Хозяин встретил гостей у крыльца и подал руку молодой красавице. Они вошли в великолепную залу, где стол был накрыт на три прибора. Князь подвёл гостей к окну, откуда им открылся прелестный вид. Река протекала прямо перед окнами, по ней шли нагруженные барки и мелькали малые рыбачьи лодки. За рекою тянулись холмы и поля, несколько деревень оживляли окрестность.
Дав гостям насладиться пейзажами, Верейский повёл их рассматривать галерею картин, привезённых из чужих краёв. Князь объяснял Марии Кириловне их различное содержание, рассказывал историю живописцев, указывал на достоинства и недостатки письма… Он говорил о картинах не на условленном языке педантического знатока, но с чувством и воображением; слушать его было удовольствием.
Пошли за стол. Троекуров воздал справедливость винам своего Амфитриона – воплощения гостеприимства – и в полной мере насладился искусством его повара, а Мария Кириловна не чувствовала ни малейшего замешательства или принуждения в беседе с человеком, которого видела она только во второй раз.
После обеда хозяин предложил гостям пойти в сад. Они пили кофей в беседке на берегу широкого озера, усеянного островами. Вдруг раздалась духовая музыка, и шестивёсельная лодка причалила к самой беседке. Верейский с Троекуровыми поехали по озеру, около островов, посещали некоторые из них, на одном находили мраморную статую, на другом уединённую пещеру, на третьем – памятник с таинственной надписью, возбуждавшей в Марии Кириловне девическое любопытство, не вполне удовлетворённое учтивыми недомолвками князя.
Время прошло незаметно, начало смеркаться. Князь под предлогом свежести и росы спешил возвратиться домой. Там ожидал их самовар, и Верейский просил Марию Кириловну хозяйничать в доме старого холостяка. Она разливала чай, слушая неистощимые рассказы любезного говоруна; вдруг раздался выстрел и ракетка осветила небо. Князь подал Марии Кириловне шаль и позвал её с Троекуровым на балкон. Перед домом в темноте вспыхнули и завертелись разноцветные огни; фейерверки поднимались вверх колосьями, пальмами и фонтанами, а после осыпа́лись дождём и звёздами, угасали и снова вспыхивали. Мария Кириловна веселилась, как дитя. Князь радовался её восторгам, а Троекуров был чрезвычайно доволен Верейским, ибо принимал его старания за знаки уважения и желания угодить высокому гостю.
Ужин в своём достоинстве ничем не уступал обеду, а когда настало время гостям отправиться в комнаты, для них отведённые, разомлевшего Кирилу Петровича ждала ещё добрая сигара турецкого табаку…
…и с нею вместе неприятный сюрприз. Мужчины простились до утра с Марией Кириловной и поплыли в клубах ароматного дыма. Устроившись в креслах против гостя, князь заговорил; в голосе его не звучало прежней мягкости.
– Давеча у тебя в гостях я спрашивал об усадьбе Дубровского, и ты отвечал мне с неохотою. Любой на моём месте заподозрил бы, что дело нечисто. Я же знаю наверное, какими путями досталось тебе имение бедного капитана. Дубровский сам их в точности назвал в письме к суду: ябеда и мошенничество.
Озадаченный Троекуров поперхнулся.
– Это всё… это слухи! – выдавил он сквозь кашель, а князь изогнул бровь и сказал:
– Зачем же? Я говорю лишь о том, что изложено на бумаге. Судейские за благо почли души свои облегчить, стоило мне к ним явиться. Все как один живо повинились и целую ведомость составили: кому, за что и сколько уплатил твой человек… Так ведь он и украл, поди, ещё столько же! Не пойму я тебя, Кирила Петрович. Уж кажется дешевле и проще было купить у Дубровского поместье, коли так оно тебе приглянулось. К чему эти плутни, вовсе тебя не достойные?
Генерала словно ушатом холодной воды окатили, сбив барскую спесь и заставя дрогнуть в ознобе от недоброго предчувствия. Он вдруг поменялся местами с Верейским: минутою раньше Кирила Петрович благодушно снисходил до хозяина, и вот уже князь ему выговаривает!
Позабытая сигара тлела в пальцах, пока Троекуров строил догадки. Знать, не просто так затеял его сиятельство разговор о погорелой усадьбе – и сам князь непрост, коли сумел за день-другой чиновникам языки развязать, и в Раненбурге он появился тоже неспроста…
Словно подслушав мысли гостя, Верейский подтвердил его худшие опасения.
– Не стану лукавить, Кирила Петрович, – продолжал он, – когда бы я своею стороной узнал про твоё мошенничество, то и внимания не обратил бы. Кто из нас без греха? Только беда твоя в том, что происшествие стало известно самому государю Николаю: он почитал Дубровского за беззаветную службу, и ещё у Александра Павловича капитан был на особом счету. Что же? Выходит, руку ты поднял на любимца двух государей разом! Сам понимаешь, дело скверное, оттого и прислан я сюда расследовать все подробности. Больше того скажу тебе. Имение дворянина священно; отнимать его по произволу – значит подрывать основы основ. Кто станет служить верой и правдой, когда нет ни веры, ни правды? Понимаешь ли теперь, на что ты замахнулся?!
