— Вы говорите святую правду, сеньор Джованни. Такого человека, как Вы, я встречаю впервые. Скажу Вам откровенно, сеньор, мне только раз довелось видеть и слушать одного хвастливого алебардщика из ватиканской охраны. Так и то весь его рассказ состоял из двух дюжин фраз, а больше и вспомнить он из-за старости ничего не мог, да и, наверное, просто-напросто и вспоминать ему было не о чем. Да вот он, его рассказ: «Стою я это, как положено, где поставили. Алебарда у меня отточена, каска и нагрудник сверкают, ботфорты огнем горят. Вдруг — матерь Божия — вижу, сам идет. Сутана на нем холщовая, как у патера из моей родной деревни, сапоги тоже старенькие, с заплатами. Я замер, Божья мать. Алебарду, конечно, как положено держу, „на караул“. Он подходит, ласково так на меня глядит и спрашивает: „Стоишь на часах, сын мой?“ — „Так точно, — отвечаю я, — на часах стою, Святой отец!“ Он посмотрел и спрашивает: „А сам-то откуда будешь?“ — „Кантон Тйчино, Швейцарской Конфедерации, Святой отец!“ — отвечаю я как полождено. „Итальянец, значит“, — говорит он. Тут я не сдержался, Божья мать, и сознаюсь, что даже и устав слегка нарушил — нам запрещалось разговаривать с папой, а можно было только коротко и точно отвечать на его вопросы. — „Все-то Вы знаете, Святой отец! — не удержался от удивления, да прямо так и бухнул я. Божья мать. — А ведь и на самом деле у нас в кантоне одни итальянцы живут!“ Он опять ласково мне улыбнулся и, скромно опустив глаза, тихо так проговорил, будто что хорошее вспомнил: „Да нет, сын мой, не все я знаю, далеко не все. Просто в молодости довелось мне побывать у вас в Швейцарии“. И сказал на прощание: „Ну, стой дальше“. А сам медленно так пошел к себе в покои. Вот сколько лет прошло, а он передо мной, Божья мать, все как живой стоит».
Алебардщик прослезился, и наш добрый патер Иннокентий, который и пригласил старика к нам в церковь, под руку отвел его на паперть.
Сперотто мой рассказ отчего-то сильно развеселил. — Перед вами точно выступал швейцарский гвардеец из рядовых алебардщиков, — сказал он. — Тут и характерное для них частое упоминание совсем не к месту Божьей матери, и другие правдивые детали — бедная сутана, старые сапоги, а главное, Илия именно так и разговаривал с ними, как с малыми детьми или недоумками, но вместе с тем и искренно любил их, а они отвечали ему тем же. В их глазах он был вторым Савонаролой, которого Илия, став папой, велел причислить к лику святых-великомучеников.
Я только слышал кое-что о Савонароле, но толком не знал, кто он такой и потому спросил о нем Джованни.
— Э, что вы нынче знаете, молодежь! — проговорил старый солдат с нескрываемой горечью. — Кто в наше время не чтил великого флорентийца! Его изображения висели чуть ли не в каждом доме, и любой школяр также хорошо знал «Житие святого великомученика Джироламо», как вы знаете теперь «Житие Василиска Великого». Другое время теперь и другие песни. Ну, ладно, слушай. Джироламо Савонарола родился в Ферраре в Италии в семье провинциального врача и одновременно учителя. Он с детства был очень способным мальчиком, получившим еще дома прекрасное воспитание и образование, но ему хотелось совершать подвиги во имя нашей матери — Святой католической церкви, и он ушел из дома и стал монахом в Ордене Святого Доминика, в монастыре города Болонья. Через четыре года брат Джироламо начал читать проповеди, на которые сходились сотни людей. Сначала он читал их в своей родной Ферраре, а потом пошел по всей Италии — в Сан-Джиминьяно, в Брешию, пока, наконец, не остановился во Флоренции, где и остался в монастыре Святого Марка. Вскоре он стал приором монастыря, и хотя обитель была богатой, Савонарола носил рясу из грубого холста и старые стоптанные сапоги. Как только Савонарола стал приором, он заставил всех монахов своей обители вести аскетический образ жизни и сам подавал в этом пример, питаясь хлебом и водой и истязая себя постами. Савонарола обличал распутство, роскошь, мирскую суету. Его сторонники — большей частью молодые истинно верующие миряне — отбирали у горожан Флоренции дорогие одежды, украшения, светские книги, картины, ковры и сжигали все это на кострах. Через шесть лет после этого папа Александр VI отлучил его от церкви, а городские власти Флоренции арестовали Савонаролу и предали смерти. Неудивительно, что Илия причислил его к лицу святых-великомучеников, так как сам во многом напоминал Савонаролу. И сам Илия был аскетом-фанатиком и призывал, как и Савонарола, грабить богатых, ибо считал все их имущество не заработанным, а, в свою очередь, награбленным у народа. Такими же, как и Илия, были на первых порах и его сподвижники из ВКП(б). Однако в дальнейшем все они отказались от аскетизма и праведности, впав в еще большие прегрешения, чем кардиналы и папы времен правления Сикста IV, Александра VI Борджиа или Льва X, которые вошли в историю как убийцы, содомисты, кровосмесители, грабители и клятвопреступники, навеки опозорившие католическую церковь.
