объединяющий в своем составе вельмож всех трех частей будущего государственного объединения. Кроме того, царь выражал согласие по избрании на польский трон созвать специальное собрание для «разезнанья и померкованья веры», с тем чтобы Иван IV имел возможность окончательно решить, какой религии ему следует держаться. Такое обещание, по существу мало к чему обязывавшее Ивана IV, было явно направлено на то, чтобы смягчить возражения тех групп господствующего класса Речи Посполитой (прежде всего, католического духовенства), которые выступали против кандидатуры царя по вероисповедным мотивам.
Для установления социальной среды, которой был адресован новый русский проект, интерес представляет выдвинутое Иваном IV в «Артикулах» условие «абы ему вольно было давати оселости звлаща в пустых краях, которых есть в Москве немало, людем тым, котори бы того годне заслуговали». Несомненно, этим Иван IV делал шаг навстречу тем слоям шляхты, которые выступали за избрание царя, рассчитывая с его помощью получить новые возможности для феодальной колонизации и тем улучшить свое материальное положение. Однако Иван IV при этом проявил сдержанность (в «Артикулах» говорится прямо лишь о «пустых», т. е. незаселенных землях), а форма, в которую он данное условие облек (требование ничем не ограничивать монарха при раздаче данных земель), говорит за то, что в планах русских правителей подобные раздачи выступали, по-видимому, как одна из мер, направленных на укрепление власти царя над своими новыми подданными.
Таким образом, вразрез с рекомендациями его сторонников царь не пожелал стать правителем Речи Посполитой на условиях «Генриховских артикулов» и признать за шляхтой право на свободную элекцию. Наоборот, идя на ряд мелких уступок шляхте, он пытался добиться принятия с ее стороны главных положений разработанного в Москве государственно-правового устройства.
Думается, что обнародование этих условий могло явиться новым тяжелым ударом по планам польских шляхетских политиков. Однако К. Граевский не смог выполнить своей миссии, так как на обратном пути был арестован литовскими сенаторами. По-видимому, сидя в тюрьме, он, чтобы добиться вмешательства шляхты и освобождения, подверг царские условия существенным изменениям. В его письме брату Петру[289], распространявшемся среди съезжавшейся в Стенжицу шляхты, при изложении предложений царя отсутствовали все неприемлемые для польской шляхты условия, а на первом месте фигурировало заявление, что Иван IV «хочет соединить свои народы с Полыней такими узами, как некогда Ягайло соединил [с Польшей] Литву». «Письмо Граевского», несомненно, немало способствовало тому, что среди собравшейся в Стенжице польской шляхты сторонники московского кандидата решительно преобладали[290]. К ним хотели присоединиться и литовские шляхтичи, отправившие к полякам посла городенского повета К. Кунсовича с предложением «цысаря крестьянского на государство не взять и иных, только бы… нам видеть у нас на государстве Московского государя». Лишь поспешно арестовав Кунсовича и оказав прямое давление на шляхту Великого княжества, литовские сенаторы сумели предотвратить ее соединение с польскими сторонниками кандидатуры царя[291].
При таком соотношении сил «проавстрийская» партия не решилась поставить на съезде вопрос о выборе Габсбурга на польский трон, ограничившись лишь детронизацией Генриха. Однако и шляхетский лагерь не выдвинул прямо своего кандидата: доставленный в Степжицу по требованию шляхты русский гонец Ф. Ельчанинов, направленный царем еще к Генриху Анжуйскому, лишь передал сенаторам царскую грамоту, из которой шляхтичи не могли заключить, намерен Иван IV добиваться польского трона или нет. Кроме того среди «промосковской» шляхты не было единства относительно личности самого кандидата. Если одна часть шляхты желала выбора Ивана IV как сильного правителя, то другая — отдавала предпочтение кандидатуре Федора. Так, иа поле Степжицкого съезда был поставлен крест с надписью: «Кtо cesarza mianuie Ten śmierć sobie gotuje By chciał byc Fiedor jak Jagiełło Dobrre by nam z nim belo» («Кто избирает императора, готовит себе смерть. Если бы был Федор, как Ягайло, хорошо бы нам с ним было»)[292]. В итоге вопрос о судьбе польской короны остался открытым[293].
