Павла Воиновича уговаривать не пришлось; историю свою он сопроводил замечанием о причудливой судьбе крепости, связанной с разбойниками неразрывно. Её выстроили из-за лихих людей, которые ограбили государев обоз. После государи с государынями ссылали в Раненбург самых опасных своих недругов. Время шло, люд мельчал, и в старом укреплении обосновались чиновники – судейские мздоимцы да казнокрады подьячие. Цейхгауз, где прежде хранили снаряжение гарнизона, отвели под острог; в угловом его каземате коротал дни благородный разбойник Дубровский.
Забранное решёткою оконце располагалось под потолком. Сквозь пыльное стекло Владимир мог видеть шпиль Троицкого собора, где много лет назад отпевали его матушку; по соседству с бывшим цейхгаузом в суде весною лишился разума его бедный отец. Лекарь, назначенный арестанту, был тот самый, который пускал кровь и приставлял пиявок Андрею Гавриловичу. Стараниями сего уездного Гиппократа молодой Дубровский постепенно выздоравливал; раненая рука и разбитая голова беспокоили всё меньше…
…но время в заточении провождал он, почти не вставая с низкого топчана, устеленного охапками пахучего сена, поверх которого брошены были несколько тощих солдатских одеял. Судя по долетавшим до Владимира звукам, жизнь снаружи каменного мешка текла неспешно; внутри время будто бы остановилось. Дубровский не вёл счёта дням, однако же заметил, когда миновало лето, – с приходом осени за окном всё чаще шелестел нудный дождь, а от серых стен тянуло могильным сырым холодом.
Завернувшись в одеяла, Владимир с лежанки часами глядел в низкий потолок своего склепа и обдумывал печальное своё положение. Прежде доводилось ему бывать под арестом на гауптвахте, только причиною служили мелкие прегрешения по службе или беззаботные шалости; поручик всегда знал, когда его освободят, и за порогом ждали добрые полковые друзья. Теперь же Дубровский ославлен был вором и разбойником, друзей у него не осталось, и дальнейшей судьбы своей он знать не мог, но добра от неё не ждал.
«Золото огнём искушается, а человек напастями», – вспоминал Владимир присказку рассудительной Егоровны. Уж напастей-то за минувшие полгода обрушилось на него предостаточно: смерть отца, потеря имения, предательство любовницы и обвинение в краже, губительная любовь и предательство наречённой невесты, гибель старшего товарища…
День за днём лежал Дубровский почти без движения, но чувства его притом обострены были до крайности, а разум вёл за собой подобно Вергилию, который круг за кругом знакомил Данте с преисподней. И никто не нарушал одиночества бедного арестанта, никто не препятствовал ему сутки напролёт терзаться мыслями; даже тюремщикам настрого запрещено было с ним говорить.
Поначалу – в первом круге, когда голову ещё раскалывала боль и перед глазами плыло, – Дубровский не принимал случившегося. «Это бред воспалённого рассудка, – убеждал он себя, скорчившись на топчане. – Это всё пустое, это пройдёт».
Несколько времени спустя отрицание сменилось яростью: «Этого не должно было произойти! Это не могло произойти со мной!» Владимир отказывался от тюремной еды, бросал в служителей оловянной посудою и даже пролежал связанным целые сутки по настоянию перепуганного лекаря, коего порывался тузить, невзирая на раненое плечо.
Отчасти успокоившись, в третьем круге собственного ада Дубровский пустился в лихорадочный торг с судьбой за лучшую долю. Он перебирал в памяти мельчайшие события последних месяцев; с азартной дрожью мысленно вновь и вновь доказывал следователям свою невиновность, искал кругом тайные знаки и предсказывал, например: «Ежели нынче в обед принесут не щи, а гороховый суп, то…»
Вослед гороховому супу пред арестантом и вправду нежданно явился князь Верейский. Владимир отвык от собеседников; посещение несколько развлекло его, но беседа не задалась.
О поимке Дубровского князь известил великого князя Михаила Павловича, но продолжал теряться в догадках: в чём причина столь необычайного интереса его высочества к уездному разбойнику? Пищи для размышлений Верейскому хватало; опыта и проницательности было ему не занимать…
– Вы завладели тем, что вам не принадлежит, – говорил он Дубровскому в утвердительном тоне, желая проверить одну из наиболее удачных догадок. – Благоволите выдать это мне, и я обещаю ходатайствовать перед его императорским высочеством о смягчении вашей участи.
Хитрость Верейского с попыткою показать себя осведомлённым успеха не имела: он даже намёком не упомянул ни меморий графини де Гаше, ни королевского ожерелья, и потому Владимир отвечал:
– Если вы знаете, чего угодно от меня Михаилу Павловичу, вы должны знать и то, что ни с кем, кроме него, не могу я этого обсуждать. Прикажите отвезти меня в Петербург!
За многолетнею игрой в карты научился он даже при скверном раскладе держать себя так, словно близится к выигрышу и победа решена. Князь тоже знал толк в блефе; тон беседы вызывал досаду, глупое упрямство поручика его раздражало, увещевания оказались без толку.
– Не в вашем положении быть несговорчивым, Владимир Андреевич, – продолжал наседать Верейский. – Вспомните-ка, сколько бед вы натворили по всему уезду!
