Встревоженные Неплюев и Косагов 20 июля послали в Сечь посланца — ахтырского казака Никиту Уманца для проверки сообщенных представителями Г. Самойловича «вестей про неприятелских людей и о казацких поведениях», при этом харьковский полковник Г. Донец от себя направил туда же торского сотника Максима Ильина сына Корсунца для доставки в полк пришедшего на Сечь казака своего полка, бежавшего из татарского плена. И Уманец, и Корсунец вернулись обратно на следующий день. Первый переночевал в курене атамана Ивана Погорелого и «меж казаков в переговорех ни х какой шатости слов никаких не слыхал». Уже перед отъездом атаман Роговского куреня Г. Сагайдачный сообщил, что его казаки видели «около Великой Воды орды крымския болшие». В связи с этим сечевые казаки отогнали «из лугов с низу» табуны пасшихся там лошадей, а кошевой Ф. Лихопой приказал послать на трех липах (лодках) казаков на разведку «к Великой Воде для проведыванья тех татарских орд, подлинно ль в тех местех стоят». Корсунец донес, что запорожские казаки интересовались у него, как долго Неплюев и Косагов собираются еще стоять в Запорожье, и жаловались, что из-за русских ратных людей «в угодьях их казацких и во всяких промыслах учинились убытки великие». Наконец, Корсунец слышал разговоры запорожцев, что хорошо бы им помириться с ханом «для своих рыбных и соленого промыслов» и «промышлять водою и берегом… свободно». 22 июля все эти вести Неплюев и Косагов выслали Голицыну[375]. Г. Самойлович и старшина, таким образом, с опредленными и вполне понятными целями преувеличивали степень «шатости» в рядах запорожцев, желая заставить Неплюева и Косагова отойти от Сечи вверх по Днепру, однако, безусловно, верно изображали вызревавшие среди них настроения. Все это заставляло русских военачальников быть на чеку, а Неплюева — просить Голицына о выводе войск с удвоенной силой, тем более что брожение перекинулось и на русских ратных людей. 20 июля челобитную о невозможности продолжать службу подали кормовые донские казаки из полка Косагова, которые, по их словам, «оцынжали и опухли»[376], а 25 июля начальные люди севских и белгородских рейтарского и солдатских полков потребовали выплаты жалованья, ссылаясь на тяжелые условия службы[377].
К последней декаде июля 1687 г. относится обширная цедула Л. Р. Неплюева, адресованная В. В. Голицыну, в которой он по пунктам излагал свои мысли касательно требований главнокомандующего, содержавшихся в не дошедшем до нас письме. Вообще, рассмативаемая здесь и выше переписка двух военачальников является крайне ценным и в чем-то даже уникальным источником по истории первого Крымского похода, поскольку не только дает в руки исследователя ценнейшие подробности днепровского похода Л.Р. Неплюева и Г. Самойловича, но и показывает личное, порой весьма эмоциональное отношение Голицына к неудаче всего задуманного им предприятия, а также его опасения за судьбу русско-польского союза. В своих письмах Неплюеву он продолжал категорично настаивать «над неприятелем каким способом ни есть показати бы промысл», извещал севского воеводу о получении известия от коронного гетмана С. Яблоновского, что будто польские войска «пошли в улусы очаковские». Поэтому Неплюеву приказывалось «хана на Полшу не пропустить, а побыть в Запорожье до сентября».
Неплюев, который, если верить его письмам, занимал суровую и непреклонную позицию в отношении любых требований Г. Самойловича и городовой старшины вывести войска, в письмах к Голицыну вел себя совершенно иначе, на все лады расписывая безнадежную ситуацию своего корпуса и буквально умоляя князя дать приказ на его отвод хотя бы к Кодаку. В ответ на приказ Голицына стоять в Запорожье до сентября он сообщал, что от Г. Самойловича разбежались все казаки, кроме Стародубского полка и Глуховской сотни, что его ратные люди собираются посылать к князю челобитчиков, что они и «со слезами» просили окольничего отступить до Кодака, где выражали готовность стоять до начала сентября. В противном случае солдаты и начальные люди его полков, считал Неплюев, «все разбегутца, потому что от болезней и от смерти великой страх на них». В другой цедуле он выражал готовность стоять в Запорожье до «Спожина дни» (15 августа). Окольничий жаловался, что гетманский сын и старшина теперь не только «нарекают» на него, но и подстрекают русских ратных людей, чтоб «приходя ко мне, о отступлении кричали непрестанно». «И сколко моя бедная голова, о чем и прежде тебе государю моему упоминал, не от посторонних, от своих носит напасти, а описать ныне не могу», — сообщал он Голицыну. Окольничий предлагал оставить в Запорожье отряд товарища Г. И. Косагова Сидора Каменева[378] (пока придет «большой воевода») с полком Михаила Вестова (2 тыс. человек), Яблоновским солдатским полком (1700 человек), сумских казаков (500 человек), харьковских казаков и добровольцев разных полков, всего около 5 тыс. человек. Больше, полагал Неплюев, оставить «невозможно», так как сейчас, как он писал, «нас ныне и много, а болных половина».
