– Погоди, – остановил слугу Дубровский. – Ты уже выдал меня, а эдак и вовсе загубишь всё дело… – Он обратился к помещику, в ужасе натянувшему одеяло к трём подбородкам. – Господин Спицын, давеча Троекуров ко всеобщему удовольствию сравнивал вас со свиньёй. Желаете ли вы, чтобы вас и закололи, как свинью, в этой постели?
Антон Пафнутьевич затряс головой, умоляюще глядя на Дубровского.
– Вы показали в суде, – строго сказал тот, – что имение наше принадлежит Кириле Петровичу Троекурову. Ложь ваша стала причиною гибели моего несчастного отца, и я по вашей милости оказался лишён отчего дома со всем достоянием. Что же, заслуживаете вы после этого хоть капли моей жалости?
Помещик молча плакал, содрогаясь всем телом и не издавая ни единого звука: нож в руках Гриши почти у самого горла представлял собою достаточно грозное предупреждение.
– В моей воле казнить вас или миловать, – продолжал Дубровский, – и я вас помилую. Вы больше не причините мне вреда. Ежели вам дорога ваша жизнь, вы уедете отсюда, не вызывая подозрений. Но попробуйте только до отъезда сделать даже пустяшный намёк или как-нибудь иначе указать, что я не тот, за кого меня принимают, и это станет вашей последней подлостью. Мои люди, коих кругом предостаточно, тотчас окончат ваши дни… Всё ли вам понятно?
Спицын, ещё не веря в счастливое спасение, принялся часто кивать, и Владимир приказал:
– Тогда отдайте сумку. Это будет малой частью той справедливой кары, которую вы заслужили.
Сумку с деньгами Дубровский приметил ещё ночью – раздеваясь, помещик бережно поглаживал её и пристраивал поудобнее. В горле у Антона Пафнутьевича забулькало; он прижал руки к груди, обхватив своё сокровище, и жалобно запричитал:
– Как же? Как же это можно?
– Сумку! – грозно повторил Дубровский и взглядом указал Грише на Спицына.
Слуга сорвал с помещика одеяло; потянул за ремень, видневшийся из-за ворота исподней рубашки, взмахом ножа перерезал его и выдернул сумку из дрожащих пальцев Антона Пафнутьевича. Тот по-бабьи тонко взвыл, по лицу его снова хлынули слёзы, а Гриша выпрыгнул в окно и скрылся, унося разбойничью добычу.
– Bonjour, monsieur, – молвил помещику Дубровский, опять превращаясь во француза. – И помните про наш уговор. Я не расположен шутить.
К девяти часам утра гости, ночевавшие у Троекурова, собралися один за другим в гостиной. Там кипел уже самовар, перед которым в утреннем платье сидела Мария Кириловна, а Кирила Петрович в байковом сертуке и в туфлях выпивал свою широкую чашку, похожую на полоскательную. Последним явился Антон Пафнутьевич; он был так бледен и казался так расстроен, что вид его всех поразил. Генерал осведомился о его здоровии, Спицын отвечал безо всякого смысла и с ужасом поглядывал на учителя, который тут же сидел как ни в чём не бывало. Через несколько минут слуга вошёл и объявил Спицыну, что коляска его готова. Антон Пафнутьевич, несмотря на увещания хозяина, спешил откланяться и тотчас уехал. Никто не понимал, что с ним сделалось; Кирила Петрович решил, что Спицын объелся. После чаю и прощального завтрака прочие гости тоже начали разъезжаться, вскоре имение опустело, и всё вошло в обыкновенный порядок.
До обеда француз давал уроки Саше; после назначено было занятие с дочерью хозяина. Пришед в залу, где ожидал её учитель, Мария Кириловна заметила необычное смущение на бледном его лице. Она открыла фортепьяно, пропела несколько нот, но Дефорж под предлогом головной боли извинился, прервал урок и, закрывая ноты, подал ей украдкою записку. Мария Кириловна, не успев одуматься, приняла её и раскаялась в ту же минуту, но учителя не было уже в зале. Девушка пошла в свою комнату, развернула листок и прочла по-французски:
Будьте сегодня в 7 часов в беседке у ручья. Мне необходимо с вами говорить.
Любопытство Марии Кириловны было сильно возбуждено. Она давно ожидала признания, желая и опасаясь его. Приятно получить подтверждение своим догадкам, но неприлично выслушивать сердечное объяснение от человека, который по состоянию своему не может надеяться когда-нибудь получить её руку. И всё же Маша решилась идти на свидание; колебалась она лишь в том, каким образом принять признание учителя: с аристократическим ли негодованием, с увещаниями ли дружбы, с весёлыми шутками или с безмолвным участием.
Смеркалось, подали свечи, Кирила Петрович сел играть в бостон с кем-то из загостившихся соседей. Мария Кириловна между тем поминутно поглядывала на столовые часы; когда пробили они третью четверть седьмого, девушка тихонько вышла на крыльцо, огляделась во все стороны и побежала в сад.
Небо покрылось тучами, среди деревьев за два шага от себя нельзя было ничего видеть, но Мария Кириловна спешила в темноте по знакомым дорожкам и скоро очутилась у беседки в самом дальнем конце сада. Тут остановилась она, дабы перевести дух и явиться перед Дефоржем с видом равнодушным и неторопливым, но учитель стоял уже перед нею.
– Благодарю вас, – сказал он тихим и печальным голосом, – что не отказали мне в моей просьбе. Я был бы в отчаянии, если бы вы на то не согласились.