Соперничающие группировки старались создать себе благоприятные условия для продолжения борьбы за польскую корону. Усилия литовских сенаторов были направлены на то, чтобы не допустить установ л енпя контактов между польской шляхтой и Иваном IV. Я. Ходкевич на обратном пути из Стенжицы тайно посетил русского гонца в Бресте и убеждал его, что лишь с помощью Литвы царь сможет добиться польского трона, так как «ляхове, как первее приятеля цысаря турецкого хотели, так и теперь таково же ищут». Пусть царь присылает послов со своей «тайной думой» именно к литовским магнатам, а они не только сумеют добиться для него короны, но и обеспечат при формальной свободе элекции сохранение этой короны в руках потомков Ивана IV, как это было ранее с Ягеллонами[294]. Как видим, литовский магнат прибег к самым чувствительным для Ивана IV доводам, чтобы добиться своей цели.
В Стенжице по приказу Я. Ходкевича русского гонца держали в 7 верстах от города, пристав не пускал к нему «никакова человека»[295]. Все же к гонцу, «утаясь пристава», сумели проникнуть посланцы «рыцарства» Якуб Лашковский и Войтех Закревский. Они вручили Ф. Ельчанинову тексты грамот, которые Ивану IV, если он хочет достичь польского трона, следовало еще перед выборами прислать Якубу Уханьскому, сенаторам (в том числе ряду политиков персонально) и шляхте[296]. Эти «образцы», по словам посланцев, направлял к царю глава польской католической церкви архиепископ Гнезненский Я. Уханьский, но анализ их содержания вызывает сомнения в истинности этого утверждения. Так, грамота самому примасу была посвящена доказательству гибельности раздоров между православными и католиками, так как тех «дву сторон незгодою уросл Махумет», и того, что царя нельзя считать еретиком, так как он «хрещон во имя отца и сына его и духа святого». Письмо завершалось предложением Ивана IV как христианского государя «таково ж ведаючи народ ваш весь сарматцкии или словенский», «чтоб для добра крестьянского и вашие для обороны крепкие мне за пана и короля польского обрали»[297]. Как видим, в этом проекте грамоты нет ни обещания перехода в католическую веру, ни заверения, что права «костела римского» будут сохраняться нерушимыми, что, как представляется, должно было прежде всего интересовать главу польской церкви. Наоборот, почти все письмо заполняет аргументация о необходимости союза между православными и католиками против мусульман, типичная для воззрений господствующего класса южных районов Речи Посполитой, жестоко страдавших от татарских набегов[298].
Другим важным документом в группе «образцов» следует считать текст обращения к шляхте. Устами составителей грамоты царь заявлял, что «вас в Коруне польской людей мудрых много есть», которых он «рад имети больших в товарищех» и вообще желает быть «не так паном, али рыцерским людем как братом»[299]. Далее следовали обещания более конкретные: уплата долгов Сигизмунда-Августа «желнырем и дворяном», амнистия для русских политических эмигрантов в Речи Посполитой и, наконец, заверение — «толко меня королем оберете, о том стану думать, чтоб вас с людьми своими содиначить». Если первое из этих условий отражало конкретные интересы определенной части шляхты, а исполнение второго было как бы залогом того, что как король Речи Посполитой Иван IV изменит свои традиционные методы правления, то последнее носило общеполитический характер. Примечательно, что о смене религии в этих документах вопрос не поднимался, но по вопросу об установлении «реальной» унии между Россией и Речью Посполитой их составители проявили большую настойчивость, добиваясь хотя бы предварительного заявления, что в будущем царь предпримет шаги для ее заключения.
С этим документом резко контрастирует «образец». грамоты, которую следовало послать каждому из воевод[300]. Здесь нет ни конкретных обещаний, ни заверений, высказывания носят предельно общий характер. Такое сопоставление, думается, вполне определенно указывает, в какой среде интересующие нас документы возникли. Наконец, следует отметить рекомендации посланцев направить особые грамоты серадзскому воеводе Ольбрахту Ласскому, каштеляну бецкому Станиславу Шафранцу и старосте радзейовекому Рафалу Лещинскому; последнему нужно было обещать пост «скарбного»[301]. Всех этих политиков, расходившихся между собой и по вероисповеданию, и по политической ориентации, объединял в период второго «бескоролевья»[302]. лить один признак — популярность в шляхетской среде. Все это позволяет рассматривать миссию Я. Лашковского и В. Закревского как попытку сторонников царя среди польской шляхты вступить в непосредственные контакты со своим кандидатом, предложив ему конкретный план действий в борьбе за польскую корону. Таким образом, события Стенжицкого съезда завершились попыткой представителей двух совершенно разных политических групп навязать русскому правительству угодную им линию поведения в предвыборной борьбе. Хотя мотивы их действий, как показано выше, были весьма различными, советы совпадали в одном: русское правительство должно активизировать свою внешнюю политику, направив в Речь Посполитую своих представителей для переговоров об условиях унии.