В результате в королевской инструкции на предсеймовые сеймики, разосланной в октябре 1586 г., именно этот план был предложен на рассмотрение шляхты. В инструкции говорилось, что на намеченном польско-литовском съезде нечего ждать уступок от русских, «если не будут видеть какой-либо грозы и что ваши милости взялись серьезно и со всеми силами за это дело». В противном случае посылка сенаторов на съезд принесла бы только вред государству: они стали бы посмешищем для русских политиков, которые бы еще более укрепились в своем отрицательном отношении к польским предложениям.
В инструкции, однако, был добавлен еще один важный довод в пользу предложенного плана, который позволяет раскрыть дополнительные мотивы действий его создателей. Автор инструкции обращал внимание шляхты на то, что и в России есть люди, «которые имеют немалую надежду, чтобы могли сами когда-нибудь прийти к этому» (к унии с Речью Посполитой. — Б.Ф.), но если они не увидят «силы отсюда», им не удастся осуществить своих намерений[440]. Таким образом, неудачный исход русско-польских переговоров не заставил сенаторов отказаться от своих расчетов на сотрудничество с боярской оппозицией. С этими расчетами, думается, и была связана вся идея добиться с помощью военной демонстрации «соединения» государств.
В декабре 1586 г. начали собираться предсеймовые сеймики. Хронисты единодушно сообщают, что настроение собиравшейся на сеймики шляхты было благоприятным для королевских планов и, выражаясь словами М. Бельского, «едва ли не все рыцарство к тому склонялось, чтобы короля на эту войну отправить и хорошо снарядить»[441]. Вслед за хронистами это повторяют и исследователи[442]. Однако можно думать, что хронисты обрисовывали положение в «розовых красках». Так, в письмах магнатов того времени встречается ряд сведений о проходивших летом 1586 г. совещаниях оппозиционных С. Баторию польских политиков (где ставился вопрос о низложении короля с трона), о направленных против него памфлетах, распространявшихся перед сеймом среди шляхты[443]. Очевидно, что полного единства в польском господствующем классе не было. Сложным было и положение в Великом княжестве. Коронный подканцлер, который лето 1586 г. провел в Гродне, сообщал, что Литва горит желанием воевать[444]. Однако русские дипломаты, также находившиеся в Гродне в августе 1586 г., передавали в своем отчете иные отзывы шляхтичей: следует помириться с Россией, так как «воеватца… не за что, только лише-деи воеватца королю для своей чести», и что «те-деи поветы, которые от государевы украины, грошей ему не поступятца и на войну думати не почнут»[445]. В письмах М. Радзивилла Сиротки также можно обнаружить целый ряд язвительных выпадов по адресу королевских планов и весьма пессимистические оценки возможных результатов, которые война принесет Великому княжеству[446].
В этих сложных условиях на исход работы сеймиков и на решения сейма могли решающим образом повлиять события, происходившие в это время в России. Осенью 1586 г. борьба политических группировок в России снова обострилась. Шуйские, стараясь лишить правителя опоры в царской семье, пытались организовать коллективное «челобитье» митрополита, бояр и «купецких людей» о разводе царя Федора со своей женой[447]. Годунов же обвинил своих противников в тайных контактах с польским королем. Отправленные в Литву летом 1586 г. послы пытались собрать сведения, нет ли у Шуйских каких-либо сношений с М. Головиным[448]. Зимой 1586/87 г. в пограничные города Великого княжества Литовского пришли известия, что Годунов обвинил перед думой «младшего Шуйского» в тайных контактах с литовскими сенаторами, для чего тот якобы выезжал на рубеж под видом охоты[449]. Наконец, австрийский посол Н. Варкоч, посетивший Москву в конце 80-х годов, записал в своем отчете, что назначенные Иваном IV правители «стали тайно сноситься с Польшей и хотели присоединить к ней (incorporiren) страну, как утверждал Борис», и «имелись явные доказательства того, что это не сочинено»[450]. Свидетельства этих независимых друг от друга сообщений позволяют понять, что стоит за лаконичным показанием источника 20-х годов XVII в. — «Нового летописца»: Борис в борьбе с Шуйскими «научи на них доводити людей их Федора Старова с товарищи и возложи на них измену»[451]. «Измена» — это были сношения Шуйских с польским королем.
