. Согласно этому памятнику, род литовских князей вел свое происхождение от «служебника» одного из смоленских княжат Гедимина, который был послан великим князем Юрием Даниловичем за Днепр «имати дани дарения». Пользуясь обстановкой смуты, Гедимин присвоил себе собранные средства и, наняв на них «множество людей», сумел стать великим князем на Литве «русских князей несъгласьем и междуусобиыми браньми». Правда, дети Гедимина старались поддерживать хорошие отношения с московскими князьями, неоднократно получали от них помощь и приняли православие, но уже его внуки Витовт и Ягайло перешли в «римскую веру», стали водить дружбу с «безбожным Мамаем» и нападать на русские земли. В итоге Витовт «заруби Киев и Чернигов и взят Брянск и Смоленск и приступиша к нему всей князи пограничныя с вотчинами от Киева даже и до Фоминьского»[35].
Таким образом, оказывалось, что на занятые ими русские земли литовские великие князья не имеют никаких прав, поскольку сама княжеская власть была приобретена их родоначальником на украденные у московских князей деньги, а их потомки воздали черной неблагодарностью за оказанные им благодеяния и изменили истинной вере. При этом история происхождения литовских князей составляла резкий контраст с рассказом о происхождении Гюриковичей. Одновременно сам захват русских земель литовскими князьями передвигался в эпоху как можно более позднюю — времена Витовта.
Сформулированная в Годословии версия происхождения литовских князей недолго сохраняла свой официальный характер. Она слишком чувствительно затрагивала интересы московских князей и бояр — потомков Гедимина — и поэтому в начале 40-х годов XVI в. была заменена иным рассказом, по которому Гедиминовичи признавались потомками полоцких князей. Однако и в этом рассказе в полной мере сохранялся тезис о незаконности власти Ягеллонов над белорусскими и украинскими землями, поскольку полоцкие князья — предки Гедимина — были, по новой версии, князьями-«изгоями», лишенными за измену своей доли в «Русской земле»[36]. Одновременно с еще большей силой стал звучать мотив о захвате русских земель Гедиминовичами с помощью «измены». В заявлениях русских дипломатов подчеркивалось, что «зашли… нашу отчину великие князья литовские неправдами», «израдою засел был Смоленск Витофт и Северу»[37]. Понятие «израды» было более детально раскрыто в специальном заявлении, где указывалось, что «предки государей наших, которых слуг своих жаловали городы, и они вь их государьские невзгоды изменным обычаем отъезжали и с теми городы ко государей ваших предком»[38].
Одновременно с поисками историко-правового обоснования уточнялись и границы той территории в Восточной Европе, которую русские правящие круги рассматривали как «отчину» династии Рюриковичей. До середины столетия русские политики предъявили свои права лишь на территории, входившие в состав Великого княжества (Киев, Волынь, Полоцк, Витебск), и, хотя при этом упоминались и «иные городы», их местоположение точно не определялось[39]. На мирных переговорах 1563–1564 гг. это понятие было конкретизировано[40]: в составленный русскими дипломатами список городов были включены все основные центры захваченной польскими феодалами Галицкой земли. Включение в список наиболее западного города этой земли — Перемышля ясно показывает, что русское правительство открыто объявило целью своей внешней политики возвращение всех занятых польскими феодалами западноукраинских земель.
Ликвидация феодальной раздробленности Великороссии и появление на международной арене новой мощной державы — Русского государства, способного померяться силами не только с Литвой, но и с Польшей, выдвижение русским правительством внешнеполитической программы, предусматривавшей полную ликвидацию политического господства польских и литовских феодалов на белорусских и украинских землях и его попытки проводить эту программу в жизнь — все это в корне изменило политическую ситуацию в Восточной Европе и наложило отпечаток на дальнейшую эволюцию польских и литовских концепций политического устройства данного региона. Сдвиги в политическом развитии Восточной Европы во второй половине XV — начале XVI в. означали крушение всей литовской внешнеполитической концепции. Сами литовские политики понимали ее нереальность в той обстановке, когда старая политическая структура Северо-Восточной Руси безвозвратно ушла в прошлое и вместо раздробленных княжеств Литве противостояло единое Русское государство. В этих условиях содержание литовских внешнеполитических планов изменилось: программой-минимум стало возвращение земель, потерянных в русско-литовских войнах конца XV — начала XVI в., а программой-максимум — ослабление Русского государства за счет отрыва от него ряда важнейших территорий. Характерно, что при заключении союза между Литвой и Крымом в 1506–1507 гг. хан Меняли-Гирей как наследник золотоордынских владык, следуя пожеланиям литовских политиков, «придал» «к Литовскому столцу» Новгород, Псков и Рязань[41]. Правда, в последующих документах Рязань как «литовская земля» не фигурирует, но притязания на Новгород и Псков стали с начала XVI в. постоянной частью литовской внешнеполитической программы[42].
