[898]. Однако если политики второй половины XVI в. (публицисты, например, времен первого «бескоролевья») рисовали себе этот процесс по образцу польской феодальной колонизации Украины и Белоруссии, ориентируясь на решение проблемы путем соглашения с русским правительством и с дворянством, то для ряда польских политиков и публицистов начала XVII в. образцом для подражания становится испанская монархия и деятельность конкистадоров на американских землях. Русские земли должны стать для Речи Посполитой тем, чем является Новый Свет для Испании и Португалии[899].
В соответствии с этими предпосылками П. Пальчовский планировал создание в завоеванной стране целых поселений поляков (как шляхты, так и людей «посполитой кондиции»), наделенных русской землей «по подобию колоний римских». Эти колонии стали бы опорными пунктами польско-литовской власти в крае. Роль других опорных пунктов должны были играть укрепленные «замки» со специально выделенными для них особыми округами — по образцу португальских крепостей в северной Африке. Остальные земли пошли бы в раздачу польско-литовскому дворянству. Правда, Пальчовский допускал, что те земли, которые не будут заняты шляхтой, могут быть розданы русским дворянам, но его оговорка, что эти владения должны быть небольшого размера, ясно показывают, что в новой системе устройства местному господствующему классу отводилась явно подчиненная роль[900]. К этому добавлялась идея «крестового похода» на Восток против русских, которые христиане лишь по названию, а в действительности «не заслуживают того, чтобы называть их христианами»[901].
Высказывания П. Пальчовского не были отражением лишь его собственных взглядов. Отзвуки аналогичных воззрений обнаруживаются также в инструкциях сеймиков и в публичных выступлениях сенаторов и послов[902], а идею «священной войны» энергично пропагандировали католический епископат и курия. Не случайно всем участникам будущего похода на Россию самим папой было дано отпущение грехов[903]. Но, пожалуй, наиболее существенно, что сочинения П. Пальчовского, как показал
В. Чаплиньский, были инспирированы королевским двором[904] и, следовательно, выраженные в них идеи были близки группе политиков, державших в своих руках нити управления страной. Таким образом, в политическом мышлении части польско-литовского дворянства произошли явные сдвиги от идеи распространения государственных границ путем наделения местного дворянства шляхетскими правами и вольностями к пропаганде квази-колониальных форм эксплуатации русских земель.
Однако, хотя король и его ближайшие советники Ф. Крыйский и А. Бобола, несомненно, желали бы действовать в духе предложений П. Пальчовского, в официальной политике Речи Посполитой по отношению к России возобладала иная линия, при которой отдавалось предпочтение политическому решению вопроса. Дело было прежде всего в том, что у короля и его группировки не имелось реальных возможностей для завоевания России. В стране, как на обширном материале показал Я. Мацишевский, в течение всего интересующего нас периода существовала значительная оппозиция, выступавшая против вмешательства в русские внутренние дела… Эта оппозиция в шляхетской среде была настолько сильной, что на сейме 1609 г. король не решился поставить на обсуждение посольской избы вопрос об интервенции. Тем самым при осуществлении каких-либо планов в отношении России королевская группировка могла рассчитывать лишь на силы и средства группы связанных с королем магнатов. В этих условиях король и его окружение оказались вынужденными принять политическую линию тех политиков (главным среди них был гетман коронный Станислав Жолкевский), которые, одобряя необходимость военного вмешательства для возведения на русский трон польского короля, по-прежнему полагали, что достижения своих целей на Востоке Речь Посполитая должна добиваться путем соглашения с русским дворянством. Такой политический курс, казалось, тем более обещал реальные результаты, так как уже в 1606–1607 гг. в Речь Посполитую стали поступать известия, что часть русских правящих верхов готова возвести на русский трон члена польский королевской семьи, чтобы с помощью польско-литовских феодалов подавить движение социальных низов[905]. Для понимания дальнейших событий важно отметить, что группировавшиеся вокруг Сигизмунда III круги принимали традиционную политическую линию скорее как тактический ход, который помог бы создать благоприятную ситуацию для проведения политики прямого подчинения России с помощью насильственных средств.
