[162]. Это была прямая попытка повлиять на исход элекции в пользу австрийского и против французского кандидата. На первый взгляд такая определенная позиция русского правительства может вызвать удивление. Ведь по крайней мере с 1560 г. между русским и австрийским дворами, как отмечал известный исследователь русско-австрийских отношений ІО. Юберсбергер, не было дипломатических контактов[163].
Материал для объяснения такого шага дает текст царского «ответа» М. Гарабурде. Обращает на себе внимание следующее: свое отрицательное отношение к французскому кандидату царь обосновывал тем, что Генрих Анжуйский «будет другом турецкого султана», в то время как избрание сына императора привело бы к заключению союза против всех поганских государей»[164]. Необходимость и желательность такого союза подчеркивались и в грамоте Ивана IV, посланной раде Речи Посполитой с М. Гарабурдой, — царь выражал свое желание «чтоб бог дал покой християнству навеки» и чтобы «божьей помочью християнство обронено было и высвобождено от рук бусурманских»[165]. Конечно, в период борьбы за польский, трон такие заявления часто были лишь средством воздействия на религиозные чувства избирателей. Для русского же правительства в конкретной ситуации конца 60-х — начала 70-х годов вопрос об антитурецкой коалиции был важной проблемой внешней политики. Поэтому нет оснований сомневаться, что надежды на заключение такого союза были той действительной причиной, которая побуждала Ивана IV и его советников к поддержке австрийской кандидатуры на польский трон. Известные основания для таких надежд могла дать русскому правительству та информация об отношениях между державой Габсбургов и Турцией, которая поступала в Москву накануне элекции. Так, в «вестовом списке» Г. Ф. Мещерского, вернувшегося из Польши в июне 1571 г., австрийские Габсбурги изображались как главная сила в войне с Турцией за Кипр: «Цесарь, сослався с ишпанским Филипом королем и с чешским и с иными государи и турских людей до ста тысяч убили». Одновременно Г. Ф. Мещерский сообщал, что прибывший зимой 1571 г. к Сигизмунду II австрийский посол порицал короля за то, что тот пропустил через свою землю турецкие войска, идущие на Астрахань и призывал последнего Ягеллона, чтобы он «вперед с Московским и со всеми крестьянскими государи на проклятых на всех мусульман был заодин»[166]. На основании таких информаций в Москве вполне могло сложиться представление о том, что австрийские Габсбурги являются главной силой в антитурецкой борьбе и что они заинтересованы в прекращении русско-польского конфликта и присоединении России к антитурецкому союзу.
Остается неизвестным, приходили ли в Москву уже после наступления «бескоролевья» сообщения о предвыборных обещаниях Габсбургов, их внешнеполитических планах. Правда, официальных контактов между русским и австрийским дворами до весны 1573 г. не было, но подобные информации могли доставить в Москву ориентирующиеся на победу Габсбургов магнаты. В этой связи представляется не случайным, что лица, снабжавшие сведениями Г. Ф. Мещерского, явно преувеличили степень участия Австрии в антитурецкой борьбе: в годы войны за Кипр (1570–1571 гг.) австрийские Габсбурги, как известно, сохраняли мир с Турцией. Очевидно, в Речи Посполитой имелись определенные круги, заинтересованные в том, чтобы убедить Ивана IV и его советников, хотя бы и в противоречии с действительностью, в наличии (открытого конфликта между державой австрийских Габсбургов и Турцией. Действия этих кругов могли продолжаться и позднее, что сделало бы понятнее и позицию русского правительства на переговорах[167]. Отсутствие источников не позволяет пойти далее этих самых общих предположений. В заключение остается констатировать, что в начале 1573 г. русское правительство придерживалось уже ранее сформулированной им программы урегулирования отношений между Россией и Речью Посполитой на основе приемлемого для русского правительства размежевания сфер в Прибалтике и заключения антитурецкого союза. Эту программу оно рассчитывало реализовать в сотрудничестве с Габсбургами как активными противниками турок, заинтересованными в создании широкой антитурецкой коалиции.
