Генеалогия двинских крестьянских семей прослежена и в работе Н. Н. Покровского, но А. И. Копанев на основе генеалогического исследования показал, что ряд семей (Амосовы, Шуйгины и др.), которых раньше авторы относили к крестьянским, являются боярскими, представляют собой измельчавшие и обедневшие ветви новгородского боярства[335].
В этих работах, которые различают и хронологические рамки, и отчасти географические районы, определяется общая тенденция генеалогического изучения крестьянской семьи. Прежде всего, это верхушка класса, имевшая возможность перейти в число «гостей». Именно такие семьи вели активную экономическую деятельность: скупали земельные участки, занимались промыслами, участвовали в государственных мероприятиях по освоению новых земель[336]. Сохранившиеся актовые материалы позволяют изучать не просто историю крестьянских семей, а историю «лучших мужей». Вторая особенность – то, что исследование ограничивается изучением экономических процессов в деревне, расслоения крестьянской общины. Практически история каждой крестьянской семьи имеет замкнутый характер и мало соприкасается с историей соседних семей. Крестьянская генеалогия XVI–XVII вв. – это яркие пятна на фоне общих экономических процессов русской деревни.
Большие возможности в изучении генеалогии крестьянской семьи последней четверти XVII – первой четверти XVIII в. дают переписные книги. Е. Н. Бакланова, исследовавшая их[337], показала, что в книгах точно определено родство между членами семьи, живущими в одном дворе. Большой интерес представляет замечание автора о том, что сравнение показаний этих источников за разный период приводит к выводу, что в одном и том же дворе длительное время жили одни и те же лица или их потомки. Сведения книг настолько подробны, что дают возможность точно установить степень родства и свойства между отдельными лицами из одного двора.
Работа Е. Н. Баклановой показала значение переписных книг для истории крестьянских семей, но автор в силу специфики своей работы дала статистическую, а не генеалогическую обработку этих материалов.
Гораздо меньше внимания уделяется изучению родословных легенд, методике их обработки, а, как уже отмечалось, именно в легенду о происхождении родоначальника вкладывалась идея сословной принадлежности семьи. Легенда, как правило, восходит не только к семейным традициям, но и к традициям общественных идей того времени, когда ее юридически оформляли. Это позволяет изучать родословия как памятники общественной мысли своего времени[338].
Дореволюционная научная генеалогия, как правило, выборочно изучала родословные легенды отдельных семей; проверялись содержащиеся в них факты, древние грамоты, поданные вместе с росписями. Основная критика падала именно на грамоты; методами дипломатики устанавливалась их подлинность или подложность. В окончательных выводах о происхождении родоначальника историка проявляли большую сдержанность. Очевидно, в классовом обществе и научная генеалогия связана с интересами правящего класса.
В советской историографии, наоборот, родословные легенды правящих домов XVI в. стали изучаться как литературно-публицистические произведения, но при этом недоучитывался тот момент, что они создавались как генеалогические произведения и в этом качестве подчинялись традициям генеалогии своего времени.
Прежде всего здесь надо назвать работу Р. П. Дмитриевой, которая выявила, исследовала и опубликовала Сказание о князьях владимирских и связанные с ним произведения[339]. Ее работа – наиболее совершенное исследование легенд русских и литовских великих князей.
В области генеалогии Р. П. Дмитриева выделяет два аспекта: прослеживает, как эти произведения отразились в более поздних генеалогических памятниках (Государевом родословце, родословных статьях Воскресенской летописи), и проводит конкретно-генеалогические наблюдения над изучаемым текстом. Сама по себе такая постановка вопроса очень плодотворна.
При конкретно-генеалогическом анализе такого рода источников важно выяснить и разграничить два момента: 1) что мог знать автор родословий (общий круг доступных ему источников), что и как из своих знаний он использовал (это покажет цель его произведения); 2) что мы знаем об упоминаемых в произведении лицах и событиях.
Большинство генеалогических наблюдений Р. П. Дмитриевой относится к родословию литовских князей, разные редакции которого помещены после Сказания о князьях владимирских и Послания Спиридона-Саввы. Автор очень точно уловила связь между этими двумя памятниками, доказав, что «родословие литовских князей как бы противопоставляется родословию князей русских и оба вместе в своем противопоставлении служат возвеличению великокняжеской власти на Руси»[340]. Но перейдя к конкретному анализу генеалогических известий, она допустила неточности.
