Обряд был кончен. Маша чувствовала холодный поцелуй немилого супруга; она слышала весёлые поздравления, которыми Кирила Петрович обменялся с зятем, и всё ещё не могла поверить, что жизнь её теперь навеки окована, что Дубровский не прилетел освободить её. Князь обратился к молодой жене своей с ласковыми словами, – она их не поняла.
Супруги вышли из церкви, на паперти толпились уже люди; взор Маши быстро их обежал и снова оказал прежнюю бесчувственность. Молодые сели вместе в карету с княжеским гербом на дверцах и поехали в имение Верейского. Прежде них туда же умчал Кирила Петрович, чтобы встретить супругов на пороге их семейного гнезда.
Наедине с молодою женой Верейский нимало не был смущён её холодным видом. Он не стал докучать Марии Кириловне приторными изъяснениями и смешными восторгами: слова его были просты и не требовали ответов.
– Я ни в чём вас не упрекаю, – рассуждал князь, – хотя мне ведомо и про ваши угрозы призвать на помощь себе Дубровского, и про кольцо, коим вы пытались подать ему знак. Друг мой, послушайте человека пожившего и много более опытного. Я взываю к вашему благоразумию. Вольно́ вам было желать союза со всеми отверженным вором Дубровским. Что же? Вы мечтали жить с ним в лесу? Разбойникам не привыкать, но представьте, каково это для барышни вашего положения и воспитания!
Маша молча глядела мимо супруга, и князь продолжал:
– Хорошо, положим, вы хотели досадить отцу, или мне, или нам обоим сразу. Я даже готов допустить, что Дубровский сумел разжечь страсть в вашем неопытном сердце: он молод и, говорят, недурён собою, к тому ещё гвардии поручик, столичный хлыщ, искушённый донгуан… В ослеплении вы готовы были пойти за ним куда угодно; готовы были бежать из отчего дома, веруя, что с милым рай и в шалаше. Но сколь долго могло бы продлиться ваше счастие? Сколь долго вы жили бы невенчанной, во грехе, среди бандитов, с тем, кому единственный путь – на плаху? И что сталось бы с вами после? Ведь Дубровского непременно поймают и казнят!
Верейский накрыл своей ладонью безвольную ледяную руку молодой жены.
– Мы оба забудем это, как страшный сон, – говорил он, норовя уловить пустой блуждающий взгляд Марии Кириловны. – Да это и был всего лишь сон, ведь, по счастию, ничего не случилось. Отныне вы – княгиня Верейская и полноправная хозяйка в моей… в нашей усадьбе. Мы проживём с вами здесь несколько времени; станем развлекаться и принимать гостей, а после уедем в Петербург. Пожелаете – поселимся там, или я испрошу у государя позволения отправиться за границу: вне всякого сомнения, государь мне не откажет, и…
Сам постепенно увлекаясь, князь рисовал Маше картины их совместного безоблачного существования и даже помянул маленьких княжат, коих надеялся иметь от молодой княгини с божьей помощью. Таким образом проехали они около десяти вёрст. Лошади резво влекли карету по кочкам просёлочной дороги, и она почти не качалась на своих английских рессорах. Вдруг раздались крики погони; карета остановилась, вооружённые люди на взмыленных конях окружили её, и молодой предводитель, отворив дверцы, сказал Марии Кириловне:
– Вы свободны, выходите.
– Что это значит? Кто ты такой?! – закричал князь, уже предполагая ответ.
Княгиня молвила замогильным голосом:
– Это Дубровский.
Князь, не теряя присутствия духа, потянул из кобуры дорожный пистолет и выстрелил в разбойника. Мария Кириловна вскрикнула и в страхе закрыла лицо руками. Дубровский был ранен в плечо, кровь показалась. Верейский, не теряя ни минуты, схватил другой пистолет, но ему не дали времени выстрелить: несколько сильных рук вытащили князя из кареты и отняли оружие. Сверкнули ножи. Верейский обмер; его прошиб ледяной пот, и ужас неотвратимой смерти заставил сжаться сердце, но Дубровский крикнул:
– Не трогать его! – и мрачные сообщники отступили.
– Вы свободны, – повторил он, обращаясь к бледной княгине.
– Нет, – отвечала Мария Кириловна. – Поздно… Я обвенчана, я жена князя Верейского.
– Что вы говорите! – застонал в отчаянии Дубровский. – Нет, вы не жена его, вы были приневолены, вы никогда не могли согласиться…
– Я согласилась, я дала клятву, – возразила она с неожиданной твёрдостью. – Князь мой муж, прикажите освободить его и оставьте меня с ним. Я не обманывала. Я ждала вас до последней минуты… Но теперь, говорю вам, теперь поздно. Пустите нас.
Дубровский уже её не слышал: боль раны и сильные волнения души лишили его силы. Он упал у колеса, успев сказать окружавшим разбойникам несколько слов. Раненого подняли и посадили верхом; двое поддерживали его, третий взял коня под уздцы, и все поехали прочь, оставя карету посреди дороги, людей связанных, лошадей отпряжённых, но не разграбя ничего и не пролив ни единой капли крови в отмщение за кровь своего предводителя.
