[138]. Хотя в этом и в ряде других мест своего «ответа» царь допускал формально возможность избрания царевича Федора на польский трон, по существу, как констатировал и литовский посол, на выбор царевича он не соглашался. Дело не только в том, что во время переговоров царь снова настойчиво выдвигал свою кандидатуру, а возражения, выставленные против нее Гарабурдой, отклонил как неосновательные. Не менее важно, что царь постоянно характеризовал своих сыновей как молодых людей, еще нуждающихся в его опеке и пока неспособных к самостоятельной деятельности[139]. «После меня, — указывал царь, — пусть паны — рада и шляхта изберут на польский троп кого-либо из моих сыновей», а теперь «мы их воле сына своего давать не хотим»[140]. Несомненно, в принятии такого решения проявилось стремление царя, деспотически управлявшего не только своим государством, но и семьей, удержать детей в полной зависимости от себя. Однако приведенные выше слова указывают как будто и на то, что царь разглядел в этом варианте скрытую опасность: молодой царевич может стать послушным орудием литовских и польских политиков. Наконец, немалую роль здесь сыграли, судя по царскому «ответу», сообщения, поступавшие к Ивану IV из Речи Посполитой: «хотят у нас сына нашего взять на государство хитростью и отдать его Турецкому, и тем хотят с Турком помириться»[141]. Такие сообщения, конечно, не могли склонить Ивана IV к тому, чтобы отпустить сына в Литву. Кроме того, как заявил царь Гарабурде, к весне 1573 г. ему уже стало известно, что «некоторые из поляков и ваших (т. е. литовцев. — В.Ф.) хотят иметь государем меня самого, а не сына моего»[142]. Наличие в самой Речи Посполитой симпатий к кандидатуре Ивана IV, вероятно, делало в его собственных глазах вариант с кандидатурой царевича уже и вовсе неоправданным.
Таким образом, развитая литовскими политиками концепция была отвергнута царем по всем основным пунктам; ей он противопоставил свою концепцию унии между Россией и Речью Посполитой, подробно изложенную в ответах Гарабурде. В основных чертах она была сформулирована, следовательно, к концу зимы 1573 г., но отдельные моменты продолжали обсуждаться и позднее. Так, в апреле 1573 г. вслед за уехавшим в Литву Гарабурдой, с гонцом Пешком Жуковым были посланы «Главизны» с изложением точки зрения по некоторым вопросам, которые, как представлялось царю, были недостаточно освещены в его «ответе»[143]. Русская программа предполагала создание на территории Восточной Европы своеобразного объединения трех государств — России, Польши и Великого княжества Литовского — под властью единого монарха. Его власть, независимо от того, будет им царь или царевич Федор, должна быть наследственной. Правда, известное право выбора допускалось, но оно четко ограничивалось кругом детей данного государя или — в случае пресечения данной ветви — кругом членов царского рода вообще, «чтобы Корона Польская и Великое княжество Литовское мимо детей наших и наш род иного государя себе не выбирали»[144].
Анализ этих установлений показывает, что по задуманному проекту Россию и Речь Посполитую должна была постоянно соединять друг с другом прочная династическая связь. Что именно это было для русского правительства наиболее существенной частью его программы, доказывается наличием определенной попытки историко-правового обоснования таких притязаний. На переговорах с Гарабурдой в 1573 г. эти историко-правовые аргументы не фигурировали, но мы узнаем о их существовании из несколько более поздних материалов: в 1578 г. они использовались для обоснования «незаконности» прав Стефана Батория на престол Речи Посполитой. Несомненна, однако, их тесная связь именно с условиями, впервые выдвинутыми царем в 1573 г. Действительно, историческое обоснование внешнеполитической программы Ивана IV требовало некоторых корректив к традиционным построениям. «Сказание о великих князьях Владимирских» обосновывало наследственные права русских государей XVI в. — потомков Святослава и Владимира — на всю территорию, некогда принадлежавшую этим древнерусским правителям. В этот комплекс, однако, по ясным утверждениям «Сказания», явно не входила «Литва» (земли за рекой Березиной), не говоря уже о Польше. Для обоснования прав Ивана IV и на эти земли была использована возникшая в середине XVI в. легенда о происхождении Гедиминовичей, согласно которой родоначальник Ягеллонов — Гедимин был не безвестным «слугой» московского князя, а литовским князем, происходивших от избранных на литовский трон полоцких князей — потомков Изяслава, сына Владимира. Следовательно, потомки Гедимина принадлежали к тому же роду потомков Рюрика, что и потомки Ивана Калиты. Из этого в свою очередь вытекало, что Ягеллоны «по коленству… братья» московских государей, а «Коруна Польская и Великое княжество Литовское, — как формулировал царь устами своих дипломатов, — наша вотчина, что того роду не осталось никого, а сестра королева государству не отчич». Единственный «отчич» Ягеллонского наследства — это Иван IV. Правда, если наследственные права Ягеллонов на Литву были общеизвестны, то с их правами на Польшу дело все же обстояло далеко не так хорошо. Поэтому генеалогические выкладки новой версии происхождения Гедиминовичей были подкреплены экскурсом в древнепольскую историю, из которого следовало, что первые польские князья (Болеслав Храбрый и его преемники) были «в равенстве и в дружбе» с галицкими князьями, «ас киевскими великими князьями и в послушенстве были»[145], т. е. подчинялись верховной власти киевских князей — предков московских государей.
