– Только подьячие да исправник с заседателем, – отвечали ему.
– Я им двери отпер… Давайте сюда сена или соломы.
Люди побежали в конюшню и возвратились, неся в охапках сено.
– Кладите к дому… Вот так. Ну, ребята, огню!
Архип открыл фонарь, Дубровский поджёг от фитиля лучину.
– Ахти, – жалобно закричала Егоровна, – Владимир Андреевич, что ты делаешь?
– Молчи, – оборвал её Дубровский. Он постоял с горящею лучиной; после бросил её наземь, растоптал каблуком и признался, пряча сырые глаза: – Нет, не могу… Ну, дети… прощайте! Иду куда бог поведёт; будьте счастливы с новым вашим господином.
– Отец наш, кормилец, – отвечали несколько голосов, – умрём, не оставим тебя, идём с тобою!
Лошади были поданы, немногие пожитки уложены; Дубровский сел с Гришею в телегу и назначил местом встречи для остальных рощу, ещё вчера ему принадлежавшую. Антон ударил по лошадям, и они быстро выехали со двора.
Проводив барина, Архип запалил от фонаря новую лучину, подошёл к дому, приблизил огонь к сену, – оно вспыхнуло, пламя взвилось и осветило двор усадьбы.
Поднялся ветер. В одну минуту весь дом был объят огнём. Красный дым взвился над красною кровлей. Скоро стёкла треснули и посыпались, – пламя с басовым гулом пошло бушевать в комнатах, пожирая мебель, стелясь по полу и взрывая синими фонтанами бутыли недопитого самогона. Горел мундир на непомерной туше Петрищева: исправник задохнулся, так и не успев пробудиться. Жаркие огненные языки облизнули рамы картин – краски на белом платье матушки Дубровского вспухли чёрными пузырями, и розу в её волосах заволокло едким дымом…
…а снаружи дворовые, заворожённые ужасным зрелищем, слышали только грозный рёв пожара. Дом превратился в огнедышащую печь – и в ловушку: запертая дверь, оброненный ключ и крепкие окны, из которых ещё не успели выставить на лето первую раму, лишали подьячих малейшей надежды.
Егоровна цеплялась за полу Архипова кафтана и умоляла в слезах:
– Архипушка, спаси их, окаянных, бог тебя наградит!
– Как не так, – отвечал кузнец, взирая на пожар со злобной ухмылкою. – Как не так!
Тут кровля с треском обрушилась; пламя уже не ревело, а трещало. К дому набежали крестьяне. Бабы тихо скулили, мужики переговаривались в стороне; ребятишки прыгали, любуясь на гигантский костёр. Тяжкий запах гари наполнял воздух. Искры огненной метелью взмывали в поднебесье.
– Вот теперь ладно, – сказал Архип. – Каково горит, а?! Чай, и Кириле Петровичу издалека видать!
Тут новое явление привлекло внимание кузнеца: кошка металась по кровле занявшегося сарая, недоумевая, куда спрыгнуть, – со всех сторон окружало её пламя. Бедное животное жалким мяуканьем призывало на помощь. Мальчишки помирали со смеху, смотря на кошачье отчаяние.
– Чему смеётесь, бесенята? – сурово прикрикнул на них Архип. – Бога вы не боитесь! Божия тварь погибает, а вы сдуру радуетесь, – и, поставя лестницу на загоревшуюся кровлю, кузнец полез за кошкою. Она поняла его намерение и с видом торопливой благодарности уцепилась за рукав. Полуобгоревший кузнец с опалённою добычей поспешил спуститься вниз и сунул кошку Егоровне, примолвив:
– Так-то. А собакам собачья смерть! – Он поворотился к смущённой дворне и сказал с низким поклоном: – Ну, ребята, прощайте. Мне здесь теперича делать нечего. Счастливо, не поминайте лихом!
Архип ушёл. Пожар свирепствовал ещё несколько времени; когда же он унялся, груды углей без пламени продолжали ярко мерцать в темноте ночи, и около них бродила погорелая дворня.
Глава II
Дубровский ехал по узкой лесной дороге, свесив ноги с телеги и глядя назад. Он видел, как ватные брюхи низких ночных облаков рыжели от сполохов пожара, и в последний раз прощался с отчим домом, которого уж точно больше не было.
Чем ярче горела усадьба, тем черней смотрелись верхушки дерев на фоне расплывающегося зарева. Владимир с печалью вспомнил, как давным-давно – всего-то прошлым летом! – в гостях у Пушкина преобразившийся Гоголь читал страшные сказки свои про то, как черти украли гетманскую грамоту и бесстрашный козак отправился в самое их логово.
Однако ж что-то подирало его по коже, когда вступил он в такую глухую ночь в лес. Хоть бы звёздочка на небе. Темно и глухо, как в винном подвале; только слышно было, что далеко-далеко вверху, над головою, холодный ветер гулял по верхушкам дерев, и деревья, что охмелевшие козацкие головы, разгульно покачивались, шепоча листьями пьяную молвь. Как вот завеяло таким холодом, что дед вспомнил и про овчинный тулуп свой, и вдруг словно сто молотов застучало по лесу таким стуком, что у него зазвенело в голове. И, будто зарницею, осветило на минуту весь лес…
– Свят, свят, свят, – забормотал Антон, придерживая лошадей и отвлекая Дубровского от мыслей.
Гриша вскинул голову; Владимир оборотился к ним обоим – и увидал чуть впереди среди тёмных кустов мерцающий огонёк. Свет приблизился: в тёплом его кругу обнаружились шестеро вооружённых мужиков.
