идаться, пока окажется он один: учителю надлежит провождать время с хозяйским сыном, а не с хозяином.
О том, что Марии Кириловне достаётся куда больше времени, чем хозяйскому сыну, Владимир почитал за благо умалчивать. И о том не говорил он, какое это мучение – иметь перед глазами врага и сознавать, что прекраснейшее в целом свете существо доводится ему дочерью.
– Как же, не видите вы Троекурова… – ворчал капитан. – А кто с ним охотиться ездил? Вот в полях и поквитались бы.
Это была правда: Кирила Петрович, впечатлённый тем, как ловко его француз разделался с медведем, взял Дефоржа на охоту. Там генерал снова не мог на него нарадоваться, ставя другим спутникам в пример смелое проворство французского учителя.
Вслед за Кирилой Петровичем и Марией Кириловной все полюбили Дефоржа. Саша – за снисходительность к своим шалостям, домашние – за доброту и за щедрость, по-видимому несовместную с его состоянием… Сам француз, казалось, испытывал ответную привязанность и почитал уже себя членом семейства.
Троекуров по возвращении от князя Верейского времени даром не терял. К особенному его удовольствию в главном селе имения кончили строить новую каменную церковь: её проект Кирила Петрович утвердил собственноручно ещё прежде своего появления под Раненбургом, а как появился – строительство закипело пуще прежнего. Мастеровые управились к престольному празднику, и Троекуров пригласил на торжества всех окрестных помещиков с городскими чиновниками, рассчитывая в застолье уговориться с ними о скорой поимке молодого Дубровского.
Гости начали съезжаться накануне. Иные останавливались в господском доме и во флигелях, другие у приказчика, третьи у священника, четвёртые у зажиточных крестьян. Конюшни полны были дорожных лошадей, дворы и сараи загромождены разными экипажами.
В девять часов утра заблаговестили к обедне, и все потянулись к церкви. Собралось такое множество почётных богомольцев, что простые крестьяне не могли поместиться в церкви и стояли на паперти и в ограде. Обедня не начиналась, ждали Кирилу Петровича. Он приехал в коляске шестернёю и торжественно пошёл на своё место, сопровождаемый Марией Кириловной. Взоры мужчин и женщин обратились на неё; первые удивлялись красоте генеральской дочери, вторые со вниманием осмотрели её наряд.
Началась обедня, домашние певчие пели на крылосе, Кирила Петрович сам подтягивал, молился, не смотря ни направо, ни налево, и с гордым смирением поклонился в землю, когда дьякон громогласно упомянул о зиждителе храма сего.
Обедня кончилась. Кирила Петрович первый подошёл ко кресту. Все двинулись следом, потом соседи подошли к Троекурову с почтением. Дамы окружили Машу. Кирила Петрович, выходя из церкви, пригласил всех господ к себе обедать, сел в коляску и отправился домой; гости поехали за ним…
…и скоро комнаты усадьбы наполнились. Всё новые приглашённые прибывали поминутно и насилу могли пробраться до хозяина. Барыни сели чинным полукругом, одетые по запоздалой моде, в поношенных и дорогих нарядах, все в жемчугах и бриллиантах; мужчины толпились около икры и водки, с шумным разногласием разговаривая между собою. В зале накрывали стол на восемьдесят приборов. Слуги суетились, расставляя бутылки и графины и прилаживая скатерти. Наконец дворецкий провозгласил: «Кушание поставлено», – и Кирила Петрович первый пошёл садиться за стол. За ним двинулись дамы и важно заняли свои места, наблюдая некоторое старшинство. Барышни стеснились между собою, как робкое стадо козочек, и выбрали места одна подле другой. Против них поместились мужчины. На конце стола сел учитель подле маленького Саши.
Слуги стали разносить тарелки по чинам, в случае недоумения руководствуясь догадками, – им словно ведом был способ швейцарца Лафатера определять человека по строению черепа и чертам его лица; лафатеровские суждения слуг оказывались почти всегда безошибочны. Звон тарелок и ложек слился с шумным говором гостей. Кирила Петрович весело обозревал свою трапезу и вполне наслаждался счастием хлебосола, не забывая притом об уговоре с Верейским. На глаза ему угодил новый исправник: незврачный гость впервые явился к Троекурову и темнел мундиром по соседству с учителем.
– А жаль покойного нашего исправника, – молвил Кирила Петрович. – Кабы не сожгли его, так в околотке было бы тише… И что же нового слышно про Копейкина с Дубровским?
– Так Дубровский ведь обедал у меня, Кирила Петрович! – вдруг объявила помещица Глобова, и все взоры обратились на неё.
Гости с любопытством приготовились услышать рассказ Анны Савишны. Они знали про то, как разбойник заставил Марию Кириловну вальсировать на лесной лужайке, пока остальные грабили Спицына: сей случай Антон Пафнутьевич живописал каждому встречному. Глобова же покуда не успела никому похвалиться; она прихворнула и несколько времени не выезжала из усадьбы своей – сущее наказание для старой сплетницы! Теперь посреди общего внимания Анна Савишна поведала, как приказчик, отправленный на почту с деньгами для сына-офицера, воротился ограбленным и едва избегнул смерти, а прибывший господин вида генеральского в пять минут вывел приказчика на чистую воду:
– Деньги нашлись, генерал этот у меня отобедал, потом тотчас уехал и увёз вора с собою. Нашли приказчика моего на другой день в лесу живёхонького, но привязанного к дубу и ободранного, как липку. Выпороли его знатно, всем прочим вперёд наука!