В ответ на просьбы Голицына вести боевые действия в отношении османских крепостей Неплюев настаивал, что его корпус не в состоянии делать этого ни по суше (из-за падежа лошадей), ни по реке (из-за отстутствия достаточного количества судов, в которых солдаты и офицеры могли «соблюсть себя от потопления»).
Что касалось отношений с Польшей, то Неплюев полагал, что она должна по достоинству оценить уже предпринятые Россией усилия по отвлечению сил крымского хана с остальных театров военных действий. Основываясь на приводившихся выше подробных показаниях пленных, он указывал Голицыну, что Селим-Гирей ушел в Крым, а нураддин Азамат-Гирей, скорее всего, стережет переправу через Казы-Кермен. Стремясь подольститься к Голицыну, Неплюев хвалил и его «от крымских юртов в толь ближних местех восприятой труд, а ратных людей нужду и многое истрашение их государской казны и самое правое на ту их босурманскою войну желание и многочисленных ратей собрание» — все это польская сторона, несомненно, «причтет… за самой истинной союз». «А что волею Божиею учинилось тому святому делу ото внешних или ото внутренних врагов препона, — восклицал Неплюев, — то есть зажигание степей, которыми полями за бескормицею лошадей толь многочисленным собранием идти было невозможно, то весь свет разсудит, а разсудив, стороне великих госдарей ко неудоволствованию договоров не причтет». Окольничий уверял Голицына, что на стороне России «самая правда», поскольку «по самой истине на того босормана християнское наострено было оружие». Он выражал уверенность, что хан с крупными силами в текущем году на Польшу не пойдет, потому что татары «безлошадны и голодны». К тому же, если в Крыму услышат, что русское войско оставило пушки и припасы в пограничных городах для ведения кампании следующего года, то крымцы будут готовиться «в домех» на будущую войну «и о своем защищении мыслить, разве что под городы украинские будут подбегать, потому что им поближе Полши»[379].
Наконец 29 июля В. В. Голицын, видимо окончательно поняв, что заставить Неплюева и Косагова атаковать днепровские крепости невозможно, снизошел на просьбы окольничего. Главнокомандующий предписал Неплюеву, «устроясь обозным ополчением, итить из Запорогов тою стороною подле Днепра с великим обережением, чтоб неприятель на вас не напал и в людех убытку какова не учинил». Вместе с казаками Г. Самойловича русский отряд должен был идти до Кодака, а оттуда «к малоросийским городом которыми месты пристойно». Там следовало устроить смотр участникам днепровского похода и распустить войско. При этом «окоп», построенный Косаговым в 1686 г., и «обозовые земляные крепости» солдат Неплюева (если они были сооружены), приказывалось «розрыть и заровнять, чтоб впред в том месте неприятелю пристанища не было». Перед выходом Неплюев должен был «призвать к себе кошевого атамана и старшину и сказать, что отход ваш из Запорогов не для чего иного, толко от нужды конских кормов», велеть запорожцам вести против неприятеля боевые действия «сухим и водяным путем где пристойно» и обещать, что в Запорожье еще будут присланы «многие великих государей ратные люди». Здесь же Неплюеву и Косагову сообщалось, что ввиду их ухода с Запорожья, по договоренности с новым гетманом И. С. Мазепой, «для удержания и отвращения неприятелского, буде бы пошли они на полские городы войною», на правый берег Днепра, к Чигирину и Черному лесту, будут высланы наемные конные и пехотные полки, «чтоб там над неприятелем поиск чинить и походу ему в Полшу мешать»[380].
Известие о свержении отца, Ивана Самойловича, полученное его сыном Григорием в последних числах июля, смешало весь разработанный В. В. Голицыным стройный план отступления. Черниговский полковник с городовыми казаками самовольно покинул лагерь. В погоню за ним направился Неплюев, оставив на Запорожье корпус Г. И. Косагова[381].
«Напасть государь мой немалая, один Григорей от меня побежал, а другого ратные люди не хотят оставаться», — иронично писал Голицыну не лишенный чувства юмора Неплюев, отправляясь в погоню за теперь уже бывшим черниговским полковником[382]. Между тем уход Неплюева спровоцировал в полку «другого Григория» — Косагова — перерастание недовольства, вызванного тяжелыми условиями службы, в открытый бунт. 1 августа взбунтовавшиеся полки самовольно покинули лагерь. Попытки Косагова задержать их успеха не имели, мятежники вели себя агрессивно, заявляя, что офицеры и сам командир скрывают от них якобы имевший место царский указ об отзыве корпуса из Запорожья. В итоге Каменный Затон был русскими войсками оставлен, но по результатам самовольного оставления крепости и неподчинения командирам произвели розыск, выявивший 248 человек «пущих заводчиков». 167 человек из них были наказаны кнутом, 9 главных зачинщиков отправили в тюрьму в Путивль