Речь шла, таким образом, об осуществлений в несколько видоизмененных формах концепции, сформулированной московскими политиками еще в начале XVI в. Однако с расширением ее рамок за пределы территории древнерусской народности, на такие иноэтнические территории, как Польша и этнографическая Литва, нарушалось соответствие между объективным содержанием и внешней формой концепции за счет выдвижения на первый план патримониальной власти монарха как главного объединяющего ряд различных стран элемента. Хотя на переговорах 1573 г. указанная концепция и не выдвигалась, представляется, что именно в ее контексте становятся понятнее и некоторые другие условия, выдвигавшиеся царем. Это прежде всего требование передать в состав Русского государства Киев (хотя бы и без пригородков), как формулировалось в царском «ответе» «для нашего царского именованья»[146].
В свете изложенного выше именно передача Киева в руки царя окончательно превращала его в правопреемника старых киевских князей со всеми вытекавшими из этого историко-правовыми обоснованиями. Отражение этой же концепции обнаруживается и в предложенном царем проекте титулатуры будущего восточноевропейского монарха: «Божьей милостью государь, царь и великий князь Иван Васильевич всея Руси, киевский, владимирский, московский, король польский и великий князь литовский»[147], где королевский титул поставлен не только после царского, по и после ряда территориальных эпитетов титулатуры. Это и понятно, если учесть, что польские короли были когда-то «в послушенстве» у великих князей киевских, т. е. стояли ниже их на иерархической лестнице.
К главному положению о наследственной власти династии Рюриковичей в Речи Посполитой в царском «ответе» было добавлено еще одно условие принципиального характера. Царь специально подчеркивал свое право свободно «ставить» каменные и деревянные церкви в «замках и дворах», «митрополита и владык… чтить по нашему обычаю». Тем самым царь ясно давал понять, что не только не может быть речи о его переходе в католицизм, но и не должны ограничиваться его действия, направленные на укрепление православной церкви в Речи Посполитой. В других принципиальных аспектах взаимоотношений между монархом и подданными никаких существенных изменений царский проект не вносил. Наоборот, царь неоднократно заявлял, что он (или его сын) обязуется сохранять в неприкосновенности «права и вольности» польско-литовской шляхты, а также расширять их по соглашению с сенаторами и готов принести сословиям соответствующую письменную присягу[148].
Те конкретные условия, которые царь выдвигал, касались главным образом обеспечения за ним свободы действий в вопросах, связанных с личной жизнью царской семьи. Так, в «ответе» он подчеркивал право династии хоронить членов своего рода в России[149], а в «Главизнах» фиксировалось право царя и его сыновей выбирать себе жен из числа своих подданных[150]. Наконец, царь настаивал на том, чтобы на старости лет он имел возможность отойти от дел и постричься в монастырь[151]. Эта часть русских предложений не носила принципиального характера. Однако другие сформулированные царем условия, такие, как отмена свободной элекции, ослабление роли католической церкви, превращение России с передачей ей Киева в ведущую силу восточноевропейской федерации, в случае их проведения в жизнь привели бы к существенным изменениям в расстановке сил, существовавшей до этого в Восточной Европе, усилив позиции царской власти и тех социальных сил, на которые она опиралась. Вместе с тем существенно ослабли бы как международные, так и внутриполитические позиции прежде всего польских, но в значительной мере и литовских феодалов. Как сформулировал В. Д. Королюк, уния России с Речью Посполитой «по мысли царя должна была превратиться из орудия польско-литовской феодальной экспансии в орудие прекращения этой экспансии»