Только ты, Томас, — строгим голосом сказал Сперотто, — не должен говорить о том, что я осуждаю нынешних вождей ВКП(б) потому, что если об этом узнает Орден ГПУ, то ни мне, ни тебе не сносить голов.
Но я верю тебе, иначе ни за что не сказал бы последнего. А теперь вот подумай, кому он нынче нужен — святой-великомученик Савонарола?
Живи он сейчас, да будь приором богатого монастыря, да питайся хлебом с водой — его, наверное, не казнили бы, но тут же, минимум миниморум, объявили сумасшедшим и посадили на цепь, как поступают со всеми одержимыми нечистой силой. Как терпеть такого приора, когда нынешние аббаты и епископы обпиваются заморскими винами, объедаются яствами и не спят без двух блудниц враз — слева и справа от себя? — От последних его слов я покраснел, и Джованни, заметив это, поперхнулся: — Ну, хватит с тебя. Остальное тебе расскажут в семинарии. Там-то, может быть, еще и остались его иконы. Все же Василиск и его клевреты формально продолжают считать Савонаролу одним из предшественников, так же, как и бывшего еретика Фому Кампанеллу и некоторых других. Однако вместо их икон поразвесили свои собственные — преподобных святых отцов — Лазаря-Угодника, Лауренцио-Милостивого, Климента-Победоносца, Георгия-Столоначальника — покровителя всех секретарей и канцеляристов, Михаила-Вибурнума[70] ну и прочих.
Да ты их каждый день видишь. А уж сам Василиск попадается на каждом шагу — и в храмах, и в часовнях, и в каплицах, и в домах даже самых бедных, потому что иконы с его изображением бесплатно раздают на папертях даже нищим за счет приходских медяков.
Ну, а время Илии было другим. Илия всю жизнь был аскетом, и безумный флорентиец Савонарола очень импонировал ему, наверное, оттого, что в их взглядах и характерах было много похожего.
И охранники у Илии тоже почитали Савонаролу. И потому что искренне исповедовали учение флорентийца, и потому что в основном всю жизнь были аскетами поневоле — Илия брал в дворцовую гвардию самых бедных швейцарцев из самых глухих деревень почти одного только кантона — Латгаллия[71]. Их так и называли: «Латгалльские стрелки».
— А почему? — спросил я.
— Да потому, что Илия сильно им верил. Особенно после того, как однажды заговорщики из Ордена Меченосцев чуть было не захватили Ватикан, а швейцарцы Илию выручили.
Джованни снова задумался, о чем-то вспоминая, а потом сказал: — Ну да об этом я тебе расскажу в свое время. А теперь о первой с ним встрече. Я тогда в Рим пришел из своей обители — а надо сказать, что я еще отроком был отдан в монастырь нищенствующего Ордена Кармелитов и тогда был только послушником. Так вот, не успел я свой мешок под кровать положить, смотрю, а на пороге стоит маленький кудрявый монах лет двадцати пяти. Глаза у него черные, сверкающие, так во все стороны и бегают, и вдруг на мне остановились, и я почувствовал, будто два буравчика вонзились мне в зрачки.
«Здравствуйте», — проговорил он трубным голосом, какой можно было ждать от великана, и без лишних слов тут же прошел к койке № 20, мгновенно сообразив, где она стоит. Я же свою 19-ю, сознаюсь тебе, Томас, долго искал, пока нашел.
Я еще сидел на моей кровати, и он тут же понял, что мы — соседи, и, окинув меня еще раз взглядом, который был у него какой-то особенный, с прищуром, будто он целился в тебя перед выстрелом из тяжелого арбалета, снова проговорил, на сей раз смиряя свой могучий голосище:
— Откуда будете, сын мой? — И я, понимаешь ли, ответил точно, как твой алебардщик, хотя понимал, что мы с ним почти ровня — он простой монах, скорее всего, недавно принявший постриг, я — послушник из маленького монастыря братства Кармелитов[72], но почему-то я сразу почувствовал, что мы друг другу совсем не ровня и передо мной — будущий епископ.
И вежливо спросил его:
— А Вы из каких краев?
— Я из Пьемонта[73], — ответил он неопределенно и, засунув свой мешок под свою кровать, сказал только: — Ну, мне недосуг, — и быстрыми мелкими шажками пошел к двери.
Я почему-то оробел и почувствовал, что очень хочу познакомиться с ним поближе, даже если для этого мне придется прислуживать ему.
— Возьмите меня с собой, — жалобно пролепетал я. — Я сегодня в Риме первый день и ничего здесь не знаю. — К тому же я был лет на десять младше его, и мое послушничество обязывало меня к сугубой почтительности к старшим.
Он приостановился и, не поворачивая в мою сторону головы, пробурчал, впрочем, довольно ласково:
— Хорошо, идем. Я, правда, сегодня здесь тоже впервые, но знаю город, как будто я в нем родился.
Я сначала подумал, что он хвастает, но, когда мы вышли из «Благочестивого пилигрима», я понял, что мой новый знакомец не соврал. Он точно вышел на площадь Святого Петра, и хотя путь был не ближний, он все же, кажется, прошел самым коротким путем.
По дороге мы познакомились. Я сказал ему, как меня зовут и откуда и для чего пришел в Рим.