Глава XII
– Я желаю сатисфакции за поруганную честь полка и обман баронессы фон Крюденер, – отвечал Сваневич на вопрос исправника о причине своего приезда в Раненбург.
Около трёх месяцев, прошедших с тех пор, как оговорил он Дубровского перед баронессою, были для Сваневича мучительны. Недолгое восхищение собственным хитроумием уступило место беспокойству за исход плутни; день ото дня беспокойство это росло. «Положим, Дубровский будет арестован и препровождён обратно в Петербург, – думал Сваневич. – Здесь узна́ют, что в самом деле ездил он к больному отцу; станут выяснять, кто пустил слух об украденных драгоценностях…» О дальнейшем он боялся даже думать. Впрочем, велика была надежда на то, что обманутая надушенным письмом раненбургской красавицы, терзаемая ревностью баронесса фон Крюденер не переменит своих показаний, а значит, Дубровский останется перед всеми вором…
…и всё же, изводя себя догадками, Сваневич написал родным в Тамбовскую губернию с просьбою по-соседски разузнать о старшем Дубровском: он объяснил это беспокойством за полкового товарища. Ответный рассказ про смерть старика, спалённую усадьбу, гибель приказных и вступление Дубровского в разбойничью шайку окрылил Сваневича – о такой удаче невозможно было мечтать. Грозные посещения, пожары и грабежи, приписываемые теперь не одному капитану Копейкину, но и беглому поручику, ставили Дубровского вне закона уже безо всякого участия Сваневича; драгоценности баронессы тут не имели ровным счётом никакого значения.
Бездельные тамбовские родственники продолжали писать о разбойниках, собирая слухи по знакомым, а Сваневич переживал за то, что Дубровский всё ещё не схвачен: очень уж хотелось ему насладиться окончательною победой над недругом. Наконец, утомившись ждать, он исхлопотал отпуск и, едучи через Рязань будто бы в Тамбов, пристал к жандармской команде, направленной из губернского города в уездный Раненбург для поимки Дубровского.
Исправник удивился такому появлению гвардейца: жандармов не принято было жаловать, и в офицерские собрания их не допускали. Однако Сваневич в приватном разговоре объяснил это намерением собственноручно поквитаться с Дубровским; тогда исправник решил, что офицер, одержимый жаждою мщения, делу не помеха – глядишь, поможет скорее покончить с разбойниками.
В десятидневном пути до Раненбурга у Сваневича было время обдумать встречу с Марией Кириловной. Трясясь по дорогам, он с утра до ночи представлял себе, как явится к Троекурову; мысленно говорил с генералом и дочерью его, старательно подбирал объяснения тому, что давно не отвечал на Машины письма…
…и вздохнул с несказанным облегчением, узнав, что Мария Кириловна только вышла замуж. Также узнал он, что Дубровский с документами француза целый месяц жил у Троекурова и в день свадьбы явился, чтобы похитить невесту, но был ранен князем Верейским.
– Его светлость сами стреляли в разбойника по безвыходности положения, – говорил исправник, – но нам строго-настрого велено взять Дубровского живым. Ничего, возьмём! Никуда не денется.
Исправник в азарте потирал руки, Сваневич же испытывал сомнения в успехе предприятия. Конечно, шайка, в которой один главарь увечен, а другой ранен, представляла теперь меньшую опасность. И всё же воинство, отряженное для дела, заставило Сваневича крепко загрустить. Инвалидная команда к штурму лесного лагеря не годилась; исправник правдами и неправдами раздобыл больше сотни солдат, коих именовать можно было единым словом – сброд.
Сваневич по бытности своей помещичьим сыном имел представление о рекрутах. Когда выходило высочайшее повеление собрать их тысяч двадцать, количество это разделялось по пропорции душ мужеского пола между провинциями и губерниями: от четырёх сотен крепостных людей надобно было поставить одного рекрута. Никто из крестьян брата или сына своего ставить не желал, отрывая от хозяйства, и потому четыреста человек собирали с каждого двора гривны по три или четыре – на рекрута выходило от ста двадцати до ста шестидесяти рублей, а с другими подмогами до ста восьмидесяти. Такими великими деньгами, удивительными даже для Европы, где крестьяне побогаче русских, нанимали одного бобыля, ни к чему не годного, часто пьяницу или больного. Ежели и такого не находилось, брали мужика из беглых или вовсе уж сарынь презренную – речного бурлака. Вот и получалось, что у лучших крестьян отнимались деньги, а в солдаты поступали самые негодные. Когда в других европейских государствах добровольному рекруту полагалось пять рублей задатку, в России по ста восьмидесяти рублей получали негодяи, которыми безопасность империи и спокойствие народа охранены быть не могут. А Сваневичу с десятком жандармов и сотнею такого сброда предстояло теперь штурмовать разбойничий лагерь, место которого удалось разведать.
В лагере же тем временем старая Егоровна ходила за Дубровским, лежавшим в атамановой избе. По счастию, рана оказалась хотя и серьёзной, но не смертельно опасной: Владимир потерял много крови, пока разбойники везли его в лес, однако пуля кости не задела.
– Опять у нас две руки на двоих, – силился шутить Дубровский, серыми губами улыбаясь капитану и напоминая первую их встречу в кабачке у Малой Коломны. – Хотите, помогу вам трубку набить…