Болгары об «освободительной» русско-турецкой войне 1877–1878 гг.
Арсени Костенцев«И все пришли к согласию, что турки будут защищать нас… а мы их»
Арсени Костенцев родился в Новом селе, близ Штипа, в 1842 г. Учился в Штипе, но в 17 лет остался без отца и, чтобы помочь своей семье, стал учителем в районе Струмицы. Позднее работал учителем в разных селах близ Велеса, Адрианополя, Куманово, в Битоле и Горной Джумае (ныне — Благоевград). Является одним из самых рьяных защитников болгарского просвещения в Македонии[163]. Участвовал в съездах учителей в Прилепе (1871) и Самокове (1873), на которых были подготовлены школьные программы и достигнута унификация учебного процесса во всех болгарских школах. Способствовал развитию народных просветительских центров (читалишт[164]), сотрудничал с Христо Дановым[165] в качестве продавца книг — коммивояжера, а позднее с братом Михаилом открыл свой собственный книжный магазин в Штипе. Член Революционного комитета в Горной Джумае, активно включился в подготовку Апрельского восстания в 1876 г. Во время Русско-турецкой Освободительной войны и Кресненско-Разложского восстания (1878)[166] был добровольцем в сформированных местным населением вооруженных четах. После Берлинского конгресса (13 (1) июня — 13 (1) июля 1878 г.) временно переселился в район Кюстендила, впоследствии вернулся в Македонию и вновь стал учителем, сначала в Салониках, затем и в Струмице. В 1886 г. обосновался в Софии и занимал различные административные посты. Умер в 1921 г.
Как признавал сам Арсени Костенцев, воспоминания он начал писать по настоянию старо-загорского митрополита Методия Кусевича[167]. Им руководило понимание, что «прошлое — ключ к будущему для нынешнего и будущего поколений». Оригинал воспоминаний хранится в Болгарском историческом архиве при Национальной библиотеке им. свв. Кирилла и Мефодия (фонд 581). Впервые мемуары известного возрожденческого учителя были обнародованы в 1917 г.[168], предисловие к ним написал великий болгарский писатель и общественный деятель Иван Вазов[169]. Читателям предлагается отрывок из воспоминаний, который касается действий народных партизанских отрядов (четников) в районе села Джумая перед приходом русских войск.
Даты в тексте публикации приводятся по новому стилю. Публикуется по последнему академическому изданию: Костенцев А. Спомени. София, 1984. С. 86–95. Перевод с болгарского Н. С. Гусева.
В 1877 Г., КОГДА РАЗРАЗИЛАСЬ РУССКО-ТУРЕЦКАЯ ВОЙНА, в Джумаю приехал для работы учителем Васил З. Разсолков. В это время из Болгарии стали бежать турки и черкесы[170]. Пришли джумайские турки, в том числе и самые уважаемые из них, в нашу общину, собрались и наши первые люди, и все пришли к согласию, что турки будут защищать нас, болгар, от черкесов и башибузуков, а мы их — от русских и комитов[171].
Приехал один заптия[172] к нам и сказал:
— Вам большой привет от каймакама[173], приходите в конак[174] вместе с детьми, совершим молитву за царя[175]. Я известил, — добавил он, — граждан и священников, и они придут.
Вскоре в школу пришли граждане и священники, и оттуда мы все пошли в конак.
Их ходжи[176] прочли свою молитву, и мы воскликнули:
— Да здравствует царь тысячу лет!
После этого наш самый старый священник хаджи[177] поп Ангел читал «Спаси, господи, люди твоя» и проч., мы все подтягивали за ним и переглядывались, ведь это наша молитва за русского царя, а не за турецкого. Если бы турки знали содержание молитвы, то всех нас бы перевешали, поскольку как мы воскликнули «аминь», и все турки воскликнули с нами «аминь».
Когда мы закончили молитву, каймакам поднялся на балкон и сказал по-турецки:
— Слушайте, братья по вере и вы, наши соседи, ночью я получил две телеграммы. В первой телеграмме сообщается: «Великий князь Николай, находясь в адрианопольской церкви, был пленен».
— Да здравствует царь тысячу лет! — крикнули все мы.
— Другая телеграмма — из китайского государства нашему царю триста тысяч миллионов аскеров[178] идут на помощь!
— Да здравствует царь! — опять же крикнули все.
Несколько турок обратились к Босилкову и спросили его:
— Эй, учитель-эфенди, сколько человек в миллионе?
— Пятьсот человек, — ответил он им шутливо.
— Много! — удивились они.
И так мы все пошли со смехом как из-за молитвы хаджи поп Ангела, так и из-за глупых телеграмм.
В какой-то день мы с Н. Босилковым пошли постричься. Пришел ходжа и спросил цирюльника:
— Что делаешь, Асанаа?
