Дворцов и титулов, мой друг, я тебе предложить не могу, – ворковала баронесса, сплетая пальцы с пальцами возлюбленного и целуя его, – но мне будет покойнее знать, что долг тебя уже не тяготит и ты можешь посвятить себя всецело заботам об отце. Прими, прошу тебя, эту малость и позволь мне поступить по расположению сердца, ведь сказано в Писании: доброхотно дающего любит Бог!
После уговоров Дубровский уступил, но лишь в некоторой части: он взял драгоценности, а взамен оставил Жюльетте расписку с обещанием непременно возвратить долг при первом случае. Растроганная баронесса снова не удержалась от слёз… Наконец, закончив утешать и ласкать друг друга, любовники расстались; в полку поручик вручил футляр с серьгами своим товарищам для уплаты карточного долга, а сам скоро был уже на большой дороге.
– Без подорожной по собственной надобности! – сообщил он караульному офицеру при выезде из столицы, а после снова и снова повторял эти слова на каждом кордоне и почтовых станциях, кои следовали верстах в двадцати одна от другой по всему тысячевёрстному пути.
Без подорожной нельзя было получить почтовых лошадей. Однако Дубровский решил, что почтовых всё равно придётся подолгу ждать на каждой станции: чин у него невеликий, и смотрители первыми всегда отправят иных проезжих, которые поважнее. А коли так – выбрал он путешествие на вольных лошадях, когда о цене, минуя почту, сговариваешься прямо с ямщиком и едешь так быстро, как только возможно. Разве что фельдъегеря ездили быстрее и сами шутили, что шпага, высунувшись концом из тележки, стучит по верстовым столбам, словно по частоколу. Вольные лошади обходились дороже, но Дубровский готов был к издержкам ради скорейшей встречи с отцом.
Шоссе меж Петербургом и Москвой тогда только строили; дороги были одна другой хуже, мосты ещё дурнее, – зато ямщики оказались молодцами, и лошади тянули хорошо, поэтому путь до первопрестольной занял всего шесть дней, да ещё три дня потом ехал Дубровский от Москвы к югу.
Путешествие погружает в особенный покой. Обыденность остаётся позади; сознание, лишённое каждодневной рутины привычных дел, в поездке спешно изменяется. Взгляд сперва скользит по окрестным пейзажам. После, когда они прискучат, путник изучает ногти, обувь и несовершенство внутреннего устройства повозки. А спустя ещё несколько времени от мира внешнего он удаляется в собственный внутренний мир, сосредоточивая внимание на себе самом, воспоминаниях и грёзах о будущем.
То же происходило и с Дубровским. Ямщик на каждой станции менялся, Гриша перекладывал нехитрый хозяйский скарб с одной тележки на другую, и путешествие на перекладных продолжалось. В тряских экипажах Дубровскому достало времени для размышлений; прежние восторги тоже порядком растрясло на ухабах, – и когда на девятый день пути показалась почтовая станция, откуда надобно было поворотить с тракта к отцовскому имению, сердце поручика переполняли печальные предчувствия. Владимир Андреевич боялся уже не застать отца в живых и воображал своё грустное существование в деревне: глушь, безлюдье, бедность и хлопоты по делам, в коих он не знал никакого толку.
На станции Дубровский спросил вольных лошадей. Смотритель осведомился, куда надобно ему ехать, и объявил, что лошади, присланные из имения, ожидают его четвёртые сутки: Егоровна была уверена, что молодой барин скоро явится, и в самом деле отправила экипаж навстречу.
– Батюшка, Владимир Андреевич, ну наконец-то, – приговаривал кучер Антон со слезами в глазах и поклонами до земли. – Уж как обрадуется батюшка Андрей Гаврилович…
Он побежал запрягать лошадей, а поручик думал, как Антон постарел с тех пор, когда ходил за его маленькой лошадкою, и даже за те последние три года, что они не виделись. Каков же теперь отец?
Станционный смотритель предлагал позавтракать, но Владимир Андреевич отказался и спешил отправиться. В Рязанской губернии уже хозяйничала весна; просёлочные дороги подмыло дождями, и на пути через осклизлое месиво поручик, не желая терять времени, пустился в расспросы.
– Скажи, пожалуйста, Антон, какое дело у отца моего с Троекуровым?
– А бог их ведает, батюшка Владимир Андреевич, – вполоборота с облучка отвечал кучер, и Гриша, сидя рядом с ним, тоже прислушивался. – Барин, слышь, не поладил с Кирилой Петровичем, а тот и подал в суд, хотя почасту он сам себе судия. Не наше холопье дело разбирать барские воли, а ей-богу, напрасно батюшка ваш пошёл на Кирилу Петровича, плетью обуха не перешибёшь.
