Голову и плечи бабы покрывал большой тёмный платок. Она придерживала его рукою под горлом, а после мужнина толчка стянула с плеч, и общему взгляду открылось огромное бриллиантовое ожерелье, достойное императрицы.
Сияющие камни размером с лесной орех обнимали шею; под ними тянулись нити бриллиантов помельче, оттянутые крупными алмазными каплями; широкие шлейфы, усеянные драгоценными горошинами в три ряда, ниспадали на просторную грудь и оканчивались подвесками в форме бантов. Баба поправляла ожерелье заскорузлою рукой с трауром под ногтями; несуразность этой картины поразила Копейкина.
– Откуда взял? – коротко спросил он, и разбойник показал атаману железный ларец со сковырнутою крышкой:
– В ихней телеге нашлось. – Он запустил руку в ларец и вытащил тетрадь. – Здесь ещё бумаги какие-то.
Копейкин помрачнел и, глянув на Дубровского, молвил:
– Владимир Андреевич, нам надобно объясниться.
У бабы забрали ожерелье и вместе с ларцом отнесли в избу атамана. Капитан начал считать бриллианты, но сбился; выходило, что их не меньше трёхсот. Притом до половины гнёзд на шлейфах зияли пустотой: камней там не было. Разбойник со своею бабой и прочими божились, что не брали ни единого, – капитан поверил: на что крестьянину бриллианты?
Владимир чувствовал некоторую растерянность.
– Я не имею понятия, откуда это у моего отца, – говорил он. – Ларец нашёлся при разборе бумаг, я забрал его с собою второпях и думать о нём позабыл. Семья наша богатств никогда не имела; ценность сия, по всей очевидности, доверена для сохранения, а коли так, хозяин или хозяйка непременно сыщутся.
Копейкин заглянул под обложки тетрадей, вынутых из ларца, и двинул их через стол к Дубровскому.
– Полагаю, французский ваш много лучше моего. Надобно думать, здесь могут найтись указания владельцев. Взгляните, будьте любезны.
Уговаривать не пришлось. Обучаясь в столице, французским языком Дубровский овладел вполне и знал его не хуже русского, за последние же полгода в обществе Жюльетты фон Крюденер он достиг совершенства: по-русски баронесса говорила скверно и с любовником объяснялась по-французски.
Первые листы, исписанные затейливым старческим почерком, содержали цитаты из Вольтера, которые Дубровский без труда переводил Копейкину.
Подумай, как трудно изменить себя самого, и ты поймёшь, сколь ничтожны твои возможности изменить других.
Случай – это ничто. Случая не существует. Мы назвали так действие, причину которого мы не понимаем. Нет действия без причины, нет существования без оснований существовать.
Время – на свете нет ничего более длинного, ибо оно мера вечности, и нет ничего более короткого, ибо его не хватает на исполнение наших желаний; нет ничего медленнее для ожидающего, ничего быстрее для вкушающего наслаждение; оно достигает бесконечности в великом и бесконечно делится в малом; люди пренебрегают им, а потеряв – жалеют; всё совершается во времени; оно уничтожает недостойное в памяти потомства…
Были здесь выписки из Дидерота и Руссо; были слова без обозначения авторов. Но вот, перевернув очередную страницу, Дубровский вздрогнул и умолк: в глаза ему бросилось имя, не раз возникавшее в памяти за прошедшие дни.
Я, Жанна де Люз де Сен-Реми де Валуа, графиня де Ламотт, известная в России под именем графини де Гаше…
– Что там? – спросил капитан, от внимания которого не ускользнула запинка, и Дубровскому пришлось рассказать о баронессе, лет восемь тому вместе с матерью своей сопровождавшей графиню де Гаше из Петербурга в Крым. Владимир упомянул, что отец его странным образом оказался знаком с высокородными дамами, и прибавил:
– Меня обвиняют в краже драгоценностей, но баронесса сама передала их мне. По её словам, это был подарок от графини де Гаше, которая вскорости скончалась. Надо полагать, перед нами её прощальная исповедь…
– Читайте же, прошу вас! – в нетерпении оборвал его Копейкин, и Дубровскому пришлось начать сызнова.
Я, Жанна де Люз де Сен-Реми де Валуа, графиня де Ламотт, известная в России под именем графини де Гаше, родилась в 1756 году. Древностью и благородством род мой ничуть не уступает Бурбонам: мы потомки Анри де Сен-Реми, внебрачного сына короля Анри Второго Валуа от Николь де Савиньи. Однако первые годы вместе с родителями, братом и сестрой вынуждена я была влачить жалкое существование в глухой провинции. Отец мой тяжко пил, несчастная мать торговала собою, я же с малых лет просила подаяние на улицах Орлеана. Всё переменилось благодаря участию маркизы Булевилье, коя приняла во внимание королевскую кровь, текшую в моих жилах, и сжалилась над бедною девочкой. Скоро меня отдали в пансион женского монастыря для благородных девиц, где воспитывались дочери знатнейших фамилий Франции…
Пока отставной капитан и беглый поручик разбирали мемории графини, сидя в лесу под Раненбургом, в столичном Петербурге покойницу вспоминали персоны куда более значительные.
Едва ли не в тот день, когда Андрей Гаврилович Дубровский испустил последний вздох на руках сына, великий князь Михаил Павлович побывал в салоне любимой дочери фельдмаршала Кутузова, милейшей Елизаветы Михайловны Хитрово; пил там чай – и встретился с Жюльеттою фон Крюденер.
