енные оказались не забыты. Князь готовился переписать бумаги набело после действительного захвата Дубровского, но события пошли наперекор ожиданиям.
Стратегмы Троекурова применения не получили. Исправник в Раненбурге, прочее начальство и военные убоялись поднимать крестьян для окружения разбойников – чай, не двенадцатый год на дворе, не Отечественная война идёт и не с Наполеоном предстоит биться. К подлому сословию доверия нет: а ну как мужички силу почуют? Что, если они, оторванные от земли, от дел своих каждодневных, решат к лихим людям примкнуть? Крестьянин с крестьянином, поди, много быстрей договорится, чем с барином своим!
Роту собрали наскоро из негодяев; разбойничий лагерь атаковали с ходу, не приуготовляясь, на дурачка. Вместо того чтобы крепко пугнуть шайку и без боя рассеять бандитов, взялись штурмовать врукопашную. Что же? Верно говорил Кирила Петрович, знаток охоты и заячьих повадок: загнанный заяц – опасный зверь! Половину солдат положили, ротный командир от полученной раны скончался, заезжий Сваневич надумал геройствовать и тоже был убит…
Поимка Дубровского досталась дорогою ценой и наделала слишком много шуму; теперь великий князь непременно захочет узнать в подробностях, отчего гвардии поручик обернулся вдруг лютым разбойником. Дубровский выложит всю правду о том, как Троекуров сгубил отца его, а тут уже и Верейскому не поздоровится, буде он о бесчинствах не доложил и мошеннику Кириле Петровичу потворствовал, сделавшись ко всему его роднёю.
Дубровского велено было немедля отправить в Петербург, но князь выгадал несколько времени, щедро приплатив уездному лекарю. Тот составил бумагу – мол, раненый арестант может не перенесть путешествия и отдать богу душу на очередной почтовой станции, а потому надобно ждать, пока Дубровский выздоровеет достаточно, чтобы тяготы пути не угрожали его жизни. До тех пор Верейский полагал как-то уговориться с разбойником или другим способом переменить положение в свою пользу, но тут стало известно, что времени совсем немного: великий князь Михаил Павлович вознамерился сам прибыть в Раненбург.
Верейский уехал, а Кирила Петрович, оставшись один, стал насвистывать «Гром победы». Он глядел в окно на серую завесу дождя, и пасмурные мысли угнетали его. Троекурову вспомнилась прошлая осень, когда после ссоры со старым Дубровским точно так же свистел он воинственную песню, а у ворот искусительным бесом явился судебный заседатель – как, бишь, его звали? Ведь год всего прошёл с той поры! Да только за это невеликое время Андрей Гаврилович рехнулся и умер, заседатель сгорел вместе с его усадьбою, отнятое имение захирело; молодой Дубровский подался в разбойники, хитростью проник в дом генерала и лишь чудом не сделал беды…
…и всё же беда сгустилась теперь над головою Кирилы Петровича. Разбойник в тюрьме ожидал расследования и суда, где тайные дела Троекурова станут явными. А с великим князем шутки плохи: прознает Михаил Павлович правду – и придётся седому генералу держать ответ по всей строгости. Дубровский-то, пожалуй, и в краже обвинён понапрасну; насмотрелся на него Кирила Петрович, пока был Владимир французом, и поручиться мог, что такие молодцы побрякушек не крадут. «Честью и хваткой в отца пошёл, – думал Троекуров, – а я, старый дурак, променял друга на подьячих… собачью кровь, хамово племя… верно говорил про них Андрей Гаврилович!»
В сумраке душевном генерал распорядился запереть ворота усадьбы и никого не принимать. Три дня он искал утешения в объятиях наложниц, коих одну за другой водила в спальную из гарема старая надсмотрщица, и пил беспробудно. На четвёртый день Кирила Петрович женщин прогнал и маялся похмельем, рассеянно листая «Жизнь двенадцати цезарей». Мысль, которая всё это время ворочалась в голове его, наконец дозрела. Отбросив книгу, Троекуров послал верхового слугу за помещиком Спицыным. Антону Пафнутьевичу велено было явиться безотлагательно.
Глава II
Ночами Дубровский обыкновенно размышлял, уставясь в темноту, а днём дремал под монотонный шелест дождя за окошком, отвлекаемый лишь завтраком, обедом и ужином…
…но вот в неурочное время дрёму прогнало громыхание железа: солдат из инвалидной команды нащупал ключом замочную скважину, потянул дужку навесного замка из петель и с лязгом отодвинул засов. Дверь отворилась, инвалид внёс в каземат объёмистую плетёную корзину, молча поставил её на пол и тут же вышел. Снова лязгнул засов, проскрежетал ключ, и неровный топот хромого тюремщика стих за дверью.
Чуть погодя Дубровский выпростался из-под одеяла и встал с лежанки, чтобы обследовать корзину: до сих пор никто ничего ему не передавал. Поначалу Владимир опасался, что добрейший купец Рябоволов явится в острог и привлечёт к себе напрасное внимание, нарушив их тайный договор, однако у старика хватило смекалки себя не выдать. Но если корзину прислал не он, то кто?
