В дороге Владимир успел согреться и немного обсохнуть. Покоясь на меховом ложе, он силился постичь связь между письмом от Марии Кириловны и каретою, в которой не раз доводилось ему езжать по Петербургу. Без сомнения, думал он, молодая вдова не могла отправить беглецу княжеский экипаж, – и Дубровский совершенно не представлял себе, каково ей сейчас приходится, – но откуда здесь, в тысяче вёрст от столицы, могла появиться карета баронессы?!
Не утерпев, он поднялся; открыл окошко, бывшее за спиною кучера, и окликнул его:
– Эй, любезный! Каким ветром тебя занесло сюда? И где твоя хозяйка?
Кучер не отвечал, изредка взмахивая кнутом; рысаки резво несли экипаж сквозь ночную мглу. Дубровский сердито прикрыл окошко и снова зарылся в шубы.
Спустя несколько времени карета встала. Кучер, по-прежнему не говоря ни слова, распахнул дверцу. Дубровский с отвращением обулся в сырые сапоги, укрыл плечи первой попавшейся шубою и спрыгнул наземь. В призрачном свете луны перед ним чернела хибара водяной мельницы. От мёртвого зеркала реки поднимался густой туман и заволакивал округу: не было видно ничего, кроме обитых досками стен под кровлею из дранки да замерших лопастей мельничного колеса. Кучер молча снял с кареты один из фонарей, подал Дубровскому, тут же вскарабкался на козлы, хлестнул коней и вместе с каретою тоже растял в тумане, а Владимир вошёл в дом.
Дверь простонала и смолкла, звуки шагов растворялись в холодной тишине. Тусклый свет фонаря окрасил углы пустого мукомольного зала; никто не встречал Дубровского. В одиночестве уселся он к небольшому дощатому столу, поставив на него фонарь, укутался в шубу и стал ждать – сам не зная чего…
…но ждать пришлось недолго. Пожалуй, кучер съездил в ближнюю деревню и тут же воротился. Дубровский услыхал снаружи звук подъехавшей кареты; дверь отворилась, и на мельницу вошла женщина в тёмной накидке с низко опущенным капюшоном.
– Маша! – Дубровский вскочил и радостно бросился к ней; гостья откинула с лица капюшон, и Владимир остановился, узнав Жюльетту. – Госпожа баронесса…
– Прежде ты называл меня Лили, – печально сказала она.
– То было прежде, – отвечал Дубровский с коротким сухим поклоном. – Я премного благодарен вам за помощь и решительно не понимаю, чем её заслужил, но хотел бы знать, какое отношение имеете вы к письму княгини Верейской.
Жюльетта прошла к столу, положила на его средину кольцо с розовым камнем и опустилась на скамью, сказав:
– Присядем, друг мой… Мария Кириловна просила передать тебе эту вещицу в знак того, что мы с нею заодно, и ты вполне можешь мне довериться. Сама она теперь занята подготовкою похорон князя и не может выезжать. Впрочем, кабы даже могла, какой в этом толк? Княгиня нужна была мне лишь для того, чтобы ты узнал в письме её руку. Твой побег устроила я.
– Зачем же? – Севши за стол против баронессы, Дубровский бережно взял колечко и сжал в кулаке единственную драгоценность своей матушки. – Стоило мне уехать из Петербурга, и вы обвинили меня в преступлении, коего я не совершал. От ареста меня спасла тогда лишь случайность… и помощь несчастного человека – единственного, кто с тех пор был добр ко мне. А теперь мне надобно верить, что за это недолгое время вы снова переменили своё ко мне отношение? Увольте, госпожа баронесса, я не игрок в такие игры. Qui cesse d’être ami ne l’a jamais été; кто перестал быть твоим другом, тот никогда им не был.
– Qui n’est point jaloux n’aime point, – возразила Жюльетта, – кто не ревнует, тот не любит. А я любила тебя и люблю по-прежнему. Только ведь от любви до ненависти – один шаг… Твой полковой товарищ явился ко мне и обманом заставил неистово ревновать. Я словно повредилась в уме, а он… Ты не можешь себе представить, как был он беспощаден со мной! Впрочем, про мёртвых не говорят плохо. Да, он уже мёртв, – собственною рукой ты воздал ему по заслугам…
– Сваневич?! – Владимир глянул исподлобья, и баронесса кивнула:
– Из-за его коварства я возненавидела тебя и готова была на всё, лишь бы отомстить.
– Наслаждение местью – это удел низкой души, – презрительно скривился Дубровский; он встал, оттолкнув скамью, и зашагал взад и вперёд перед Жюльеттой. – Но вы можете быть довольны, ваша месть удалась в полной мере. Вы, с которою так нежно простился я перед отъездом; вы, от которой меньше всего мог ожидать я дурного, – именно вы нанесли мне самый первый и, быть может, самый тяжкий удар! А несколько ударов следом добили меня совершенно. Что же? Достояние моё отнято, честное имя растоптано, и гвардии поручика Владимира Дубровского боле не существует – есть лишь беглый арестант, по которому плачет верёвка.
Дубровский судорожно сглотнул, словно петля уже сдавила ему горло, и умолк.
– Беды твои не смертельны, – тихо, но твёрдо сказала баронесса, – и вина моя не столь велика. Я всего лишь обманутая слабая женщина. Когда бы ты простил свою бедную Лили, мы могли бы…
– Вы пытаетесь оправдаться и тем обвиняете себя сами, – с надменностью прервал её Дубровский. – Не мне судить вас, но и простить вас я не могу. Велите отвезти меня к Марии Кириловне, и кончим на этом.