Этими двумя вариантами (династическая уния или антитурецкий союз с проавстрийской Речью Посполитой) на переговорах с М. Гарабурдой дело не ограничилось… В царском «ответе» был сформулирован еще один вариант возможного соглашения: династическая уния между Россией и Великим княжеством Литовским с одновременным разрывом последним Люблинской унии. Хотя во время первой встречи царя с М. Гарабурдой этот вариант в беседе не фигурировал и литовский посланник не выдвигал никаких предложений в этом плане, в ходе второй беседы Иван IV счел нужным дважды заявить, что если бы. Великое княжество «захотело нашего панования одно, без Короны Польской», то с его стороны это не встретило бы никаких возражений[168]. 3 марта 1573 г., отпуская М. Гарабурду из Москвы, В. И. Умной-Колычев и А. Я. Щелкалов еще раз напомнили посланнику об этом[169]. Таким образом, отвергнув подобный вариант решения вопроса в октябре 1572 г., русское правительство в начале 1573 г. само стало настойчиво предлагать его литовским политикам. Что же послужило поводом для такой смены курса? За отсутствием материалов и здесь приходится ограничиться предположениями. Так, обращают на себя внимание обещания царя, если его «вынесут» на великокняжеский литовский стол, вернуть Великому княжеству украинские земли, отошедшие к Короне после Люблинской унии[170]. Поскольку условия унии в этом случае, по представлениям Ивана IV, должны были остаться такими же, как при заключении унии между Россией и Речью Посполитой (т. е. какие-либо дополнительные уступки литовским магнатам в этом плане не предусматривались), то ясно, что именно перспектива возвращения утраченных земель должна была склонить Великое княжество к принятию русского проекта. Представляется не случайным, что русское правительство выдвинуло свое предложение именно в то время, когда резко обострились отношения между Короной и Литвой по вопросу о государственно-правовой принадлежности Киевского, Брацлавского, Волынского воеводств и Подляшья. Уже на Кнышинском съезде в августе 1572 г. представители Великого княжества заявили, что на элекционном сейме Литва будет добиваться общего пересмотра условий унии и прежде всего возвращения отнятых у нее земель[171]. На съездах в начале декабря 1572 г. в Мстибогове[172] и в начале января 1573 г. в Вильне[173] магнаты и шляхта Великого княжества конкретизировали свою позицию: Литва не будет «ни государя выбирать, ни элекции начинать», пока не будет отменено решение о передаче украинских земель Короне. Свои притязания литовская рада попыталась подкрепить конкретными действиями: уже осенью 1572 г. канцелярия Великого княжества начала рассылать по спорным территориям «листы» с предписаниями уплачивать налоги в литовскую казну[174], что, по-видимому, было весьма благожелательно встречено украинскими магнатами, в руках которых сосредоточивалась административная власть на этих землях[175]. Несмотря на неоднократные протесты коронных сенаторов, эти действия продолжались и зимой 1572–1573 гг.[176] Разумеется, с материалами польско-литовской переписки конца 1572 — начала 1573 г. Иван IV и его советники не могли быть знакомы, однако трудно сомневаться в том, что решения литовских съездов, а тем более действия великокняжеской канцелярии довольно быстро стали известны русскому правительству.
Очевидно, именно эти события, свидетельствовавшие о резком обострении польско-литовских противоречий, и послужили побудительным толчком для попытки русских политиков разорвать Люблинскую унию и добиться осуществления династической унии между Россией и Великим княжеством Литовским, восстановленным в его первоначальных границах.
Уже исследователи XIX в. выделили целый ряд моментов, которые делали данный вариант политического развития Восточной Европы более предпочтительным для русских политиков, чем уния между Россией и Речью Посполитой[177]. Уния России и Великого княжества и позволяла решить в основном задачу воссоединения белорусских и украинских земель с Россией, и давала возможность обеспечить руководящее положение Русского государства в восточноевропейских делах, в то время как уния с Речью Посполитой скрывала в себе опасность подчинения России польско-литовскому блоку.
При этом, несомненно, принималось во внимание, что подавляющую часть населения Великого княжества составляют белорусы и украинцы, которых тесно связывало с великороссами сознание общности происхождения от совсем недавно разделившейся древнерусской народности, а также единство вероисповедания. Уния же между Россией и Речью Посполитой сразу же ставила русское правительство перед сложными проблемами согласования этнических и религиозных различий начиная с решения вопроса о том, кто будет производить коронацию будущего монарха — архиепископ гнезненский или русский митрополит. Наконец, к выбору такой альтернативы склоняли и определенные социальные мотивы. В представлении Ивана IV и его советников именно Польша была той частью Речи Посполитой, откуда распространялись опасные для существующего общественного устройства протестантские учения и где особенно укоренились традиции разговора с монархом с «позиции силы»: еще в конце 50-х годов русские дипломаты сообщали царю о самочинных съездах польской шляхты, с которых посылали королю «грамоты, чтоб к ним поехал, а не поедет, и они хотят иного государя добывати»