– Видно, этот Кирила Петрович у вас делает что хочет?
– И вестимо, барин: заседателя, слышь, он и в грош не ставит, исправник у него на посылках. Господа съезжаются к нему на поклон, и то сказать, было бы корыто, а свиньи-то будут.
– Правда ли, что отымает он у нас имение? – продолжал поручик нарочито ровным тоном.
– Ох, барин, слышали так и мы. На днях из троекуровской деревни пономарь сказал на крестинах у нашего старосты: полно вам гулять; вот ужо приберёт вас к рукам Кирила Петрович. Архип кузнец и сказал ему: полно, Савельич, не печаль кума, не мути гостей – Кирила Петрович сам по себе, а Андрей Гаврилович сам по себе, а все мы божии да государевы; да ведь на чужой рот пуговицы не нашьёшь.
– Стало быть, вы не желаете перейти во владение Троекурову?
– Во владение Кириле Петровичу?! – Кучер в испуге оборотился к молодому барину, словно желая убедиться, что тот шутит. – Господь упаси и избави: у него часом и своим плохо приходится, а достанутся чужие, так он с них не только шкурку, да и мясо-то отдерёт. Нет, дай бог долго здравствовать Андрею Гавриловичу, а коли уж бог его приберёт, так не надо нам никого, кроме тебя, наш кормилец. Не выдавай ты нас, а мы уж за тебя станем!
Антон размахнул кнутом и тряхнул вожжами; лошади его вытянули повозку на сухую дорогу и побежали крупной рысью.
Глава XV
Едучи навстречу одному несчастию, о котором предуведомила Егоровна и рассказывал теперь старый кучер, Дубровский помыслить не мог о другой беде, которую он, сам того не ведая, оставил позади.
В полку разнеслось известие о том, что поручик расплатился с карточным долгом старинными драгоценностями и немедля умчал под Раненбург в отцовское имение, взволнованный полученным оттуда письмом. О содержании письма с его слов знал один лишь командир, у которого Дубровский испрашивал отпуск; о происхождении драгоценностей не было известно никому. Впрочем, товарищи нимало не сомневались, что старинные украшения принадлежат влюблённой баронессе.
Жажда мести Дубровскому после дуэли терзала Сваневича вдвое против прежнего; отъезд врага за пределы досягаемости осердил его, – и тем больше радости доставило полученное вскоре письмо из Раненбурга. Благоухающий листок тайком от Кирилы Петровича исхитрилась отправить Мария Кириловна. С растущим трепетом Сваневич разбирал густые строки, выведенные по-французски аккуратным округлым почерком.
…que vous dirais-je et comment commencerais-je ma lettre? Cependant je sens un besoin de vous écrire qui ne me permet d’écouter ni réflexion, ni raison…
Так неопытные провинциальные барышни, кои злоупотребляют чтением романов, норовят книжным слогом перенести романическую страсть на собственную жизнь. Подобно выдуманным героиням, бедняжки доверяют бумаге несвязную бурю чувств своих – и наивно полагают, что никто в целом свете никогда не испытывал ничего подобного с такою силой. Желая говорить о любви, говорят они лишь об ужасе и страданиях – в полном убеждении, что никто не прочтёт надрывных излияний, кроме единственного предмета страсти, которому они адресованы.
Владимир, мой сердечный друг,
что сказать вам и с чего начать моё письмо? Я чувствую такую потребность написать вам, что не в состоянии слушаться ни размышлений, ни благоразумия. Я словно переродилась после отъезда из Петербурга. Вы, может быть, сочтёте, что я поступаю очень плохо тем, что пишу вам, – я и сама думаю то же, но не могу лишить себя этого единственного утешения, мне остающегося.
Я шлю письмо с оказией; отправитель не знает, от кого письмо. Да и доставит ли оно вам радость? – быть может, вы очень изменились за эти несколько месяцев, – возможно, что оно покажется вам даже неуместным, – признаюсь, эта мысль для меня ужасна, но сейчас я не в силах думать ни о чём. Если это вам возможно, то, во имя неба, напишите мне хоть словечко в ответ. Вы не можете себе представить, в какой тревоге я нахожусь – не знать, что с вами, ужасно; никогда я так душевно не мучилась, а вместе с тем, судите сами, я месяц за месяцем не знаю о вас ничего верного.