Ян Глебович должен был «приводить» Троцкого воеводу М. Радзивилла Рыжего, подскарбия земского и маршалка надворного О. Воловича, а также старосту жмудского Яна Ходкевича к тому, «абы они служили великому князю московскому». «Служба» эта должна была состоять в том, чтобы указанные магнаты «ниоткуда пана себе достать не хотели, кроме его рода, то есть его самого и детей его» и после смерти Сигизмунда II «взяли сына его за пана». Для продолжения переговоров Иван IV намеревался направить к литовским вельможам своего тайного «посланца» и Ян Глебович должен был добиться от них гарантий, чтобы с этим посланцем «ничего не учинили никакой хитростью»[74]. Свидетельство присяги ясно показывает, что к середине 60-х годов в Москве уже сложился конкретный план действий на случай смерти Сигизмунда II. Он состоял в том, чтобы занять литовский великокняжеский стол по соглашению с группой ведущих литовских магнатов. Выдвижение такого плана в условиях, когда в Великом княжестве в 60-х годах XVI в. проходили реформы, значительно ограничивавшие привилегии аристократии в пользу широких слоев шляхты[75], может вызвать удивление. Объяснением этому, возможно, является тот факт, что происходившие изменения не нашли почти никакого отражения в сообщениях бывавших на Литве в эти годы русских дипломатов. Последние в своих отчетах согласно подчеркивали ничем не ограниченную огромную власть в стране магнатской олигархии. Уже И. М. Воронцов, побывавший на Литве в 1556 г., характеризуя власть, которой пользуется в стране виленский воевода и канцлер Миколай Радзивилл Черный, сообщал, что он «выправил лист у цесаря: не станет короля… быти ему на Виленском княженье на Литовском»[76]. В 1558 г. нового русского посланца Р. Олферьева даже посещали многие «дворяне», жалуясь, что «от воеводы виленского насилованье им… великое, и отнимает все себе»[77]. В отчетах, написанных после заключения Люблинской унии, ситуация в стране рисовалась аналогичным образом: «А вся земля Литовская, — докладывал в 1571 г. посланник Г. Ф. Мещерский, — у короля положена на виленском воеводе на Миколае Юрьевиче Радивиле и волен он во всем, кому что дати и у кого что взяти, и слушают его да старосту жемотского всею землею»[78]. С этими, по мнению русского дипломата, всемогущими на Литве магнатами, М. Радзивиллом Рыжим и Я. Ходкевичем, как раз и пытался договориться Иван IV о признании своих прав на литовский троп. Такие представления о политическом устройстве Великого княжества переносились затем русскими политиками на Речь Посполитую в целом. Наиболее характерным примером здесь может служить данная русскими дипломатами в 1571 г. характеристика Люблинской унии как военно-политическому союзу между радами Литвы и Короны[79], поскольку в их представлении лишь рада — собрание сенаторов-магнатов было органом, правомочным решать все основные внешние и внутренние проблемы государства. Эти оценки, как мы увидим далее, наложили существенный отпечаток на русскую внешнюю политику в период первого «бескоролевья».
Попытки соглашения с литовскими магнатами представляли собой лишь одну сторону в подготовке русского правительства к действиям в ситуации, которая возникнет после бездетного Сигизмунда II. По-видимому, под впечатлением известий о возможных притязаниях Радзивиллов в московской правящей среде стали подыскивать обоснования прав Ивана IV не только на русские земли, но и на литовский великокняжеский стол. В грамоте боярской думы литовской раде от ноября 1562 г. появляется новое для практики русско-литовских контактов утверждение, что, поскольку «гетманы литовские, Рогволодовичев, Давила и Мовколда на Литовское княжество взяли», а одновременно Литва уплачивала дани киевскому князю Мстиславу Владимировичу, то «не токмо, что Русская земля, но и Литовская земля вся вотчина государя нашего»[80].
В этом тексте акцент делается на зависимость Литвы от Киева и ничего не говорится о возможных связях Давила и Мовколда с родом Гедимина. Однако в 1567 г. в послании Сигизмунду II (написано Иваном IV от имени боярина М. И. Воротынского) Давил и Мовколд были прямо названы «прародителями» короля, а версия о происхождении Ягеллонов от «служебника» Витепя недвусмысленно охарактеризована как лживая («безлепичники врут»)[81]. Это официальное признание (в русско-литовской переписке) Сигизмунда II потомком полоцкой ветви Рюриковичей в условиях борьбы за Полоцк между Россией и Великим княжеством можно объяснить желанием царя и его советников создать себе основу для притязаний на наследие Сигизмунда II по праву кровного родства. Эта линия в русской политике, как мы увидим далее, получила дальнейшее развитие во время «бескоролевий» 70-х годов. Как и в начале столетия, русские планы в 60-х годах XVI в. распространялись только на Литву, хотя после смерти Сигизмунда II и польский трон должен был стать вакантным.