А тот ему ответил:
— Брею наших эфенди на турецкий манер.
— Что? Бреешь? Таким псам тесаком, тесаком по шее надо! — и вышел.
Цирюльник ничего ему не ответил.
В 1877 г., 25 декабря мы позвали братьев Босилковых на обед. Они принесли к нам все на сохранение. Также и поп Радойца спрятал коня у нас, поскольку наш дом был высок и находился на холме, обросшем кустами и деревьями. Только мы съели первый рождественский ломоть, как увидели, что несколько черкесов подымаются по лестнице и идут прямо в нашу гостиную. Вещи Босилковых и наши схватили и стали бросать во двор, а другие черкесы внизу взяли и поповского коня, на которого складывали вещи. Еще одни вошли к соседу Янаке Чохаджие. Схватили его и забрали деньги. Мы забаррикадировали двери комнаты, где обедали, и я через холм пошел к господину Чапрашикову[179], к которому приехал из Софии Ахмедаа Белградлия с пятью-шестью своими арнаутами[180]. Рассказал им о делах.
Он отправил своих арнаутов отобрать у черкесов вещи и коня, но арнауты их не нашли и вернулись. Наконец мы решили, что выйдем, все болгары и все турки, чтобы не пропустить черкесов или башибузуков в болгарскую квартал-махалу. Мы все вооружились. Пошли на главную улицу к Георги Чапрашикову и стали оценивать ситуацию, спрятавшись за вербами. Скоро увидели, что снизу идет около пятнадцати-двадцати черкесов.
Ахмедаа им крикнул:
— Назад!
Но они вместо этого вскинули восемь-десять ружей, и ранили одного из наших в ногу.
Ахмедаа тогда крикнул:
— Огонь!
И мы все дали залп.
Двое из черкесов пали замертво, а сколько было раненых, мы не узнали. Все оставшиеся убежали. Спустя пятнадцать-двадцать минут видим, идет больше 100 черкесов. Мы решили, что каждый пойдет в свой дом и из него будет отстреливаться. Пошли в свои дома, смотрю, у дома около пятнадцати-шестнадцати женщин, детей и мужчин, с плачем пришедших укрыться. Хорошенько подперли ворота. Смотрим из гостиной, как два черкеса ломают церковные двери, входят внутрь и вскоре выносят полный филон церковных подношений[181]. Я взял ружье и попал одному черкесу в спину. Он перекувыркнулся через голову и упал навзничь на филон. Янаки Чохаджия выкрикнул:
— Эй, что вы творите?
— Я убил одного черкеса, — ответил я, — но давайте пойдем и заберем церковные вещи.
Он впереди со старинным арнаутским пистолетом, и я с двустволкой позади. Как только завернули за угол церкви, и «пах, пах» — другой черкес выстрелил, но его пуля прошла мимо, рядом с нашими ушами. Янаки выстрелил и попал ему в лоб. Черкес упал навзничь с дрожащими руками и стиснутыми зубами. Я перехватил ружье и ударил прикладом его в зубы, и он больше не шелохнулся. Мы его занесли в подворье и засунули под ясли в навоз, а второго бросили в школьное отхожее место.
Янаки взял мое ружье, я — церковные вещи и занес их в дом. Спросил в доме о братьях Босилковых. Мне сказали, что они побежали куда-то по холму. Какое-то время мы слышали «Бам, бум, бам, бум» — постоянно слышались голоса ружей и скрип дверей и окон. Мой дед спрятал деньги в огороде, а часы ценой в двести-триста левов — в шиник[182]. В это время, когда на нас напали, учитель Васил Разсолков, живший в школе со своими матерью и сестрой, хотя и будучи больным, сумел убежать и скрыться на школьном чердаке, оставив и обед, и вещи, и все. Черкесы расположились за столом (и едят, и стреляют из ружей в чердак, а господин Разсолков из угла в угол забивается, чтобы его ни одной пулей не задело). Ограбив его полностью, они ушли.
Тогда мой дед сказал:
— Дети, раз попали эти два черкеса в наш дом, тут больше не стоит рассиживаться, надо бежать, поэтому кто пойдет, тот пойдет, поскольку мы убежим и закроем дом.
Женщины и дети принялись плакать и говорить:
— Куда пойдете вы, туда и мы с вами!
Мой дед взял черную бутылку с семью-восемью оками[183] хорошо сваренной ракии[184] и две черги[185]. Бабка сложила в подол ребенка и чергу. Жена взяла самого маленького ребенка. Шурин накинул на себя сумку с хлебом, сыром и вяленой говядиной. Я взял бутылку своего деда, свою и Босилкова двустволку, палаш (саблю) и около двухсот патронов. Дали другим весь хлеб, сколько его было в доме, и сыра две-три оки, и все вышли через холм в сторону села Делвино.