Мария Кириловна отвечала заготовленною фразой:
– Надеюсь, что вы не заставите меня раскаяться в моей снисходительности.
Дефорж молчал и, казалось, собирался с духом.
– Обстоятельства требуют… я должен вас оставить, – сказал он наконец, – вы скоро, может быть, услышите… Но перед разлукой я должен с вами сам объясниться…
Девушка не отвечала ничего: в словах учителя видела она предисловие к ожидаемому признанию.
– Я не то, что вы предполагаете, – продолжал он, потупя голову, и неожиданно заговорил по-русски: – Я не француз Дефорж, я Дубровский.
Мария Кириловна вскрикнула.
– Не бойтесь, ради бога, вы не должны бояться моего имени, – быстро продолжал молодой человек. – Да, я тот несчастный, которого ваш отец лишил куска хлеба, выгнал из отеческого дома и послал грабить на больших дорогах. Но вам не надобно меня бояться – ни за себя, ни за него. Всё кончено. Я ему простил… Послушайте, вы спасли его! Первый мой кровавый подвиг должен был свершиться над ним. Много дней издалека я разглядывал ваш дом, назначая, где вспыхнуть пожару, и думал – откуда войти в спальню врага моего, как пресечь ему все пути к бегству… Но когда я проник сюда под личиною француза, сердце моё смирилось. Я понял, что жилище, где обитаете вы, священно, и что ни единое существо, связанное с вами узами крови, не подлежит моему проклятию. Я отказался от мщения как от безумства и охранял вас от мести других. Живя здесь, я счастлив был мыслию, что рядом со мною для вас нет опасности. Дни, проведённые под одною крышей с вами, стали для меня днями счастия. Их воспоминание будет отрадою печальной моей жизни… Нынче я получил известие, после которого мне невозможно долее здесь оставаться. Я расстаюсь с вами сегодня… сей же час… Но прежде я должен был вам открыться, чтоб вы не проклинали меня и не презирали. Думайте иногда о Дубровском. Знайте, что он рожден был для иного назначения, что душа его умела вас любить, что никогда…
Тут раздался лёгкий свист, и Дубровский умолк. Он схватил Машину руку и прижал к пылающим устам. Свист повторился.
– Простите, – сказал Владимир, – меня зовут, минута может погубить меня.
Он отошёл. Мария Кириловна стояла неподвижно, Дубровский воротился, снова взял её руку и с нежностью сказал:
– Если когда-нибудь несчастие вас постигнет и вы ни от кого не будете ждать ни помощи, ни покровительства, в таком случае обещаетесь ли вы прибегнуть ко мне, требовать от меня всего – для вашего спасения? Обещаетесь ли вы не отвергнуть моей преданности?
Мария Кириловна плакала молча. Свист раздался в третий раз.
– Вы меня губите! – закричал Дубровский. – Я не оставлю вас, пока не дадите мне ответа – обещаетесь вы или нет?
– Обещаюсь, – прошептала бедная красавица, и Владимир, прильнув к её руке жарким поцелуем, растворился в темноте среди деревьев.
Мария Кириловна, взволнованная свиданием, возвратилась к дому. Там всё было в движении, на дворе толпилось много народа и виднелись жандармы, у крыльца стояла тройка. Издали услыхала Маша голос отца и спешила войти в комнаты, опасаясь, чтоб отсутствие её не было замечено. В зале Кирила Петрович с гостями окружали исправника, осыпая его вопросами. Исправник в дорожном платье, вооружённый с ног до головы, отвечал им с видом таинственным и суетливым. Завидев дочь, Кирила Петрович спросил:
– Где ты была, Маша? Не встретила ли ты мусье Дефоржа?
Маша насилу могла отвечать отрицательно.
– Вообрази, – продолжал Троекуров, – исправник приехал его схватить и уверяет меня, что это сам Дубровский.
– Все приметы, ваше высокопревосходительство, – сказал почтительно исправник.
– Эх, братец, – прервал Кирила Петрович, – убирайся знаешь куда со своими приметами? Я тебе моего француза не выдам, покамест сам не разберу дела. Как можно верить на слово Антону Пафнутьичу, трусу и лгуну? Ему пригрезилось, что учитель хотел ограбить его! Зачем он тогда же утром не сказал мне ни слова?
– Дубровский застращал его, ваше высокопревосходительство, – отвечал исправник, – и взял с него клятву молчать…
– Враньё, – решил Кирила Петрович, – сейчас я всё выведу на чистую воду… Где же учитель? – спросил он у вошедшего слуги.
– Нигде не найдут-с, – отвечал слуга.
– Так сыскать его! – закричал Троекуров, начинающий сумневаться. – Покажи мне твои хвалёные приметы, – сказал он исправнику, который тотчас и подал ему бумагу. – Гм, гм, двадцать три года… Оно так, да это ещё ничего не доказывает. Что же учитель?
– Не найдут-с, – был опять ответ.
Кирила Петрович заметил, что дочь ни жива ни мертва.
– Ты бледна, Маша, – сказал он, – тебя перепугали.
– Нет, папенька, – отвечала Мария Кириловна слабым голосом, – у меня голова болит.
– Поди в свою комнату и не беспокойся.
Девушка поскорее ушла, в комнате бросилась на постелю и зарыдала в истерическом припадке. Служанки сбежались, раздели её, насилу-насилу сумели успокоить холодной водой и всевозможными спиртами, и наконец Маша впала в усыпление.