[58].
Но положение могло радикально измениться, если бы к Великому княжеству присоединилось и стало гарантом сложившейся системы отношений Польское королевство. Русское правительство стремилось избежать такого развития событий. С этой точки зрения весьма характерно поведение Ивана IV при взятии Полоцка, когда, отправив в московский плен литовских вельмож, царь любезно приказал отпустить находившиеся в городе отряды поляков, одарив их шубами[59]. Как справедливо отметил В. Д. Королюк, данный политический акт свидетельствовал о стремлении «предотвратить вмешательство Польши в русско-литовский конфликт или, во всяком случае, отсрочить его»[60].
И позднее вопрос о позиции Польши по отношению к русско-литовскому конфликту продолжал волновать русских политиков. В инструкциях ездивших в Литву русских дипломатов на всем протяжении 60-х годов постоянно предписывалось выяснить, «польские люди с литовскими людьми в единачество посмолвилися ли» и «заодин ли им королевы земли оберегати»[61]. Правда, когда уния стала фактом и в Москву прибыло первое польско-литовское посольство, царь демонстративно заявил послам, что он не придает никакого значения этому событию: ведь владения Сигизмунда II — Корона и Литва «как преж сего были за предки его от короля Ягайла, так и ныне за ним, а новины тут никакие нет»[62]. Отчасти это заявление было правдой: царю, в воззрениях которого господствовали патримониальные представления о взаимоотношениях подданных и монарха, был, вероятно, во многом непонятен смысл происшедших событий, тем более что и поступавшие в Москву информации[63] никак не отражали публично-правового характера унии. Однако эти сообщения весьма точно информировали о том аспекте унии, который был для русского правительства наиболее существенным: Литва и Корона договорились «на том, что им стояти ото всех украин заодин: Ляхом Литве пособляти, а Ляхам Литве пособляти без пенезей»[64]. Из этого следовало, что в случае возобновления войны на стороне Великого княжества выступят не только отдельные наемные отряды поляков, но и все военные силы Польского королевства. Этого русское правительство при дальнейшем планировании своего внешнеполитического курса никак не могло игнорировать. В условиях, когда России, которая вела уже к этому времени войну со Швецией в Прибалтике и отражала агрессию Османской империи, противостояли соединенные силы Короны и Литвы, путь вооруженной борьбы не мог принести значительных успехов. Новая обстановка, сложившаяся после Люблинской унии, ставила ее перед необходимостью искать иных, прежде всего политических решений проблемы воссоединения украинских и белорусских земель.
Наметившиеся после Люблинской унии изменения в соотношении сил в Восточной Европе не остались, конечно, незамеченными и польско-литовскими политиками. Не случайно уже на самом Люблинском сейме 1569 г. некоторые члены литовской рады, такие, как Ян Ходкевич и князь Роман Сангушко, призывали разорвать мирные переговоры с Россией, доказывая, что «никогда не будет лучшего времени [чтобы идти] на Московского»[65], однако большинство участников сейма не одобрило этих предложений.
У литовских сенаторов были серьезные причины для того, чтобы уклоняться от возобновления военных действий. Даже для блока Литвы и Короны Русское государство было сильным противником, успех в войне с которым потребовал бы от обоих государств большого напряжения сил. Как показывал опыт, в этом случае главной ареной военных действий стали бы белорусские земли Великого княжества, уже и без того опустошенные идущей с 1562 г. войной. Подвергать свои владения риску нового разорения литовские магнаты не хотели. Кроме того, потерпев серьезное политическое поражение при заключении унии, они имели основания для опасений, что возобновление войны может быть использовано для дальнейшего ограничения территории Великого княжества и ослабления позиций магнатерии. Ведь на самом Люблинском сейме часть шляхетских послов из Литвы под лозунгом успешного продолжения войны выставила требование вернуть в казну заложенные магнатам имения и обратить поступающие с них доходы на оборону государства[66]. Неудивительно, что в этих условиях литовские политики склонялись к тому, чтобы добиваться достижения своих целей на востоке с помощью политических средств, тем более что уния с Короной давала им на будущих переговорах существенные преимущества.
