Однако ряд высказываний в корреспонденции литовских магнатов заставляет вкладывать иной смысл в понятие «оказии», которая «сама идет в руки». Здесь прежде всего следует остановиться на письмах М. Радзивилла Сиротки его двоюродному брату К. Радзивиллу, воеводе Виленскому. Уже в первом из них М. Радзивилл писал об избрании царя: «Если смотреть не только на настоящее, но и в будущее (как мы говорили с тобой в Коиданове), то что лучшего могло бы быть для этих государств. Правда, по слухам, — продолжал он далее, — царь не способен к управлению, но с этим можно и примириться, если удастся решить вопрос, кто будет опекуном, и литовцы не поссорятся на этой почве с поляками, которые хотят всем управлять[540]. В другом письме он просил К. Радзивилла рекомендовать московским послам, чтобы в «условиях», которые представители царя предложат на элекции, было точно указано, какую помощь Россия сможет оказать Речи Посполитой в случае войны с Турцией. Внесение такого условия, по его мнению, могло бы способствовать успеху русского кандидата на выборах[541]. В следующем письме встречается упоминание — о каком-то соглашении между магнатами, чтобы на выборах, если не пройдет царь, отдать предпочтение австрийцу, а если не пройдет тот, — шведу[542]. А Я. Кишка в апреле 1587 г. предлагал московских послов отправить с «большой признательностью», добиваться от них, чтобы царь «не позволил интригам чужеземцев свести себя с правильного пути и для себя, а не для кого другого склонял и приготавливал людские души». Я. Кишка подавал также советы насчет условий, которые русские послы должны привезти на элекцию[543]. Следует отметить и сделанные, правда post factum, высказывания еще одного литовского сенатора, подканцлера Л. Сапеги. В сентябре 1587 г. он писал К. Радзивиллу: «пан Бог мне свидетель, как я желал иметь его (Федора Ивановича. — Б.Ф.) (своим) господином, хотя знал и видел много трудностей (на пути) к этому, а среди других — недостатки, присущие его личности, но я о них молчал и никому о них не рассказывал, и до сего времени молчу»[544]. Как видно из отдельных упоминаний в письмах М. Радзивилла Сиротки, в этом обмене мнений активно участвовал и киевский воевода Константин Острожский, которому, по мнению литовских политиков, «Московский по вкусу пришелся»[545].
К этим свидетельствам следует присоединить и письмо неизвестного по имени литовского сенатора, который отвергал возможность выбора Пяста, указывая, что это не принесет стране тех выгод, которые может дать избрание царя. Любопытно, что, стараясь получить возможно более точную информацию об обещаниях царя, неизвестный автор поставил перед своими корреспондентами вопрос: если поляки (или часть их) не захотят вместе с литовцами выбрать царя и предпочтут другого кандидата, согласится ли последний в этих условиях принять «разорванное государство» и даст ли компенсацию тем обитателям Великого княжества, которые бы «после этого разрыва потеряли из-за него свои имения», расположенные в Короне[546]. Постановка этого вопроса ясно говорит о том, что в кругу литовских политиков (возможно, под воздействием заявлений 3. Свиязева и Е. Ржевского) обсуждалась возможность сепаратного «вынесения» царя на литовский великокняжеский стол.
Приведенные высказывания интересны не столько как свидетельство позиции отдельных магнатов, которые за время третьего «бескоролевья» неоднократно меняли свою ориентацию, сколько как показатель того, что на этот раз по крайней мере часть литовской магнатерии готова была серьезно обсуждать вопрос об унии с Россией. С приближением элокции число приверженцев царя в рядах литовской магнатерии, по-видимому, уменьшилось[547], однако, когда в конце элекционного сейма его сторонники письменно протестовали против выбора других кандидатов, этот «протест» скрепили своими подписями два первых сенатора Литвы — виленский воевода К. Радзивилл и Троцкий воевода Я. Глебович, а также подканцлер Л. Сапега, маршалок Дмитрий Скумин и Лукаш Сапега[548].
Причины такой позиции части литовских политиков понятны. Хотя их в известной мере беспокоила неспособность Федора к правлению, однако уже поэтому они не боялись, что он сможет, подобно Ивану IV, ввести в стране «тиранское правление». Вместе с тем ослабление России в результате Ливонской войны вызывало у них надежды, что им удастся добиться заключения унии на условиях, продиктованных польско-литовской стороной. В то же время виды на завоевание России после подавления их возможного союзника — боярской оппозиции — представлялись весьма сомнительными.