– А ну, стой! – велел тот из них, что держал фонарь, и Антон покорно натянул вожжи.
Лошади встали прямо перед мужиками, которые направили ружья и пистолеты на путников.
– Заждались мы вас, понимаете ли, господа хорошие, – раздался другой голос. Из-за широких мужицких спин, опираясь на костыль, выступил перекошенный калека в кафтане с пустым рукавом, заткнутым за кушак, и в сопровождении фонаря двинулся вдоль телеги. – Да что-то маловато вас, – приговаривал он, – и где же господин исправ…
Хромец осёкся, вглядевшись в Дубровского.
– Ба! Доброй ночи, Владимир Андреевич. Не узнаёте меня?
– Как не узнать, – без радости ответил поручик; в самом деле, не узнать увечного капитана Копейкина было мудрено.
– А мы тут в некотором роде караулим; ждём, понимаете ли, дорогих гостей, – со смущением в голосе продолжал Копейкин. – Наслышан про кончину батюшки вашего, примите мои соболезнования… Сколько я знаю, исправник с приказными должны были к вам нынче заглянуть, а после вороча́ться в город. Что ж вы вместо них?
– Они решили утром ехать, – неохотно сказал Дубровский, и капитан усомнился, прищурясь:
– Да поедут ли? Уж больно жарко у вас там горит… Недоглядел кто?
– Я велел своим людям сжечь усадьбу, чтобы не досталась она Троекурову, – по-прежнему сквозь зубы ответил Владимир.
– Троекурову?! – вскричал Копейкин. – Так вот, значит, зачем к вам приказные пожаловали?! Троекурову… ну, ладно. Нечего вам в лесу ночью делать. И мы тут иззябли совсем. Знать, с исправником другой раз как-нибудь… Велите кучеру своему править за мною. Едем в некотором роде от вашего огонька к нашему огоньку.
– Мы что же, теперь ваши пленники? – спросил Дубровский.
– Пожалуй… – капитан замялся. – Пожалуй, нежданные гости.
Разбойники вывели из чащи две тройки; в первой отправился атаман, следом за нею Антон пустил своих лошадок, спросив испуганно:
– Батюшка Владимир Андреевич, откуда ж это вы с Копейкиным знакомы?
Дубровский не ответил, и дальше ехали они молча, каждый в своих думах.
Медленный путь показался долгим; Владимир недоумевал, как возницы умудрялись в темноте разбирать дорогу, которой, казалось, вовсе не было. Наконец лошади стали – караван прибыл в разбойничий лагерь. В чьих-то руках затеплились тусклые фонари, позволявшие видеть лишь то, что под ногами. Людей Дубровского увели на ночлег, его же самого Копейкин пригласил следовать за собою.
Они пришли в невысокую избу, устланную и обвешанную коврами, с женским серебряным туалетом и трюмо в углу. Дубровский опустился на топчан, который сколочен был вдоль стены и покрыт ковром поверх толстого слоя сена; капитан сел у стола. Заспанная баба наскоро собрала ужин и оставила их одних.
– Откушаете, Владимир Андреевич? – спросил Копейкин, с аппетитом принимаясь за ночную трапезу. – Вы же, поди, весь день без крошки во рту.
– Благодарю, я не голоден.
– Тогда не откажите выпить со мной. Батюшку вашего помянем, да и со встречей не мешало бы…
Копейкин, проворно действуя единственною рукой, выхватил откуда-то початую бутылку рому и налил в два стакана. Помешкав, Дубровский тоже перебрался за стол…
…а через четверть часа уже рассказывал капитану то немногое, что знал он о внезапной дружбе меж отцом и Троекуровым, о столь же внезапном охлаждении, о притязаниях генерала на убогое имение, о безумии Андрея Гавриловича, его печальном угасании и скоропостижной смерти. Копейкин внимательно слушал, словно возвращая поручику долг за терпение прошлым летом. А Дубровский всё не мог остановиться, и капитан снова напоминал ему отца. Когда Владимир сидел с Копейкиным в кабачке у Малой Коломны, это сходство его раздражало; теперь он готов был ночь напролёт поверять беды свои старому воину, который поинтересовался:
– Что же вы намерены делать?
– Здесь мне правды не найти, – рассудительно отвечал Дубровский. – Ворочусь в Петербург, буду просить заступничества у государя.
Казалось, капитан хотел говорить ещё, но молвил только:
– Утро вечера мудренее! – А после отстегнул от культи деревяшку и облегчённо повалился на лежанку против топчана Дубровского.
Поручик последовал его примеру; скоро оба спали как убитые.
На следующий день Владимир пробудился только ближе к полудню и смог рассмотреть разбойничий лагерь. Атаман использовал свои познания в фортификации: посреди дремучего леса на узкой лужайке возвышалось аккуратное земляное укрепление, состоящее из вала и рва; позади них находилась изба Копейкина, несколько шалашей и землянок. На валу близ маленькой пушки сидел караульный, поджав под себя ноги; он вставлял заплатку в некоторую часть своей одежды, владея иголкою с искусством, обличающим опытного портного, и поминутно посматривал во все стороны.
Меж землянками на костре дымил братский котёл. Возле него без шапок обедало множество людей, коих по разнообразию одежды и по общему вооружению можно было тотчас признать за разбойников. Владимир со смешанным чувством увидел среди них Гришу и Антона: его люди не имели оружия, но мало чем отличались от прочих членов шайки. Заметив, что барин вышел из избы, камердинер спешил ему служить; прочие не обратили на Дубровского сколько-нибудь особенного внимания.