– Десять тысяч, – так же пошепту отвечал изумлённый капитан. – Уж не хотите ли вы…
Владимир недослушал и вернулся к французу.
– Что, если вместо будущности, о которой вы мне говорили, я предложу вам десять тысяч чистыми деньгами? – спросил он. – Готовы ли вы сей же час отправиться обратно в Париж?
Учитель недоверчиво улыбнулся и покачал головою, примолвив:
– Вы, верно, шутите.
– Лошади готовы, – сказал вошедший смотритель. Это подтвердил слуга Копейкина, коим был один из разбойников.
– Подай мою шкатулку, – приказал капитан слуге, – и ступай прочь.
– Выдьте тоже на минуту, – велел смотрителю Дубровский и снова заговорил с учителем: – Я не шучу и немедля дам вам десять тысяч. Мне нужно только ваше отсутствие и ваши бумаги.
При сих словах Копейкин отпер шкатулку, поданную разбойником, и достал несколько кип ассигнаций. Француз вытаращил глаза. Он не знал, что и думать; только повторял в потрясении:
– Моё отсутствие… мои бумаги… Но вы шутите: зачем вам мои бумаги?
– Вам дела нет до того. Спрашиваю, согласны вы или нет?
Учитель, всё ещё не веря своим ушам, протянул бумаги свои Дубровскому, который быстро их пересмотрел.
– Ваш пашпорт… хорошо. Письмо рекомендательное, очень хорошо. Свидетельство о рождении, прекрасно. – Владимир передал бумаги Копейкину и, взяв у него ассигнации, сунул в руки оторопевшему французу. – Вот вам ваши деньги, отправляйтесь домой. Прощайте!
Француз стоял как вкопанный; Копейкин оставил на столе смотрителя, сколько тому причиталось в уплату, и заковылял из дому. Дубровский пошёл было следом, но воротился.
– Я забыл самое важное, – сказал он. – Дайте мне честное слово, что всё это останется между нами. Честное ваше слово.
Француз, дрожащими от волнения руками пряча деньги за пазуху, покорно повторил:
– Честное моё слово… Но мои бумаги, что мне делать без них?
– В первом же городе на обратном пути объяви́те, что вас ограбил капитан Копейкин… Запомнили? Вам поверят и дадут нужные свидетельства. Прощайте! Помогай вам бог скорее доехать до Парижа и найти матушку в добром здоровье.
Дубровский вышел из дому, догнал Копейкина, который уже взгромоздился в коляску; сел рядом – и они резво умчались от станции.
– Пахомовна, знаешь ли ты что? – сказал смотритель, заглянув к супруге за перегородку. – Ведь это был сам капитан Копейкин с разбойниками своими.
Смотрительша принялась его бранить:
– Бога ты не боишься, Сидорыч! Зачем ты не сказал мне того прежде? Я бы хоть взглянула на Копейкина. А теперь жди, чтобы он опять к нам завернул… Бессовестный ты, право, бессовестный!
Француз на нетвёрдых ногах дошёл до прежнего своего места в углу и рухнул на лавку. Договор с офицером, деньги, скорое возвращение домой – всё это казалось ему сновидением. Но плотные кипы ассигнаций чувствовались у сердца и красноречиво твердили о существенности удивительного происшествия.
Поразмыслив, разбогатевший учитель решился почтовых лошадей не ждать и нанял вольных до ближайшего города в сторону Москвы. Ямщик повёз его шагом и ночью дотащился до заставы, у которой вместо часового стояла развалившаяся будка. Не доезжая будки, француз велел остановиться, вылез из брички и пошёл пешком, объяснив знаками ямщику, что бричку и чемодан дарит ему на водку.
Изумление от щедрости, которое испытал учитель благодаря Дубровскому, передалось теперь ямщику. Он заключил, что вёз немца, который сошёл с ума; поблагодарил иноземного беднягу усердным поклоном и, рассудив за благо не въезжать в город, отправился в известное увеселительное заведение, коего хозяин был весьма ему знаком. Там провёл ямщик целую ночь, а на другой день утром на порожней тройке отправился восвояси без брички и без чемодана, с пухлым лицом и красными глазами.
Глава VII
Дубровский с малых лет воспитывался в Кадетском корпусе, а потому домашних учителей не имел. Некоторые знания о них доставили Владимиру петербургские приятели, а этот рассказ простодушного добряка Нащокина, сопровождаемый хохотом Пушкина и гостей его, поминал теперь Дубровский в намерении войти к Троекурову под личиною французского гувернёра.
У нас было множество учителей, гувернёров и дядек, из коих двое особенно для меня памятны. Один пудреный, чопорный француз, очень образованный, бывший приятель Фридерика Второго, с которым игрывал он дуэты на флейте, а другой, которому обязан я первым моим пьянством, эпохою в жизни моей. Вот как это случилось.
Однажды в отсутствие матушки, скучая продолжительностию вечернего урока, в то время, как учитель занялся с братом моим, я подкрался и задул обе свечки. Случилось, что во всём доме, кроме сих двух свечей, не было огня, а слуги по своему обычаю все ушли, оставя дом пустым. Учитель насилу их нашёл, насилу добился огня, насилу добрался до меня и в наказание запер меня в чулан.