Как бы то ни было, осенью 1586 г. оппозиция была разгромлена. Тем самым пропадала (пусть даже проблематичная) возможность сотрудничества с внутренними силами в России и задуманный сенаторами план становился полностью нереальным. Однако сообщения об этих событиях еще не стали известными шляхте, когда 13 декабря 1586 г. в разгар приготовлений к созыву сейма и будущей военной кампании С. Баторий неожиданно скончался; сеймики разошлись, не приняв никаких решений[452]. Ситуация изменилась, а это требовало от обеих сторон поисков новых конкретных путей, которые вели бы к осуществлению их целей.
Формирование русской внешнеполитической программы во время третьего «бескоролевья» (1587 г.)
Первоначальный план действий сложился у русского правительства быстро. Уже в январе 1587 г. в Литву выехали русские посланники Е. Ржевский и 3. Свиязев с предложением польско-литовским феодалам быть «под… царскою рукою с государством Московским сопча заодин»[453]. В грамотах сенату и «рыцарству» обеих частей Речи Посполитой[454] говорилось, что царь, желая всякого добра «как своему государству, так и вашим землям», предлагает обоим государствам объединиться под его «царскою рукой» и «против всех недругов стояти обще заодин». Если польско-литовские феодалы относятся к этому предложению положительно, то им следует присылать в Москву «великих» послов, «умыслив накрепко со всею землею как которым делом были пригож». В соответствии с предложенной процедурой посланникам не было дано указаний о возможных условиях унии: все вопросы должны были решаться на переговорах царя с «великими» послами Речи Посполитой[455]. Одновременно послам было дано поручение, которое позволяло представить русский внешнеполитический замысел конкретнее. Послам следовало проинформировать литовцев, что если поляки «одни кого себе за государя оберут», то царь согласен на то, чтобы его выбрали только на литовский трон. Одновременно послы должны были заверить литовцев, что царь в этом случае не только сохранит в неприкосновенности права и вольности дворянства Великого княжества, но и позаботится о том, чтобы «начальное государство Киевское» и другие земли, которые поляки «приворотили к польской земле насильством», были снова присоединены к Литве[456]. В ответ на возможные сомнения в реальности таких предложений, послам предписывалось разъяснять, что ведь «государство Литовское, коли было за великими князьями Литовскими опроче Коруны польские, ино и тогды против Польши стояло, а ныне коли будут такие два государства вместе, ино кто может против их стояти»[457]. Предпочтительность для Великого княжества соединения с Россией, а не с Польшей дополнительно аргументировалась тем, что «поляки верою с крестьяны на рознь, а вы, паны-рада и вся земля литовская крестьяне с нашею землею вера одна и обычай один»[458].
Таким образом, на первом этапе третьего «бескоролевья» русская политическая линия была прямым продолжением тех проектов начала 70-х годов XVI в., которые предусматривали разрыв Люблинской унии, создание русско-литовского объединения и восстановление Великого княжества в его первоначальных границах. Правда, с самого начала русское правительство проявило в своем подходе известную гибкость. Так, если бы предложение разорвать унию с Польшей встретилось с отрицательной реакцией литовских политиков, посланники должны были придать своему предложению о сепаратной элекции другой смысл, утверждая, что это просто лучший способ привести «бескоролевье» к нужному литовским феодалам результату: если царь станет великим князем литовским, «тогды и у неволи быти Коруне Польской с Великим княжеством Литовским»[459]. Однако, очевидно, какой вариант переустройства Восточной Европы был для русских политиков более желательным. Не менее ясно это видно из перечня магнатов, которым были адресованы грамоты царя и бояр[460]: все высшие сенаторы Великого княжества, украинские магнаты — К. Острожский и Я. Збаражский — и лишь два представителя Короны в узком смысле слова (архиепископ гнезненский и подканцлер коронный).
Не случайно также посланники должны были уговаривать литовцев присылать в Москву своих послов — «наперед польских панов», заверяя их, что после своего избрания царь будет «Великое княжество Литовское и любить больше, и оберегать больше Коруны польские, потому что и земля со государя нашего заодно вместе и вера одна и обычай крестьянской»[461]