Родословие литовских князей начинается с прихода на Русь татар, после чего смоленский князь Витень бежит в Литву. Родоначальником литовских великих князей становится его преемник Гедимин. Р. П. Дмитриева считает, что Витень в редакциях родословия назван вассалом смоленского князя и соответственно Гедимин выступает как раб вассала смоленского князя; все это создавало четкую направленность легенды, выработанную еще хронистами Тевтонского ордена. Но Витень назван здесь не вассалом, а одним из смоленских князей. Разные редакции родословия дают ему различные определения[341]. Дело текстолога восстановить первоначальный текст, но смысл легенды – показать не безродность Витеня, а его происхождение от смоленских князей Рюриковичей. Связь же Витеня с родом смоленских князей должна была служить интересам русского правительства. В дальнейшем, создавая новую редакцию родословной легенды литовских князей для Воскресенской летописи и Государева родословца, авторы доказывали их прямое происхождение от полоцких Рюриковичей.
В родословной легенде литовских великих князей выдержана четкая хронологическая канва, описанные в ней события привязаны к конкретным датам и в значительной степени сопоставимы с летописным текстом. Все ее редакции начинаются с опустошительного татарского прихода, который, по Чудовской повести, произошел в 6801 (1293) г., а по Сказанию – в 6830 (1322) г. Р. П. Дмитриева пишет, что 6801 г. «является годом смерти литовского князя Путовера и годом вокняжения Витеня, упоминанием о котором начинается родословие в Чудовском списке»[342]. Установление родственных отношений между Путовером (Пуковером) и Витенем принадлежит современным исследователям[343]. Русские летописи и родословия об этом не пишут; составители родословной, говоря о преемственности, как уже отмечалось, смоленских и литовских князей, не знают литовских предков Витеня.
Если же попытаться объяснить появление 6801 г. из русский источников, которые могли быть доступны автору родословия, то под этим годом во всех летописях записан приход Дюденевой рати, одного из самых опустошительных набегов татар на Русь[344]. В таком случае начальная дата не только раскрывает смысл родословной легенды, так как, согласно ей, Витень бежал в Литву от татар, но и объясняет дальнейшее развитие событий в родословии.
Следующее из них (поездка русских князей в Орду) во всех редакциях датируется 6825 г., вскоре после него Гедимин становится великим князем[345]. В легенде есть стандартное упоминание, что Витень жил в Литве 30 лет, таким образом, между его бегством от татар (6801 г. – по легенде) и первым упоминанием великого князя Гедимина (6834 г. – по летописи) проходит около 30 лет. Следовательно, хронологическая канва Чудовской повести совпадает с логикой изложения и соответствует летописным записям XV в.
6830 г. как начальная дата легенды появился в Сказании, по мнению Р. П. Дмитриевой, потому, что под ним впервые в летописях упомянут тверской князь Александр Михайлович. Но смысл родословия – бегство Витеня от татар, о котором сообщается под первой датой, остается единым во всех редакциях памятника, а под 6830 г. никакого нашествия татар нигде не записано. Более того, эта дата нарушает хронологию событий Сказания, поскольку за ней идет 6825 г., и делает нелепым сообщение о тридцатилетнем княжении Витеня. Скорее ее можно объяснить ошибкой, появившейся в результате близости написания цифр 1 (А) и 30 (Л), и в первоначальном тексте Сказания, возможно, также была цифра 6801 г.
Сопоставляя разные редакции родословия литовских князей, Р. П. Дмитриева полагает, что «спиридоновская версия» их происхождения оказалась «неприемлемой для великой княгини (Елены Глинской. – М. Б.), которая была в родственной связи с литовскими князьями»[346]. Эта мысль используется автором при объяснении причин составления новой редакции родословия в Воскресенской летописи и при установлении верхней даты создания Сказания – 1533 г.[347]
С точки зрения генеалогии, такое положение является совершенно несостоятельным. Елена Глинская ни в каком родстве с литовскими великими князьями не состояла, Глинские имели на Руси свою родословную легенду, и легенда Гедиминовичей их не касалась[348]. Зато при московском дворе сложилась влиятельная прослойка потомков Гедимина (Патрикеевы, Бельские, Мстиславские и др.), занимавшая высшие должности и заинтересованная в приличной легенде