От рассмотрения позиции правящей элиты Великого княжества перейдем к анализу эволюции взглядов широких слоев шляхты. Первые отзывы о настроениях литовской шляхты относятся к зиме 1587 г. В это время в Вильне уже шли толки о «Московском», который, «если бы он не был так глуп, как о нем говорят… скоро имел бы неплохую партию»[549]. Последующие отзывы относятся к весне 1587 г., когда шляхта уже узнала, что царь Федор выставляет свою кандидатуру на польский трон. В апреле 1587 г. М. Радзивилл Сиротка, оценивая реакцию шляхты на русские предложения, писал, что «нашим это очень пришлось по вкусу». Видя те выгоды, которые это принесет Речи Посполитой, они готовы Стать на сторону русского кандидата и ожидают, что и в Польше многие последуют их примеру[550]. Аналогичную оценку ситуации дал несколько позднее епископ виленский Ю. Радзивилл. Когда стали известны, — писал он, — «мягкие и заманчивые» предложения царя, то «кажется все единодушно склонились к нему, как бы по думая более о других»[551]. Сам епископ, фанатичный католик и приверженец Габсбургов, прилагал большие усилия к тому, чтобы изменить это настроение, но с горечью вынужден был признать, сообщая нунцию о съезде сенаторов и шляхты Великого княжества, состоявшемся в Волковыске перед элекцией, что «многие дворяне очень упорствуют в своем желании» выбрать царя на польский трон[552]. Наконец, уже в период элекции, 1 августа 1587 г., «все литовские дворяне», съехавшиеся на выборы под Варшаву, подписали обязательство «не желать другого короля, кроме Московита под страхом потери имущества, чести и жизни»[553]. При обсуждении кандидатур литовская шляхта действовала на элекционном поле как единая группа, от имени которой выступал в поддержку кандидатуры царя избранный ею маршалок[554].
Таким образом, с наступлением третьего «бескоролевья» традиционные для литовской шляхты симпатии к русскому кандидату вспыхнули с повой силой. В условиях, когда за кандидатуру царя высказались и подавляющая часть шляхты, и ряд ведущих представителей магнатерии, лагерь его сторонников стал ведущей политической силой в Великом княжестве. Иной характер имел ход событий и расстановка политических сил в Короне.
Польские сенаторы, конечно, также придавали значение сохранению мира с соседями в период «бескоролевья» и поэтому охотно согласились на предложения литовской рады выслать представителя в Москву для продления перемирия. Но и русские дела, и русский кандидат стояли у них явно на втором плане. Так, когда весной 1587 г. Л. Сапега переслал подканцлеру коронному В. Барановскому адресованную ему грамоту царя, тот ответил, что за отсутствием при нем «русского дьяка» он грамоты прочитать не мог, а если бы даже и прочитал, то не нашел бы нужным на нее ответить[555]. Некоторые польские политики, однако, и в это время проявили интерес к русским предложениям.
Наиболее благоприятное впечатление русская инициатива произвела на главу католической церкви в Польше, гнезненского архиепископа Станислава Карнковского. Этот прелат еще в 1585 г., когда С. Баторий серьезно заболел, нашел нужным пригласить к себе русского посла, ехавшего в Австрию, и выразить надежду, что в случае наступления «бескоролевья» царь Федор может вступить на русский трон[556]. Узнав о русских предложениях, примас заявил, что он готов поддержать русского кандидата, если тот станет католиком, и через нунция просил папу предоставить ему полномочия для принятия царя в лоно католической церкви. Помимо честолюбивых надежд на роль «апостола Востока», примасом, по его собственным словам, руководили расчеты на то, что кандидатура царя может стать популярной среди шляхты[557]. В тот момент это были только расчеты — в адресованных К. Радзивиллу письмах польских сенаторов встречаем ясные указания, что весной 1587 г. русские предложения обсуждались в Короне лишь в узком кругу ведущих политиков, а шляхта еще не имела своего мнения по этому вопросу[558].
Положение изменилось с возвращением из Москвы в мае 1587 г. польско-литовского посольства. Перемены эти были связаны с деятельностью представителя Короны в составе посольства — люблинского подстолия П. Черниковского. После переговоров с русскими политиками он стал убежденным сторонником московского кандидата[559]. 12 мая, перед отъездом из Москвы, он направил письмо люблинскому старосте, в котором энергично опровергал «фальшивые» слухи о неспособности царя к управлению государством и доказывал, что царь обладает всеми качествами большого государя, которые соединяются в нем с добротой натуры, в чем послы Речи Посполитой могли сами убедиться, видя его подданных, оживающих после «тирании» покойного правителя