Об официальном курсе восточной политики Речи Посполитой после начала открытой интервенции дает представление ряд официальных обращений к населению России во второй половине 1609 г. Так, в универсале населению Смоленска, отправленном сразу после перехода границы королевской армией, все беды, постигшие страну в бурные годы «Смуты», объяснялись тем, что по пресечении законной династии на престол стали вступать люди, которые «не по своей мере на царскую высоту и царский стол покусились». Сигизмунд III «как царь христианский и наближний дедич Русского государства, вспомнив родство и братство наше, которое имели мы от прадедов наших с природными покойными государями московскими», приходит спасти несчастный край от постигших его бедствий. Если смольняне согласятся признать короля своим государем, то он намерен сохранить их веру и держать их «во всякой чести и вольности»[906].
В последующих обращениях к русскому населению тезис о «правах» Сигизмунда III на русский трон больше не встречается. Это, думается, отражает определенные разногласия между Сигизмундом III и поддерживавшей его магнатской группировкой. Польско-литовские магнаты, конечно, желали, чтобы Сигизмунд III вступил на русский трон, но не как абсолютный монарх, преемник царей, а как выборный глава Речи Посполитой по соглашению между русским и польско-литовским дворянством. Сигизмунд III вынужден был пойти навстречу их требованиям. Зато в его последующих обращениях к русскому населению, например в письмах к русским боярам и дворянам в лагере Лжедмитрия II, получила развитие другая тема смоленского универсала: сохранение традиционного общественного устройства. В этих письмах король обещал «надарыти и размножити» православные церкви и монастыри, а русских феодалов «при всех старожытных звычаях заховати». Однако на этот раз правительство Речи Посполитой пошло дальше, обещая русским тушинцам «прибавити права и вольности лучшие, которые преж того в Московском государстве не были» и «сняти с них тиранских людей неволю»[907], т. е. освободить их от власти «деспотически», в духе старых традиций управляющих русским обществом правителей[908]. Разумеется, эти обещания, хотя и адресованные всему населению России, имели в виду только русское дворянство, поскольку лишь дворянство пользовалось «правами и вольностями» в Речи Посполитой шляхетской.
Такой политический курс встретил сочувственный отклик со стороны ряда группировок русского дворянства. Летом 1609 г., еще до выступления Сигизмунда III в поход, воеводы некоторых западных городов России начали переговоры с властями Речи Посполитой о возведении на русский трон польского кандидата[909]. В начале 1610 г., уже после вступления королевской армии на русскую территорию, значительная часть русских феодалов — сторонников Лжедмитрия II — покинула своего кандидата и начала с Сигизмундом III переговоры о «соединении» с Речью Посполитой, которые завершились заключением предварительного соглашения, так называемого смоленского договора в феврале 1610 г.[910] Летом 1610 г., когда армия С. Жолкевского подошла к Москве, одна из группировок московского боярства во главе с Ф. И. Мстиславским выступила с инициативой переговоров с гетманом и сумела убедить находившиеся в столице дворянские отряды и московский посад заключить с Жолкевским (как представителем Речи Посполитой) в августе 1610 г. еще одно предварительное соглашение о «соединении» Речи Посполитой и России[911]. Не подлежит сомнению, что основной причиной тяготения социальных верхов русского общества к династической унии были надежды на то, что с помощью Речи Посполитой им удастся стабилизировать положение внутри страны и сохранить существующий социальный строй. Не случайно и февральский, и августовский договоры предусматривали отмену крестьянских «выходов», полную власть господ над своими «холопами» и, что главное, обязательство Речи Посполитой начать военные действия против «воров» и вести по отношению к казачеству согласованную с русскими феодалами политику[912]. Более того, страх перед народными волнениями заставил бояр добиться ввода в Кремль польского гарнизона, что независимо от их побуждений было объективно не чем иным, как актом национальной измены. Этот аспект проектов унии был ясен уже современникам[913]. Его вынуждена была констатировать и русская буржуазная историография XIX в., склонная в большей мере подчеркивать не классовые, а национально-объединительные моменты в событиях так называемой «Смуты»[914]. Правильно констатируя эту сторону дела, исследователи, однако, не анализировали содержания обоих соглашений 1610 г. в целом и не сопоставляли их с концепциями соединения между Россией и Речью Посполитой, выдвигавшимися обеими сторонами в предшествующий период.