В чулане спрятаны были разные съестные припасы. Я к неизъяснимому утешению тотчас отыскал тут изюм и винные ягоды и наелся вдоволь. Между тем ощупал я штоф, откупорил, полизал горлышко, нашёл его сладким, попробовал из него хлебнуть, мне это понравилось. Несколько раз повторил я своё испытание и вскоре повалился без чувств.
Когда матушка приехала, учитель рассказал ей мою проказу и с нею отправился в чулан. Будят меня, что же? Встаю, шатаясь, бледный, на полу разбитый штоф, от меня несёт водкою, как от сводни в московском борделе. Матушка ахнула…
На другой день просыпаюсь поздно, с головной болию, смутно вспоминая вчерашнее, гляжу в окно и вижу, что на повозку громоздят пожитки моего учителя. Няня моя объяснила мне, что матушка прогнала его затем-де, что он вечор запер меня в чулан, а об водке – ни полслова.
В коляске по пути с почтовой станции в разбойничий лагерь Дубровский с Копейкиным разбирали затею поручика, которая для начала обошлась капитану в преизрядную сумму.
– Мне денег не жаль, – говорил Копейкин, – а вот за вас, Владимир Андреевич, и впрямь сердце болит. Слишком уж опасной выходит игра, и на кону, понимаете ли, ваша свобода, а то и жизнь. Коли догадается Троекуров, что вы самозванец, – не сносить вам головы.
Дубровский, повеселевший в предвкушении новой авантюры, снял фуражку и предоставил встречному ветерку ерошить светлые свои волосы. Он беспечно улыбнулся капитану.
– Отчего же Троекуров догадается? Французский мой идеален; вы слышали, как француз его хвалил. Креститься не по-нашему слева направо авось не забуду. А в кадетах я стольких учителей перевидал, что сам как-нибудь да сумею представиться учителем. Коли детей не оставлять вниманием и в чуланы не запирать, трудностей больших в том не вижу.
– Отдаю должное вашей изобретательности и вашему мужеству, голубчик Владимир Андреевич, – вздохнул Копейкин. – Только дворни у Троекурова полно и помещики соседские в некотором роде там днюют и ночуют. Глаз кругом уж больно много! Случись кто посмышлёнее других – враз выведет вас на чистую воду. Вам же надобно не просто иностранца изобразить, но поменять естество и заместо российского гвардии поручика стать, понимаете ли, скромным французским кондитором. В землю смотреть, по-русски ни бельмеса не понимать и по сторонам кланяться…
– Пожалуй, тут вы правы, – с улыбкою продолжал Дубровский. – Но лишь бы меня к плите не приставили, не обучен я пироги печь. А жить мне у Троекурова считанные дни, и глаза попусту мозолить людям я не стану. Кому придёт в голову разглядывать скромного учителя?
Капитан ответил хмуро:
– Кому что в голову прийти может, одному богу ведомо. Я со своими людьми постараюсь быть всегда поблизости. А вы, сделайте милость, не задерживайтесь. Отомстить – это полдела, надо ещё невредимым воротиться. А там, глядишь, уже и от великого князя весточка подоспеет.
В лагере Дубровский снова очутился в руках куафёра и портного. Владимиру пришлось расстаться с офицерскими усиками, кои он так любовно взращивал и холил. Бакенбарды ему тоже обкорнали, сделав едва заметными; претерпела изменения и причёска. Надев самое простое платье, поручик водрузил на нос очки Копейкина – они оказались вроде тех, что видел он у француза, – ссутулил спину и в самом деле стал походить на иностранного учителя.
Следующим утром Дубровский появился пред Троекуровым с пашпортом на имя французского подданного Дефоржа двадцати двух лет, аттестатами и рекомендательным письмом от одного из приятелей Кирилы Петровича, у которого четыре года жил он гувернёром.
Дефорж понравился генералу приятной наружностью и простым обращением. Кирила Петрович, пересмотрев представленные бумаги, был недоволен одною молодостью своего француза – и не потому, что полагал сей любезный недостаток несовместным с терпением и опытностию, столь нужными в несчастном звании учителя. Троекурова беспокоила сохранность гарема; свои сомнения он тотчас и решился объяснить. По-французски Кирила Петрович не говорил и обратился к дочери, чтобы служила она переводчиком.
– Подойди сюда, Маша, – велел он. – Скажи ты этому мусье, что так и быть – принимаю его; только с тем, чтоб он у меня за моими девушками не осмелился волочиться, не то я его, собачьего сына… Переведи это ему.
Мария Кириловна покраснела и, обратясь к Дефоржу, сказала ему по-французски, что отец-де надеется на его скромность и порядочное поведение. Учитель ей поклонился и отвечал, что он рассчитывает заслужить уважение, даже если откажут ему в благосклонности. Маша слово в слово перевела ответ. Кирила Петрович отмахнулся:
– Хорошо, хорошо, не нужно для него ни благосклонности, ни уважения. Дело его ходить за Сашей и учить грамматике да географии, переведи это ему.
Марья Кириловна вновь смягчила в переводе грубые выражения отца, и Троекуров отпустил француза во флигель, где назначена была ему комната. После Маша представила Дефоржа новому воспитаннику – своему брату, сыну Троекурова от её бывшей учительницы мамзель Мими.
Француженка была доброй девушкой и оставила по себе у Троекурова память довольно приятную. Она никогда во зло не употребляла влияния, которое имела над Кирилой Петрови