Дубровский уселся на топчане, поставил корзину перед собою, откинул шитое полотенце, которое её закрывало, – и застыл в изумлении, вдохнув дивные полузабытые ароматы. После тюремных блюд, отвратительных равно по виду и запаху, содержимое корзины выглядело достойным пиров Лукулла. Казалось, отборную снедь покупали для пикника за тысячу вёрст отсюда – в дорогих лавках Милютинских рядов на Невском проспекте. Каждое румяное яблоко, достойное кисти живописца, покоилось в розовой гофрированной бумаге; восковые бока сочных груш выглядывали из обёрток жёлтого цвета, картонная коробка надёжно берегла янтарные кисти винограда. Нежный сыр и свежайший кровавый ростбиф спелёнуты были плотной тканью салфеток; щедрое великолепие украшала собою бутылка вина.
Апатия Дубровского мигом улетучилась, мясной дух вызвал зверский аппетит, а рука сама потянулась к бутылке. Ухватив её за горлышко, несколькими ударами дном о каблук Владимир вышиб пробку и сделал затяжной глоток. Правду сказать, заметными достоинствами вино не обладало, но дарёному коню в зубы не смотрят, а после долгого воздержания и обыкновенное крымское казалось нектаром. В голове у голодного арестанта приятно зашумело; он жадно принялся за трапезу, воздавая должное яствам, жмурясь от удовольствия и мысленно благодаря неизвестного друга, который вернул ему радость жизни.
Тем временем Антон Пафнутьевич Спицын под моросящим дождём держал путь прочь от острога. Он сам правил двуколкою по склизкой осенней дороге; встряхивал мокрыми вожжами, чтобы подстегнуть лошадей, и ворчливо рассуждал:
– Виданное ли дело – разбойника французскими винами поить?! Чай, с Дубровского и бражки-то деревенской многовато будет. На хлеб и воду его надобно! На хлеб и воду! Пускай помучается голубчик до самого суда!
Наказания страшнее, чем голод, обладатель трёх подбородков и внушительного брюха представить себе не мог, а к Дубровскому питал жгучую ненависть, свойственную трусам. Антон Пафнутьевич ненавидел поручика за всё: за военную выправку, цветущую молодость, безупречный французский, отчаянную храбрость, мастерство пианиста… и в первую голову – за отнятую сумку с деньгами. Спицын успел забыть, что деньги стали расплатою за лжесвидетельство и сохранённую жизнь. Он косил глазами на сиденье рядом с собою: там в саквояже покоилась бутылка вина, вместе с корзиною вручённая Кирилой Петровичем.
Генерал велел Спицыну доставить в острог угощение для Дубровского, не раскрывая имени дарителя. По пути до Раненбурга помещик не преминул заглянуть в корзину; от соблазна позаимствовать что-нибудь из съестного он удержался, но роскошное французское вино подменил дешёвою бутылкой, посетив для того лавку на Езжей улице.
Теперь Антон Пафнутьевич правил к имению Верейского. Он давно уже намеревался засвидетельствовать князю личное почтение, почуяв, что Кирила Петрович теряет былую силу с появлением в уезде более могущественного вельможи. Напиток, выписанный генералом из Петербурга или Москвы, почёл Спицын достойным поводом для визита – чай, не с пустыми руками теперь едет! Капли дождя барабанили по поднятому верху экипажа, сырая шерсть топорщилась на спинах лошадей, дорожное месиво чавкало под копытами, а помещик сиял, представлял себе, как ласково примет его князь и как за бокалами тягучего вина поведут они беседу, из коей непременно произойдёт какая-нибудь выгода.
Верейский гостя не ждал, пребывая в скверном расположении духа. Подагра его разыгралась от ненастья, и прочие хвори спешили напомнить о себе. Мало того, со дня венчания прошло довольно времени, свадебные праздненства отгремели, а Мария Кириловна по сию пору избегала супруга: они едва виделись. Молодая княгиня соблюдала приличия, выходила к обеду и сиживала об руку с князем при гостях, украшая застолье, но стоило последнему гостю отъехать – она сказывалась нездоровой и удалялась в свои комнаты, где провождала дни и ночи.
Надобно сказать, что самый дорогой подарок на свадьбу сделал ей маленький брат Саша. Мальчик тяготился виною за то, что ненароком выдал Марию Кириловну, и день за днём обследовал место схватки с рыжим разбойником. Мольбы его были услышаны и труды вознаграждены: колечко с розовым камнем отыскалось. Во дни свадебных торжеств Саша улучил минутку, чтобы принести сестре свои самые искренние извинения и тайком вернуть потерю. Маша в слезах долго целовала брата; кольцо теперь носила она не снимая и разве только переворачивала камешком вниз, к ладони, чтобы не привлекать внимания мужа.
Князь при красавице жене продолжал жить холостяком, раздражаясь всё больше день ото дня. Нынче за обедом он сделал очередную безуспешную попытку объясниться с княгинею и призвать её к исполнению долга супружества. Вновь отверженный и терзаемый ноющей болью в суставах, Верейский язвительно спросил:
– Могу ли я справиться об истинной причине вашей затяжной хвори, мой друг?.. Доктор наш несёт какую-то невнятицу, а я, пожалуй, догадываюсь. Уж не господин ли Дубровский всему виной? – Маша по обыкновению молчала, и князь прикрикнул: – По́лно, Мария Кириловна! Всё, что следовало сказать, вы сказали ему после венчания, тогда, у кареты… Вор и разбойник заслуживает одного лишь презрения, но никак не других сильных чувств!