Все молчали, слушая Глобову, и особенно притихли барышни: многие из них втайне доброжелательствовали Дубровскому. Пылкая мечтательница Мария Кириловна, напитанная таинственными ужасами готических романов, тоже видела в мятежном поручике героя романического, а Троекуров усомнился:
– И ты, Анна Савишна, полагаешь, что у тебя был сам Дубровский?
– Он самый, батюшка. А в коляске его Копейкин дожидался, мне после люди сказали.
– Господь с ним, с Копейкиным, – махнул рукою генерал, – его я и сам видал. А как выглядел этот твой Дубровский?
Глобова пожевала губами.
– Лет, пожалуй, тридцати пяти… смуглый, черноволосый, в усах… бакенбарды такие… На генерала Кульнева похож. Ну прямо вылитый, как в календаре!
– Очень же ты ошиблась. Не знаю, кто был у тебя в гостях, а только не Дубровский. Отец его мне сказывал, что Владимир четырьмя годами старше моей Маши. Следственно, ему не тридцать пять лет, а около двадцати двух.
– Точно так, ваше высокопревосходительство, – вмешался исправник, – у меня есть приметы; в них точно сказано, что ему от роду двадцать третий год.
– Кстати, – подхватил Троекуров, – прочти-ка, а мы послушаем. Приметы всем знать не худо, авось в глаза попадётся, так не вывернется.
Исправник вынул из кармана довольно замаранный лист бумаги, развернул его с важностию и стал читать нараспев:
– Приметы Владимира Дубровского, составленные по сказкам бывших его дворовых людей. От роду двадцать два года, роста середнего, лицом чист, бороду бреет, глаза имеет карие, волосы русые, нос прямой. Приметы особые: таковых не оказалось.
– И только, – сказал Кирила Петрович.
– Только, – отвечал исправник, складывая бумагу.
– Поздравляю, господин исправник. Ай да бумага! По этим приметам немудрено будет вам отыскать Дубровского. Да кто же не среднего роста, у кого не русые волосы, не прямой нос да не карие глаза?! Бьюсь об заклад, три часа сряду будешь говорить с самим Дубровским, а не догадаешься, с кем бог тебя свёл. Нечего сказать, умные головушки приказные.
Исправник смиренно положил в карман свою бумагу и молча принялся за гуся с капустой. Между тем слуги успели несколько раз обойти гостей, наливая каждому его рюмку. Несколько бутылок горского и цимлянского громко были уже откупорены и приняты благосклонно под именем шампанского; лица начинали рдеть, разговоры становились звонче, несвязнее и веселее. Тут въехала на двор коляска, запряжённая шестью лошадьми.
– Это кто? – спросил Троекуров.
– Антон Пафнутьич, – отвечали несколько голосов.
Двери отворились; в столовую ввалился Спицын. Он сопел, кланялся, улыбался и уже собирался извиняться.
– Прибор сюда! – гаркнул Кирила Петрович слугам, а к помещику обратился ласково: – Милости просим, Антон Пафнутьич. Садись да скажи нам, что это значит? Не был у моей обедни и к обеду опоздал… Это на тебя не похоже, ты и богомолен, и покушать любишь.
– Виноват, – отвечал толстяк, привязывая салфетку в петлицу горохового кафтана. – Виноват, батюшка Кирила Петрович. Я было рано пустился в дорогу, да не успел отъехать и десяти вёрст, вдруг шина у переднего колеса пополам – что прикажешь? К счастию, оказалась недалеко деревня, но пока до неё дотащились, да отыскали кузнеца, да всё кое-как уладили, прошли ровно три часа, и делать было нечего. Ехать ближним путём через лес я не осмелился, а пустился в объезд…
– Погоди, – в недоумении нахмурил брови генерал, – чего ты боишься?
– Как чего, батюшка Кирила Петрович? А Копейкина-то с Дубровским; того и гляди попадёшься им в лапы! Сказывали, разбойнички последнее время совсем рядом с вами крутятся. Один раз бог меня миловал, удалось от них уйти поздорову, да только второго раза уж точно не будет. Копейкин-то ещё ладно, а Дубровский – малый не промах! Этот никому не спустит, а с меня, пожалуй, и две шкуры сдерёт.
– За что же, братец, такое отличие?
– А за тяжбу-то покойника Андрея Гавриловича! Поди, теперь уже Владимиру Андреевичу доложили честь по чести, как я в удовольствие ваше… – Спицын на мгновение замялся, поняв, что выболтал при всех подлость свою, и продолжал осторожно: – То есть как я по совести и по справедливости показал суду, что Дубровские владеют имением безо всякого на то права, а единственно по снисхождению вашему. Покойник-то, царство ему небесное, обещал со мною по-свойски переведаться, а сынок, пожалуй, сдержит слово батюшкино. Нынче уж и ездить стало боязно, и того гляди разбойники до усадьбы доберутся…
Кирила Петрович утробно хохотнул.
– А в усадьбе-то будет им раздолье! Я чай, красная шкатулочка полным полна?