Жюльетта горько усмехнулась.
– A défaut du pardon, laisse venir l’oubli. Чего не можешь простить, то лучше забыть… как забыла тебя Мария Кириловна.
– Не смейте касаться её имени!
– Отчего же, когда ты сам то и дело её поминаешь? Да ведь она сама отказалась от тебя и вышла за князя.
– Она не забыла… не забыла меня! – Дубровский шагнул к столу; опершись на него, он подался к баронессе и продолжал с жаром: – К замужеству её приневолили. Как могла она противиться князю с Троекуровым? Мария Кириловна – жертва, много более несчастная, чем я. Но князь теперь мёртв, и она… Нет, она не забыла и по-прежнему любит меня! Иначе не стала бы писать ко мне, и я бы не очутился здесь.
Глаза Жюльетты сузились, взгляд сделался холодным.
– Она не стала бы писать, когда бы я её не упросила, и это стоило больших трудов. Пришлось поклясться, что после побега из крепости ты никогда уже не смутишь её покоя, – лишь тогда взялась она за перо. Ты разве удивлён?.. А я не нахожу ничего удивительного в том, что юная красавица предпочла нищему, отверженному всеми разбойнику состоятельного добропорядочного князя! Мария Кириловна тебя любит? Господь с тобою! О какой любви ты говоришь?
Владимир отшатнулся, когда баронесса выпростала из-под накидки руки и развернула их ладонями вверх, словно чаши весов.
– Здесь Дубровский, а здесь Верейский, – продолжала она, покачивая ладонями вверх и вниз. – Здесь – то, что мог предложить ей ты, а здесь… Погоди, ты ведь ещё не знаешь: отец её тоже умер прошлой ночью! Бедняжка теперь наследует обоим… Экая удача: схоронить разом нелюбимого мужа и тирана отца! Прекрасная молодая вдова, генеральская дочь, княгиня, помещица при восьми тысячах душ крепостных сделается царицею любого бала в Петербурге – и завидною невестой для первых столичных кавалеров, а не для висельника из провинции. Из-за поминального стола пересядет она в карету и умчит из этих краёв, чтобы никогда не возвращаться. Нынче Петербург восхищён цветущей красотою Натальи Пушкиной и графини Соллогуб; но уже завтра их потеснит несравненная княгиня Верейская… А Владимира Дубровского больше нет, как ты верно заметил. Что ей теперь в твоём имени? Она поспешила забыть его, и письмом лишь откупилась от воспоминаний, вняв моим уговорам. Забудь и ты о ней, коли в самом деле счастие Марии Кириловны для тебя – не пустой звук. Смирись и не тревожь её понапрасну.
В протяжении речи баронессы Дубровский опустился на скамью и спрятал лицо в ладонях. Ничего не мог возразить он – Жюльетта была кругом права. Наконец она замолчала; ссутулившийся Владимир несколько времени сидел без движения, а после отнял руки от влажных глаз и тихо вымолвил:
– Наивный глупец, я жил последнею надеждой… Теперь её не стало, и коли так – бежать резона нет. Qui n’a rien ne craint rien; кто ничего не имеет, тот ничего и не боится. Ворочусь в крепость, а там великий князь окончит вскорости мои страдания.
Жюльетта стянула перчатки и холодными тонкими пальцами коснулась рук Дубровского, безвольно лежавших на столе.
– Бояться тебе и вправду нечего, мой друг, – сказала она. – Но как же ты ничего не имеешь, когда у тебя есть я… и есть ларец графини де Гаше с тайною, которая в нём заключена?
Дубровский вздрогнул, а баронесса продолжала:
– Я сказала – смирись, но не сказала – сдавайся! Мне всё известно про записки в тетрадях и ожерелье Марии-Антуанетты, ведь я многие годы жила бок о бок с графиней. При всём своём хитроумии она вполне доверялась мне; доверься и ты…
Потрясённый Владимир молчал; Жюльетта всё крепче сжимала его пальцы.
– Ну скажи, скажи: чем ещё я могу искупить свою вину и доказать свою любовь? Я изошла слезами, узнав о своей ошибке. Я спешила сюда из Петербурга, чтобы упредить великого князя. Я помогла тебе бежать из тюрьмы и помогу скрыться за границей… Уедем! Заберём ларец и уедем в Европу. Ожерелье продадим графу Валицкому – ты же помнишь его в Петербурге? – он совершенно несносный старик, но заплатит любые деньги. Покуда записки графини у нас – мы в безопасности… Уедем, прошу тебя! Ведь мы ещё можем быть счастливы; мы должны быть счастливы!
Баронесса умоляюще заглядывала в глаза Дубровскому – и дождалась, пока он ответит на её пожатие. Поднеся руки Жюльетты к губам, Владимир прошептал чуть слышно:
– Лили… бог мой… Лили…
Глава V
Зимою Нащокин, прикатив из Москвы в Петербург, застал Пушкина всё в том же пасмурном настроении: за несколько месяцев, пролетевших с их осенней встречи, в денежных его делах мало что изменилось. Когда Павел Воинович, румяный от февральского мороза, явился на пороге квартиры своего друга, – тот лежал в кабинете на диване и просматривал копию отцовской доверенности, составленную полуграмотным управляющим. В руке далеко от глаз держал Александр Сергеевич круглые очки, которыми, словно лупою, водил по строкам.