[198], на которых «в соответствии с заслугами» будут получать владения неимущие шляхтичи. Во-вторых, царь сам будет давать шляхтичам земли в России. Наконец, с открытием русских границ для польской феодальной колонизации станут возможными и другие способы добывать в тех краях владения.
В других памфлетах нет столь четкой постановки вопроса, как у Мычельского, но очевидно, что их авторы вполне разделяли его представления о возможных результатах унии. С наступлением унии, указывал анонимный автор памфлета «Sententia de elegendo novo rege», «было бы так, как сперва поляки на Литве выслужили себе много, то же счастье могло бы быть поляку и литвину в Москве». По мнению другого публициста, дело может пойти в России еще лучше, чем в Литве. У царя «в Москве множество земли, он раздавал бы, а наши рады берут»[199].
Таким образом, для шляхетских публицистов самым существенным было проведение мер, направленных на укрепление разными путями экономического положения шляхетского сословия. В большинстве памфлетов даже не ставился вопрос о возможности установления между Речью Посполитой и Россией «реальной» унии. Лишь у Мычельского мы встречаем скупое указание, что царь когда-то в будущем («snccessu temporis») может привести Москву «ad unionem» с Польшей по примеру Ягайлы[200], но эта мысль далее никак не развивается.
Заканчивая анализ совокупности воззрений публицистов «промосковского» лагеря, следует рассмотреть их ответы на вопрос, поставленный перед ними их политическими оппонентами: как повлияет на судьбу шляхетских прав и вольностей вступление на польский трон монарха, выросшего в условиях неограниченной власти. Изучение сохранившихся вариантов таких ответов позволяет не только составить представление о ряде дополнительных причин тяготения шляхты к русской кандидатуре, но и понять некоторые общие моменты в отношении шляхетских политиков не только к русскому монарху, но и к русскому народу и государству, что очень существенно для общей оценки системы их взглядов.
Наиболее полный и аргументированный ответ дал на поставленный вопрос Мычельский. Прежде всего он указывал, что «тирания» Ивана IV (под этим, как мы увидим далее, имелась в виду прежде всего его неограниченная власть) является не порождением его дурных качеств как личности, а результатом примитивного состояния русского общества. Иван IV «должен показывать над ними такую тиранию, так как он не может иным образом привести их к исполнению своих приказаний и сохранению веры»[201]. Царя Мычельский характеризовал самым лестным образом — как храброго, мудрого и справедливого правителя, который «не имеет себе равного среди всех христианских монархов и королей». Действуя не по совету комнатных прихлебателей, но лишь по указаниям собственного разума, он и приумножил свое государство, и содержит его в добром порядке[202]. «Тирании же своей он не обращает против добрых своих подданных…, но только против изменников своих и своего государства»[203]. Затем Мычельский обращается к перспективам, которые откроются после установления постоянных контактов русского монарха с польским обществом. Столкнувшись с высокоорганизованной польской средой, царь проникнется отвращением к «непристойным» русским обычаям и полюбит польские порядки и польский народ[204]. Угрозы польским «вольностям» от него ждать нечего, так как в русском обществе, из которого он происходит, нет писаных законов, и поэтому Иван IV должен подпасть под влияние развитого польского права[205]. К тому же ему придется считаться с реальным положением в стране, где он «за несоблюдение прав наших всегда может быть низложен». С другой стороны, то обстоятельство, что царь — правитель, привыкший к самостоятельным и решительным действиям, может иметь благодетельные следствия. Царь не станет подчиняться интригам придворных клик и будет решать дела публично при участии всех «станов»[206]. Кроме того, суровыми мерами добиваясь от своих подданных соблюдения порядка, Иван IV сумеет и в Польше добиться «быстрого и неотложного оказания справедливости» и прекращения насилий, наездов и убийств и других зол[207].