По иным мотивам склонялись к аналогичному решению польские политики. Своего опыта политических контактов с Россией у них не было, и проблема отношений с ней реально встала перед ними лишь после заключения унии и включения украинских земель в состав Польского королевства, что сделало Корону непосредственным соседом Русского государства. Неудивительно поэтому, что эту новую проблему они склонны были рассматривать через призму всей обширной традиции польско-литовских политических контактов. Люблинская уния была ярким свидетельством того, какие значительные результаты может приносить политика «мирной» экспансии на Восток путем династических соглашений, уний и постепенной колонизации. После Люблинской унии у польских политиков появились надежды на то, что и отношения с Россией можно будет в будущем урегулировать теми же методами, что и отношения с Великим княжеством. Сообщения о внутриполитических осложнениях в России, как увидим далее, служили основанием для расчетов на то, что удастся использовать особенности польской модели общественного устройства, чтобы привлечь к польским концепциям унии русское дворянство.
В этих условиях возникли новые проекты политического переустройства Восточной Европы.
Проекты политического переустройства Восточной Европы на рубеже 60-х —70-х годов XVI в.
Новые проекты были реакцией на перегруппировку политических сил в Восточной Европе, но в акте Люблинской унии эта перегруппировка получила лишь свое завершение. Перемены, ведущие к этому финалу, выступили, однако, достаточно ясно уже в начале 60-х годов и тогда же были четко отмечены всеми заинтересованными сторонами. К этому же времени относятся и первые упоминания о проектах перестройки политической структуры Восточной Европы, которые появились почти одновременно в России и в Великом княжестве.
Русские политики в значительной мере исходили из того, что Ягеллоны были не наследственными, а выборными монархами. Тем самым логически открывалась возможность объединения всей Восточной Европы под властью московского государя путем его «вынесения» на занимавшиеся Ягеллонами троны. Первые шаги в этом направлении были предприняты уже в начале XVI в., когда после смерти Александра Ягеллончика в 1506 г. Василий III обратился к виленскому епископу и панам-радам с предложением, «чтоб они похотели его на государство Литовское»[67]. Показательно, что речь шла об избрании Василия III лишь на великокняжеский литовский стол, хотя со смертью Александра стал вакантным также и польский трон. После «вынесения» Сигизмунда I на литовский и польский троны в том же 1506 г. этот вопрос отпал, а наследник Сигизмунда I — Сигизмунд-Август — был «вынесен» на литовский трон и затем коронован на Вавеле еще при жизни отца. Однако вопрос снова стал актуальным в середине XVI в., когда в Москву начали поступать известия о тяжелой болезни бездетного Сигизмунда II[68], а литовские послы во время переговоров (в 1560 г.) о браке между Иваном IV и сестрой Сигизмунда Екатериной позволили себе намекнуть, что благодаря этому браку царь может унаследовать литовский трон после смерти короля[69].
Первые практические шаги в поисках путей к литовскому трону были предприняты в 60-х годах, после начала войны между Россией и Литвой. С этой целью Иван IV воспользовался пребыванием в Москве одного из наиболее знатных литовских аристократов, «воеводича виленского» Яна Глебовича, попавшего в плен к русским войскам после взятия Полоцка в 1563 г. Отпуская в середине 60-х годов Яна Глебовича из плена, царь взял с него присягу помогать осуществлению его династических планов[70].
В мае 1566 г. в Москву прибыл «человек» Яна Глебовича Шиллинг с грамотой на имя кн. И. Ф. Мстиславского[71]. На обратном пути Шиллинг был арестован по приказу жмудского старосты Яна Ходкевича и подвергнут пыткам по обвинению в том, что он договаривался об «отъезде» Яна Глебовича в Москву. Арест и пытки угрожали также самому Яну Глебовичу, но за него вступился соперничавший с Яном Ходкевичем за власть в Великом княжестве виленский воевода Миколай Радзивилл Рыжий. Со своей стороны Ян Глебович поспешил информировать короля о тех обязательствах, которые он был вынужден взять на себя, выезжая из Москвы. Запись этих обязательств стала в дальнейшем одним из главных пунктов обвинений, выдвигавшихся Яном Ходкевичем против «воеводича». Конец разбирательству положил королевский «декрет», по которому было признано, что Ян Глебович является «добрым и верным подданным» Сигизмунда II[72]. Поскольку при этом подчеркивался вынужденный характер присяги, а содержание представленного Яном Ходкевичем документа не подвергалось сомнению, можно полагать, что сохранившаяся запись[73] довольно точно передает обязательства, которые взял на себя Ян Глебович.