Однако осуществление и этой гораздо более ограниченной, чем планы Витовта, программы было не по силам Великому княжеству. В войнах первых десятилетий XVI в. литовские феодалы не добились реальных успехов. Отражением военно-политической слабости Литвы были предложения литовских представителей на переговорах в середине XVI в. заключить «вечный мир» с Россией, если им будет возвращена хотя бы часть утраченных территорий[43].
Более того, даже сохранить свои прежние позиции Великому княжеству удавалось в значительной мере благодаря получению постоянной военной помощи из Польши. Это объективно усиливало зависимость Великого княжества от польских феодалов и побуждало последних к возобновлению попыток «инкорпорации» Великого княжества в состав Польской Короны. Эволюцию польских политических концепций в этих условиях можно проследить, сопоставляя хронику Я. Длугоша с сочинениями таких историков XVI в., как М. Меховский и М. Кромер.
Несомненно, при сравнении обнаруживается тесная текстуальная и идейная преемственность между сочинениями указанных авторов. Правда, представления Я. Длугоша о происхождении и родстве славянских народов, как не соответствующие более научным взглядам на происхождение народов, распространявшимся с быстрым развитием ренессансной науки в Европе вообще и в Польше в частности, были в основном оставлены[44]. Однако главный тезис о том, что украинские земли — старое владение польских королей эпохи Болеслава Храброго, полностью перешел на страницы последующих трудов. Дипломат и советник Сигизмунда II М. Кромер не только воспроизвел в своем сочинении рассказ Длугоша о строительстве пограничных столпов на Суле[45], но и нашел нужным отметить в повествовании о походе Казимира на. Галицкую землю в 1349 г., что речь шла о возвращении в состав Польского королевства его старых земель, потерянных в период феодальной раздробленности[46].
Но наряду с преемственностью следует выделить ряд новых моментов в общих исторических конструкциях польских историков. Это прежде всего резкое повышение удельного веса восточноевропейских проблем. Если у Длугоша «Московия» появилась на последних страницах его труда внезапно, вне связи с первоначальным замыслом автора, то в Хронике М. Кромера, изданной в 1557 г., уже во вступительной части труда особая глава посвящена истории возникновения Московского государства и характеристике соотношения между «Московским» народом и народом «Русским»[47]. При этом автор не пожалел усилий для доказательств, что возвышение Москвы относится к самому недавнему времени, а до этого она была одним из незначительных русских княжеств. Появление такой главы в Хронике ясно говорит о понимании ее автором того, что без каких-то сведений о «Московии» нельзя дать читателям полную картину современного развития. Это — показатель смещения сферы интересов польской правящей элиты на Восток. Новым является и еще более решительная, чем у Длугоша, солидаризация с литовской внешнеполитической программой, попытки ее историко-правового обоснования. Так, в своем Трактате о двух Сарматиях М. Меховский в полном противоречии с реальной действительностью поместил описание Новгорода и Пскова в том разделе, где описывались земли Великого княжества Литовского[48], а в перечень земель, утраченных Великим княжеством на рубеже XV–XVI вв., включил Можайск[49] — владение московских князей с XIII в. Претензии на этот город литовские дипломаты стали публично выдвигать через 40 лет после выхода труда Меховского[50] и едва ли не под влиянием знакомства с его сочинением.
Отмеченные положения позволяют утверждать, что на протяжении первой половины XVI в. происходит сближение польской и литовской внешнеполитических программ. Мощным фактором, ускорявшим это сближение, было сознание того, что политическая деятельность великорусского политического центра не только может привести к утрате тех украинских земель Великого княжества, которые в Кракове давно рассматривались как ближайший объект польской феодальной экспансии, но и ставит под угрозу господство польских феодалов на давно захваченных ими тер