, и двух «огречившихся» болгар — одного из Копривштицы, другого — из Сопота, где те промышляли оптовой торговлей тканями.
Благодаря этому они, или обладая врожденной совестью, или преследуя свои интересы, спасли многих от виселицы. Достаточно было им лишь заступиться за кого-то перед этим зверем, всегда изображавшим из себя «душу нараспашку», миролюбивого человека, который лишь печется о своем деле, и он легко мог спастись, отделавшись лишь неприязненным взглядом в свою сторону или отпущенной вслед варварской руганью.
После разорения Батошево они, и в особенности Дели Неджиб, притащили с собой воз награбленного и мешки серебра, церковную утварь и разные деревенские женские украшения. А у Челеби несколько месяцев жили две молодые инокини и несколько плененных девиц. Их искали повсюду и нигде не нашли — живы ли они, убиты ли они, никто не знает, по крайней мере, я и сейчас не знаю, удалось ли им вновь увидеть белый свет.
Наконец, это неудачное восстание было усмирено, и власть имущие, чтобы загладить свои зверства, кинулись собирать у населения обращения, что оно довольно своим пребыванием под султанской защитой и ему не на что жаловаться. Такие сборщики явились за подписями с подобным обращением и в Плевну — то были известный русенский муфтий и Петр Златев, который, к всеобщему позору, заставил и учителей, и граждан идти целовать руку своего деда муфтия. А когда мы вышли оттуда, покойный ныне Маринчо Петров, тогдашний председатель школьного настоятельства, дал мне копию того обращения, которое он должен был вернуть им с подписями жителей города, для того, чтобы я его переписал, но я не хотел брать и попросил дать его кому-то из учеников или более молодых учителей.
Утром меня вызвали в городскую управу, где был и Петр Златев, тот рассказал мне следующую притчу: «Некий господин оказался в неком городе, где женился на некой госпоже с условием открыть лавку, но никогда не продавать ничего из товара за бо́льшую цену, чем по той, по какой он его купил, и каким бы ни был результат его торговли, он не должен любопытствовать о том, почему надо делать именно так. Он уже женился, открыл лавку и за что покупал, за то и продавал. Жил же привольно и счастливо, и только лучше от того, что капитал никогда не уменьшался, если и покупал за 5, то за 5 и продавал, и все его расходы сводились лишь к этому. Прошло время, и он не заметил, как в один день вразрез условиям, которые заключил со своей женой, сказал: „Жена, неудивительно ли на самом деле, как мы живем так привольно и счастливо, столько лет прошло, как я за что покупаю, за то и продаю, а мой капитал все тот же и лавка моя не опустела“. Не успел он и договорить, как оказался уже не у жены своей, а откуда пришел, и далеко от чудесного своего занятия и не оскудевающей лавки».
Я хорошо и без труда понял, почему он рассказал мне эту притчу, и не спрашивал об ее окончании. Оно само заявило о себе, когда я собирался уходить, господин Маринчо Петров извлек из своего кармана обращение и вручил мне его. Перед тем как его взять, перед моими глазами предстали габровские учителя в тырновской тюрьме, так что я хотя бы легко отделался и не пострадал, как они, благодаря Нури-бею. Я молча взял обращение, переписал его и возвратил обратно. Но при этом принял решение не жить более в Плевне, где, согласно новым правилам, мне необходимо было учительствовать еще два года. Иначе этот поступок городского председателя я объяснить не мог. Обстоятельства вынуждают их, подумал я про себя, впредь ограничить деятельность школ, ведь в этом году они, кажется, были, как никогда, неаккуратны с жалованьем. Это подтвердилось еще более явно, когда после моего ухода мне не доплатили, и лишь после взятия Плевны русскими мне заплатили то, что были должны, в Тырново, куда я бежал после нашествия Сулеймана-паши.
В конце июня я уже был готов покинуть Плевну, и поскольку я опасался, слыша, что волнения на дорогах все еще не утихли, то выхлопотал посредством благорасположенного ко мне Нури-бея, чтобы каймакам выделил мне в качестве сопровождения двух заптиев с открытым письмом к властям Ловчи, Севлиево и Габрово, чтобы сменить их там на других, конечно же, за щедрое вознаграждение — турок без взятки не делает ничего.
Так, в начале июля я покинул Плевну, сменил заптиев в Ловче и направился к Севлиево. Там мне сказали, что свободных заптиев нет, наибольший же страх мне внушал путь оттуда до Габрово, поскольку усмирители Батошевского и Габровского восстания еще скитались по дорогам, охотясь на уцелевших комитов. Ночевать в Севлиево мне совсем не хотелось, поэтому я отправился к знакомому Садулле, которого называли, не знаю почему, пашой, и попросил его содействовать мне в получении желаемых заптиев. Он принялся убеждать, что действительно свободных заптиев нет, а еще, что мне нечего бояться, и без них я мог бы отправиться в путь. Но я настаивал, и вместо двух заптиев меня сопровождали четыре турка из нефрама[278], которые, как убедил меня Садулла, будут мне лучшими сопровождающими, чем заптии, и действительно, они меня очень выручили по дороге в Габрово.