– Полагаю, самой большой для вас беды всё же не случилось; вы по-прежнему живы, – заметил Дубровский холодно.
– Жив, к вашему сожалению, – согласился князь, – и намерен спросить с вас за многое. Ведь вот какая незадача: капитан Копейкин уже перед высшим судом ответ держит, так что суду земному отвечать придётся вам одному. Когда никто не замолвит словечка, вас ведь, пожалуй, повесят.
– Дворян не вешают, – возразил Дубровский, и князь осклабился в зловещей ухмылке:
– Вы человек очень молодой и того помнить не можете, как войска наши взяли Париж. А я тогда с приятелями, бывшими в ваших примерно летах, посетил знаменитую тамошнюю провидицу мадемуазель Ленорма́н, чтобы полюбопытствовать о судьбе своей. Так вот, двоим из нас эта бестия посулила смерть на виселице – Пестелю и Муравьёву-Апостолу. Они расхохотались ей в лицо и говорят, как вы сейчас: «В России дворян, да к тому ещё офицеров, не вешают!» В самом деле, оба происходили из хороших фамилий, у каждого – по нескольку орденов и по золотой шпаге «За храбрость»… Они герои, а не висельники! Это было в четырнадцатом году, а что случилось в двадцать пятом, вы уже должны помнить. За декабрьский мятеж обоих моих бывших приятелей государь лишил званий, чинов и привилегий, после чего их с ещё тремя заговорщиками самым унизительным образом вздёрнули на Кронверке против Петропавловской крепости. Полагаю, для вас тоже вполне могут сделать исключение из общих правил…
Дубровского мороз пробрал по коже. Стараясь не подать виду, он спросил с иронией:
– А что же вам нагадала девица Ленорман? Неужто жизнь вечную?
– Того знать вам не надобно! – с неожиданной резкостью отвечал князь и скоро ушёл, так ничего и не выведав, а Владимиром завладело отчаяние при мысли о собственной фатальной ошибке.
Прежде Дубровский уверял Копейкина – и себя самого уверил, – что купят они прощение великого князя ценою записей графини де Гаше с драгоценностями Марии-Антуанетты. Однако Михаил Павлович так и не ответил. «По всему судя, он оставил без внимания мой знак, отправленный через ювелира. Или, того вернее, почёл за благо похоронить меня вместе с опасною тайной», – уныло рассуждал Дубровский, будучи не искушён в придворной интриге, и корил себя за то, что не послушал Копейкина. Уступи он тогда – и старый капитан был бы жив; оба они сейчас могли уже добраться до сердца Сибири, а ещё через год или полтора уже встретились бы в Калифорнии с де ла Вегою и стали сообщниками неуловимого Зорро…
Изводя себя упрёками, Владимир Дубровский в безысходной тюремной тоске стал терять интерес к жизни, примиряясь со своей участью. Так тому и быть, решил он. Когда весь мир почитает его разбойником и вором; когда числят на его совести вину, достойную смерти, – пусть эта смерть придёт скорее.
В мечтах об избавлении от земных мук Дубровский полагал, что всеми забыт, – и весьма удивился бы, узнав, насколько жизнь и смерть его занимают князя Верейского с генералом Троекуровым. Старики сидели в кабинете у Кирилы Петровича, угощались лучшим французским вином из его подвала и судачили о неприятностях, кои знаменовала для них поимка разбойника.
– Напрасно, напрасно я тебя слушал, князь! – сердито кряхтел Кирила Петрович. – Как вы с Машей моей обвенчались, надобно было тут же со всех сторон мужиков к лесу нагнать для острастки, до войны дело не доводя. Разбойники сплошь мерзавцы и трусы. Они разбежались бы, а Дубровскому оставаться одному без шайки какой резон? Маша ему отказала, и ничто больше не держало его в наших краях. Он бы тоже сгинул, Россия велика…
– Нельзя было дать ему уйти, – морщился Верейский, пыхтя сигарою. – Мне великий князь наказал взять Дубровского. Я-то надеялся, что при штурме убьют его; вины моей тогда не было бы, и всем лучше… Офицер этот заезжий, Сваневич – дурак, старика застрелил, а молодого живым оставил. Нет бы наоборот!
Троекуров с прищуром поглядел на князя и молвил язвительно:
– Да ты ведь и сам стрелял в него, любезный зять. Что ж не уложил злодея на месте? Уж, кажется, бил в упор. Вот и был бы нам с тобою свадебный подарок!
По пути обратно к себе в имение Верейский проклинал излишнюю свою замысловатость. Он приехал в Раненбург с тем, чтобы захватить Дубровского при помощи Кирилы Петровича, но скоро увлёкся Марией Кириловной и решил получить её, припугнув Троекурова; однако и разбойника князь по-прежнему намеревался арестовать, не подвергая опасности ни себя, ни новую родню.
Верейский рассудил так: Михаилу Павловичу зачем-то надобен Дубровский, но уж точно не об украденных безделушках баронессы фон Крюденер и не о грабежах в далёком уезде станет допрашивать разбойника великий князь – это дело полиции. А коли так, мошенничество с отнятым поместьем пройдёт мимо его внимания.
У Верейского наготове уже лежал черновой доклад об успешной поимке разбойника, где отмечены были особые заслуги Кирилы Петровича, да и свои собств