– Поверьте, баронесса, мне бесконечно жаль, что мой офицер, коего полагал я изрядным молодцом, доставил вам такое огорчение, – сказал рыжий Мишка, не без удовольствия оглядывая собеседницу, чьи обнажённые плечи, несомненно, выигрывали в сравнении с увядающими прелестями Лизы голенькой.
– Увы, – притворно вздыхая, отвечала Жюльетта, – он лишь подтвердил мудрые слова Эразма из «Похвалы глупости». Природа отдыхает на детях гениев, и сын оказывается недостойным отца.
Жалость неведома коварству оскорблённой женщины; не знает оно и преград. Отравленная стрела, пущенная Сваневичем, угодила точно в цель: баронесса теперь готова была на всё, чтобы отомстить Владимиру Дубровскому за обманутые чувства. Сказано ведь Вольтером, что бурная ревность совершает больше преступлений, чем корысть и честолюбие. Неверной поступью следует ревность за подозрением; пред нею с кинжалами в руках идут ненависть и гнев, разливая свой яд; раскаянье же приходит много позже…
– Я знала старшего Дубровского, – продолжала Жюльетта, – он помогал нам с графинею де Гаше перебраться в Крым и там тоже порою навещал. Можно ли было не поверить, ваше высочество, и можно ли было оставаться безучастной, когда сын его сообщил, что Андрей Гаврилович при смерти?!
– Вот как? – неожиданно нахмурился великий князь. – Что же, старый Дубровский в самом деле умер? Но почему мне не доложили?!
Внимание Михаила Павловича к отставному офицеру показалось баронессе странным.
– Я не могу знать наверное, – осторожно сказала она, – только вовсе не здоровье отца было причиною, по которой Владимир…
Великий князь не стал дослушивать и, простившись, тут же уехал, оставя Жюльетту в сильном недоумении. То, что знал он про Андрея Гавриловича и графиню де Гаше, могли знать лишь несколько человек во всей Российской империи. Первым из них был старший брат Михаила Павловича, император Николай, – к нему и направился, не мешкая, великий князь…
…а к узкому кругу посвящённых помимо собственной воли прибавились теперь поручик Дубровский и капитан Копейкин. Дня три кряду читали и перечитывали они предсмертную исповедь графини, силясь найти какие-либо несоответствия, и боялись верить в то, что написанное – правда. Несколько места в рукописи отводилось для описания плутней маленькой Жанны; после графиня перешла к событиям взрослой жизни.
Памятуя о крайней бедности своей, в монастыре я со всем возможным тщанием освоила аристократические манеры и утвердилась в мысли, что просить милостыню надобно, только приезжая за нею в собственной карете.
Двадцати двух лет я бежала из монастыря со своим любовником, жандармским офицером, именовавшим себя графом де Ламотт. Мы нашли пристанище в провинциальном городке Бар-сюр-Об в 50 лье от Парижа, где смогли преодолеть известные препятствия и обеспечить на первое время документы. В 1780 году мы поженились и переехали в Париж.
Там произошла наша встреча с Джузеппе Бальзамо, более известном как маркиз Пеллегрини; сам же он предпочитал титул графа Калиостро. Джузеппе счёл, что мы можем быть полезны друг другу, и первое время опекал нас. Жена его, несравненная Лоренца, преподала мне уроки обольщения и ублажения мужчин, кои после не раз пригождались.
Графу Калиостро обязаны мы знакомством с Луи де Роганом, кардиналом Страсбургским. С согласия мужа, используя уроки Лоренцы, я сделалась любовницей кардинала. Близость к его высокопреосвященству позволила нам с мужем получить неограниченный банковский кредит, нанять особняк на улице Нёв-Сен-Жиль по соседству с де Роганом и вести в столице жизнь, приличествующую особам нашего положения…
Буквы порою прыгали; пальцы графини дрожали, но повелевал ими ясный ум. Старая женщина у порога могилы с аккуратной холодностию записывала одну за другою авантюры, составлявшие судьбу её. Листая тетради, Дубровский и Копейкин открывали для себя зияющие бездны интриг при французском дворе полувековой давности.
Страсбургский кардинал, занимавший к тому ещё пост Великого раздатчика милостыни Франции, в миру звался Луи Рене Эдуард принц де Роган-Гемене. Он происходил из богатейшего семейства, однако при могуществе своём пребывал в немилости у королевы, поскольку некогда противился её браку с королём; сие обстоятельство препятствовало ему теперь в получении вожделенного места первого министра. Мария-Антуанетта стеною стояла меж кардиналом и своим супругом. Версаль для священника ограничивался лишь капеллой; высочайшие аудиенции были решительно невозможны…
Строка за строкою – графиня с очевидным удовольствием вспоминала, как вскоре после приезда ходила по кабинетам Версаля, будто бы с просьбой о возвращении неправедно отнятых имений, и ей вдруг сделалось дурно в приёмной его величества. Никто не заподозрил молодую красавицу в актёрстве; обсуждали то, как несчастная из королевского рода Валуа лишается чувств от голода у порога короля из рода Бурбонов. Этой хитрости оказалось довольно, чтобы многие протянули графине руку помощи, а поддержка де Рогана довершила всё дело: отныне Жанна, не зная нужды, была принята в обществе.