Уже было 10 часов по турецкому времени, когда мы тронулись из Севлиево, наверное, поздновато, но и путь наш был не очень далек. Особенно я рассчитывал на хороших коней, которые везли меня. Мы ехали на двух повозках по той дороге, где встречались постоялые дворы, и помимо того, что мы оказались застигнутыми темнотой, еще и начала сверкать молния и страшно загремело. Сопровождаемые дождем как из ведра, мы доехали до Габрово. В этих неприятных обстоятельствах сопровождавшие турки очень меня выручили. Наполовину вымокшие, прибыли мы на Паскалев постоялый двор, и на следующий день, чтобы я мог взять с собой заптиев и из Габрово, мы выехали не так рано, но к полудню все же были в Шипке. Оттуда я уже думал ехать в Казанлык, а потому отослал заптиев. Пока мы отдыхали и перекусывали на постоялом дворе, прибыли два фаэтона с двумя путниками: один из них являлся стариком, другой — молодым человеком. По одежде и языку было видно, что они англичане. Старик вскоре подошел ко мне и спросил на греческом языке, откуда и куда мы едем. А затем поинтересовался, не мог бы я уступить им коней: на наемных лошадях они могли бы перейти гору, а нам оставили бы фаэтоны, дабы мы поехали в Казанлык. У нас имелся багаж, да и ехали мы на шести лошадях, а им нужно было всего три, которых я все же уступил. Мы успели сдружиться, путники оставили мне свои визитные карточки, а я дал свою. Я узнал в молодом человеке широко известного везде Баринга[279], а старик отрекомендовался мне как его дед. Они что-то спросили меня про Плевну, а я, насколько мог, рассказал о свирепствах Дели Неджиба и Челеби. Они попросили кого-нибудь порекомендовать им в городе, и я дал им визитную карточку господина Т. Вацова. Вспомнив о том рапорте, что предоставил о Батошевской резне этот туркофил [Баринг], мне совершенно не хотелось давать им карточку господина Вацова, но делать было нечего.
Мы разгрузили трех лошадей, перенесли что-то из поклажи в фаэтоны, взгромоздили остальное на шипченскую повозку, попрощались и через полтора часа были в Казанлыке.
Мой отец, которому я телеграфировал из Габрово о том, что приезжаю, вышел, несмотря на свой преклонный возраст, вместе с моими сестрами на окраину города, чтобы встретить нас. Мать жила с нами в Плевне, и мы возвращались вместе. Как только мы увидели их, то остановили фаэтоны, вышли и поцеловали руку отцу, который, плача, приветствовал нас; посадили их с нами и через несколько минут были дома, а наш багаж оставили позади.
Вскоре множество друзей пришли в дом, чтобы поприветствовать нас. Все, опечаленные душой и сердцем, рассказывали о свирепствах турок. Особенно таких, которые совершили Манаф Мустафа, начальник почты, и Саадык. Они подняли на ноги нефрам и в поисках комитов стали прочесывать горы вплоть до Батошево, откуда вернулись с награбленным, похваляясь, скольких комитов и кого конкретно (а это были мирные крестьяне) убили и сколько и какие села сожгли. Свирепые, как тигры, с тех пор рыскали они по городу, презирая всех и каждого, и оставались при этом безнаказанными.
Спустя несколько дней после возвращения в Казанлык я был приглашен вместе с другими горожанами на собрание в дом члена меджлиса господина Ив. Касева, который сам жил в Пловдиве и разыскивал комитов, участвовавших в восстании. У него собрались почти все наиболее видные горожане: архиерейский наместник и аазы[280] меджлиса. Ожидали и каймакама, по распоряжению которого созывалось наше собрание. Наконец, он пришел и привел с собой Манафина и Саадыка. Как только он появился, мы все встали и уступили почетное место. После традиционных для турок темане[281] он воззвал к собранию со словами слаще меда. Это отличительное свойство всех турок, свойственное им, когда они хотят чего-то незаконного, в то время как когда что-то им не по вкусу, они свирепеют. С такой образцовой велеречивостью и кротостью он пригласил собрание подготовить обращение к его величеству султану и его правительству о том, что население Казанлыка довольно своим положением и ни на что не жалуется. И завел здесь ту же плевненскую песню Петра Златева и русенского муфтия.
Собрание предалось размышлению, особенно глядя на его спутников, одного справа, другого слева, народных палачей и душегубов, а немного погодя архиерейский наместник, эконом отец Стефан, ответил, сказав: «Господин наш, серьезен и немаловажен вопрос этот, чтобы мы отвечали тотчас же и без обсуждения». Почти то же прибавил и старый Христо Папазоглу, а турки переглянулись. После этого каймакам адресовал нам несколько слов наставительного и назидательного содержания по этому скандальному вопросу и, поднявшись, вышел вместе с товарищами.
Мы остались в одиночестве, всесторонне обсуждая это дело, и чем больше мы обсуждали, тем более удручающей виделась подача подобного обращения. Потому никто не был согласен с составленным обращением к султану, особенно когда стало уже известно, что Скайлер