Троекурова из холода бросило в жар, словно сам он оказался среди горящей усадьбы Дубровского: убогий домишко бедного капитана погибал в пламени, а с ним заодно и обильное генеральское достояние обращалось в прах. Внутреннему взору Кирилы Петровича предстали картины давнего прошлого, когда спас его товарищ от государева гнева. Вспомнился барабан, чудом возвращённый после пьяного загула и помянутый в суде обезумевшим Дубровским со словами: «Присягу, братец мой, нарушать никак не можно!» В молодые лета страшился Троекуров высылки в безвестную крепость, хотя нечего было ему терять: послужил бы несколько времени на имперской окраине да и вернулся в столицу, помилованный в честь праздника или смены государя. Нынче же на старости лет мог он до скончания дней лишиться чинов с имуществом за предательство и обман спасителя своего…
Догоревшая сигара обожгла пальцы. Кирила Петрович вздрогнул, уронив её на ковёр, зашипел от боли и затряс рукою. Князь Верейский спокойно положил свой окурок в пепельницу.
– Дело о мошенничестве твоём завязалось, однако ему пока не дали ходу, – примолвил он со значением. – Правду сказать, всё решит мой доклад, а он уж зависит от того, как мы с тобой поладим.
– Что надобно мне делать? – глухим голосом пробурчал Троекуров, и князь отозвался:
– Надобно волею государя справедливость восстанавливать. Старого Дубровского ты обобрал и свёл в могилу, его не вернёшь. А сына придётся разыскать, покуда он бед больших не натворил. Есть у тебя полиция в деревнях, коей ты хвастать любишь. Есть почёт и уважение от помещиков соседских… Вот и поразмысли, как это всё на пользу обратить, чтобы молодой Дубровский не сегодня-завтра был у меня, живой и невредимый.
Разговор на этом окончился. Мужчины ушли в свои комнаты…
…а на другой день поутру Кирила Петрович с любезным хозяином встретились при Марии Кириловне, как ни в чём не бывало, и после завтрака расстались, дав обещание друг другу вскоре увидеться снова.
Глава VIII
Дубровский, овладев бумагами француза, продолжал жить в доме Троекурова и, несмотря на зловещие тайные намерения, не проявлял в поведении ничего предосудительного. Правда, он мало занимался воспитанием Саши, давал ему полную свободу повесничать и не строго взыскивал за уроки, задаваемые только для формы, – зато с большим прилежанием следил за музыкальными успехами своей ученицы и часто по целым часам сиживал с нею за фортепьяно.
Глядя на Машу, вспоминал Владимир образ матушки своей на портрете, который украшал комнату старого Дубровского и сгорел вместе с усадьбою. Влюблённый способен убедить себя в чём душе угодно; день ото дня матушкино сходство с дочерью Троекурова казалось молодому Дубровскому всё более явным, и этому весьма способствовало ответное ослепление влюблённостью, которое переживала Мария Кириловна.
Не раз пробовала она сыграть на фортепьяно по памяти вальс, который Дубровский показывал Спицыну, покуда разбойники его грабили. Нежная мелодия никак не давалась Маше; она посетовала на то Дефоржу, – и велико же было её удивление, когда француз без труда исполнил вальс от начала до конца, включая и ту часть, которой Маша не слыхала. Он скромно сообщил, что музыку эту запомнил в службе у прежнего своего господина, и по просьбе Марии Кириловны повторил мелодию снова, а она во все глаза глядела на руки француза, порхавшие по клавишам, и любовалась его одухотворёнными чертами…
…кои в недолгое время совершенно заслонили собою в Машиных грёзах черты Сваневича. Прежнее чувство к молодому тамбовскому помещику оказалось более плодом девического воображения, чем истинною страстью, а письма о душевных муках – развлечением, скрасившим для Марии Кириловны одиночество и тоску зимних месяцев. Теперь на дворе стояло лето; Сваневич вовсе не ответил на последнее, самое пронзительное Машино послание, – правда, она грешила на разбойников Копейкина, сделавших почту ненадёжной. Маша решила повременить с новыми письмами и ждать, пока обеспокоенный жених напишет снова; день проходил за днём, но писем не было. «Loin des yeux, loin du coeur», – вздыхала когда-то при Марии Кириловне мамзель Мими; с глаз долой – из сердца вон. Дочь Троекурова помыслить не могла, что с нею могли так обойтись; сама же притом без долгих раздумий и сожаления освободила место в сердце своём для храброго француза, бывшего всякий час перед глазами.
Капитан Копейкин во исполнение обещания подбирался со своими людьми совсем близко к имению Троекурова. Дважды отправлял он рыжего мальчишку, который условными знаками вызывал Дефоржа к беседке у ручья. Туда, в самый дальний уголок барского сада, капитан являлся сам – рискуя, что его заметят и схватят, – чтобы укорить молодого товарища:
– Больно долго вы мешкаете, Владимир Андреевич. Неужто в столько дней нельзя было Троекурова подловить?! Чай, не таится он в собственном доме, а с утра до ночи на виду!
– Да где там, – отвечал Дубровский, – я порой по целым дням его не вижу. А ежели встречаю, то кругом полно гостей и дворни. Не с руки мне быть рядом и дож