Неудача миссии Яна Глебовича не привела к снятию задуманных планов с повестки дня. К 1567 г. в Москву стала поступать информация, что какая-то часть литовских феодалов готова «вынести» на литовский трон сына русского государя. В инструкциях посольству Ф. И. Умного-Колычева (февраль 1567 г.) предполагалось, что литовские феодалы могут обратиться к русским послам с просьбой, «чтоб царь и великий князь дал им на государство царевича Ивана»[82]. Однако после 1569 г. русское правительство оказалось перед необходимостью внести в свои планы существенные коррективы. Каким бы ограниченным ни было понимание русскими политиками содержания Люблинской унии, им, конечно, было ясно, что после ее заключения отношения между Литвой и Короной стали гораздо более тесными. С другой стороны, информация, поступавшая в Москву, показывала, что у русского кандидата есть серьезные шансы на успех в борьбе и за польский трон. Так, к 1569 г. в Москве уже знали, что «слово в Литве и Польше в людях носится, что хотят взяти на Великое Княжество и на Польшу царевича Ивана». Отправляя в Литву гонца Ф. Мясоедова, Иван IV специально поручил ему выяснить происхождение этих сообщений и «почему то слово делом не объявится, а в людех носится»[83].
В 1570 г., когда в Москву прибыли первые послы Речи Посполитой, вопрос о возможном выборе царя на польский трон стал уже предметом официальных дипломатических переговоров. На одном из приемов у царя польско-литовские послы заявили, что сенаторы Речи Посполитой «о том не мыслят, что им государя взяти от бесерменских или от инших земель… а жедают, что им государя себе избрати словенского роду» и поэтому «прихиляютца тебе, великому государю, и твоему потомству»[84]. Правда, как отметил уже В. Новодворский, этому выступлению не следует придавать буквального значения: польско-литовские дипломаты рассчитывали с помощью таких заверений добиться улучшения условий перемирия с Россией, намекая, что царю следует быть уступчивей, так как скоро ему может понадобиться «милость и зычливость народу польского и литовского»[85]. Именно так понял этот дипломатический шаг Иван IV: отсюда его демонстративное заявление, что польский трон его не интересует[86] и что сенат Речи Посполитой, если он заинтересован в его избрании, должен не раздражать царя неуступчивостью, а принять русские условия[87].
Это заявление было чисто дипломатическим ходом. Каковы бы ни были конкретные намерения послов, сам факт официальной постановки вопроса о возможности выбора Ивана IV на польский трон был для русского правительства серьезным подтверждением реальности доходивших до Москвы слухов о том, что возможность соглашения с Россией и «соединения» государств является предметом серьезного обсуждения в среде польско-литовских политиков.
О конкретном содержании этих слухов позволяют составить представление инструкции, данные посланным в Литву И. М. Капбарову и Г. Ф. Мещерскому (январь 1571 г.). Послы должны были установить, верны ли сообщения, что Сигизмунд II «королевство оставливает», и выяснить, по чьей инициативе принято такое решение: это собственное желание короля или он вынужден отречься по принуждению рады?[88] Снова предвиделась возможность переговоров о кандидатуре царевича Ивана[89], а также о «сватовстве»[90], т. е. браке между представителями домов Ягеллонов и Рюриковичей, — свидетельство того, что в слухах фигурировали разные варианты соглашения. Правда, царь не дал послам полномочий для обсуждения этих вопросов, но уже сами предписания собрать обстоятельную информацию о создавшемся положении говорят о его явной заинтересованности в судьбе польско-литовского трона.
Для формирования дальнейшей русской внешнеполитической линии важное значение имели сообщения Г. Ф. Мещерского, вернувшегося в Москву в июне 1571 г. Они полностью подтверждали правильность всех доходивших ранее слухов, пополняя их рядом новых деталей. Так, Г. Ф. Мещерский докладывал, что король действительно «хвор и бездетен» и намеревался отречься от престола. В связи с этим «рада польская и литовская» обсуждала вопрос о том, кто может бытъ его возможным преемником. Дискуссия привела сенаторов к убеждению, что выхода следует искать в соглашении с Иваном IV. Принимать кандидатов, предложенных султаном, нельзя, так как «будет от турок многое утеснение», а если выбрать австрийского «королевича», то не будет защиты от султана, так как Габсбурги «и за свое мало могут стояти». В отличие от австрийского императора Иван IV — «государь воинской и сильной, может от турского салтана и ото всех земель оборонъ дерщатщ и прибавленье государством своим чинити». В итоге рада приняла решение простъ, чтобы Иван IV «дал» на польско-литовский трон «царевича», а сам женился на сестре Сигизмунда II — Софии и заключил с Речью Посполитой союз против Турции и Крыма.