С. Грушецкий, обративший особое внимание на эти высказывания Мычельского, справедливо видит в них отражение устремлений антимагнатски настроенной части шляхты, искавшей себе сильного монарха, который сумел бы сломить могущество аристократии[208]. Однако эти соображения характерны лишь для сочинения Мычельского и не встречаются в других памфлетах, где отсутствует и свойственная Мычельскому высокая оценка Ивана IV как государственного деятеля. Что же касается веры в неотразимость воздействия польской культуры на русского монарха, то ее разделяли все авторы, выступавшие за избрание Ивана IV. «Московит, — вторил один из них Мычельскому, — почитал бы все обычаи наши, так как по сравнению с московской грубостью все бы ему казалось наилучшим, и народ наш, и людей наших он без сомнения предпочитал бы своим»[209]; другой подтверждал эту точку зрения сравнением из мира природы: лев, когда живет в лесу, становится жестоким, а в городе, среди людей, он меняется[210]. Примеру монарха последовал бы затем и весь русский народ, который бы поляки «легко покорили своей человечностью и обычаями», тем более, что они обыкновенно бывают рады чужеземцам и охотно дают им пропитание[211].
Можно отметить определенную противоречивость отношения шляхетских публицистов к русскому народу: признание его добрых качеств (например, гостеприимства) соседствует с явно пренебрежительной оценкой. Эта противоречивость станет еще более ясной, если принять во внимание специальную полемику этих публицистов против, по-видимому, распространенного среди части польской шляхты отрицательного отношения к русским. Так, один из анонимных публицистов писал: «А что говорят — Московский народ грубый — не видели его, а судят»[212]. Мычельский также находит нужным возражать против утверждения — «что это за люд Московский? Боязливый в бою», доказывая, что русские превосходят его соотечественников мужеством и сноровкой[213].
Сопоставление между собой столь разных отзывов, встречающихся в сочинениях одних и тех же авторов, явно указывает на то, что мы имеем дело не с типичными для средневековья определенными однозначными (позитивными или негативными) оценками соседних народов, а с явлениями иного порядка. Сложность оценки в данном случае проистекает из того, что рассмотренные высказывания представляют собой попытку обобщить и одновременно перенести на Россию результаты длительного исторического общения между польской шляхтой и господствующим классом Великого княжества в ХІV–XVI вв. Действительно, здесь — на территории Литвы, Белоруссии и Украины — польские шляхтичи сталкивались с обществом иным, чем в Польше, поскольку на этих территориях, претерпевших ужасы татарского нашествия, еще сохранялись те формы общественной жизни, характерные для раннего феодализма, которые в Польше отходили уже в прошлое, а в культурной жизни господствовал иной — восточно-христианский тип культуры. Как известно, процесс исторического общения завершился тем, что господствующий класс, а отчасти и городское население Великого княжества стало активно осваивать присущие Польше эпохи Возрождения формы общественной жизни и культуры, включая и связанный с этими формами польский язык. Это обстоятельство не могло не укреплять у польских феодалов чувство особого превосходства своей общественной организации и культуры над аналогичными явлениями в жизни обитателей Восточной Европы — восточных славян и литовцев — и сознание ее особой ценности. Вместе с тем развертывавшийся на Украине и в Белоруссии процесс быстрого освоения этих форм не оставлял места для утверждений о каких-либо естественных, природных недостатках восточных славян по сравнению с поляками, но, наоборот, показывал способность местных феодалов (с точки зрения польского шляхтича) к переходу от несовершенного, «варварского» состояния к совершенному устройству шляхетской «золотой вольности». Поскольку русский народ составлял в представлении польских публицистов одно целое с другими народами Восточной Европы, то ясно, что и ему такая способность также присуща по природе[214] и нужно лишь ознакомить русских феодалов с развитыми формами польской жизни, чтобы снова повторился процесс, проходивший в более ранний период на территории Литвы, Белоруссии и Украины. По характерному утверждению одного из публицистов «как мы потянули за собой литовские державы к нашему языку и к обычаям своим, и к строю, то можно быть уверенным, что если бы мы (к себе на трон. — Б.Ф.) Московского взяли, то без сомнения, все тамошнее варварство с течением времени было бы нами реформировано»[215].
В таком механическом переносе известных явлений с одного объекта на другой заключался крупный политический просчет шляхетских политиков. Они не замечали качественных различий между монархией Ягайлы и Россией XVI в., где именно в это время на смену патримониальному княжеству Рюриковичей пришел возникший на самобытной основе русский вариант сословной монархии со своей сложной общественной структурой, своеобразными историко-правовыми и политическими доктринами. Внешние проявления действий этого нового общественного организма (например, организация сложной системы обороны южных границ) не прошли мимо внимания шляхетских политиков, но никаких выводов из этого не последовало. В целом, Русское государство, в котором, по свидетельству Мычельского, нет даже писаных законов