На улице было тихо и больше не слышались никакие залпы. Я направился к площади, надеясь встретить какого-нибудь приятеля; и там было тихо, и лавки почти все позакрывались. Я вернулся и поехал к конаку, встретив по пути покойного ныне Ив. Касева, который сообщил мне, что от бинбаши пришло письмецо, согласно которому тот требовал боеприпасы, поскольку они у него закончились. Это вновь меня очень обрадовало, и я подумал про себя, что очень скоро у нас будут гости. Мы с Касевым разошлись в разные стороны; он отправился к ним, а я прислушался, и до меня докатился треск, будто из-под земли, подобный тому, когда в жаровне потрескивает кукуруза. Этот треск постепенно становился все более отчетливым, и я, зайдя к семье Папазоглу, поднялся на веранду, над самой черепицей, надеясь увидеть что-либо оттуда. Ничего не было видно, кроме дыма, и то далеко, а треск слышался все отчетливее. Я спустился оттуда и направился к церкви, поднялся на колокольню, но и оттуда не увидел ничего, кроме дыма к востоку и к югу от города; а проклятый треск звучал чаще и еще сильнее. Пока я осматривался, моя ныне покойная жена изо всех сил кричала мне из дома, откуда меня было видно, чтобы я спустился. Я еще смотрел сверху по сторонам, когда услышал ее крик со ступеней колокольни и был вынужден спуститься. Она уже взобралась на первую ступень и, растрепанная, оплакивала меня, крича в голос. Я заставил ее спуститься вниз и, вместо того чтобы отвести ее домой, повел к попу Стефану, но у него никого не было дома; сами они ушли к находившемуся чуть выше по улице дому старика Христо Папазоглу, так что я проводил ее туда и оставил там, у них, и вновь вышел из дома; мне не сиделось взаперти на одном месте. Я пошел в верхнюю часть города — никого нет, тишина на улице. Тогда я завернул к дому Папазоглу, и вдруг на лошадях без седла навстречу мне выехали Блонд и его денщик-арнаут, мчащиеся со всех ног. От радости я не мог стерпеть и прокричал ему:
— Уурлар олсун, аа! (Счастливого пути!)
Не успел я прийти в себя от этого зрелища, как, повернувшись, увидел у дома Серафимовых бричку; старая Неда грузила на нее флаконы с розовым маслом, и Серафимов с Кехаевым[293] были готовы отправиться в путь. Напрасно я просил их остаться и не бежать. «Еще немного, и у нас будет царство, — говорил я им, — а вы бежите», — но они не слушали меня и отправились вслед за Блондом в Пловдив. На улице стояла та же тишина, и я свернул по улице, чтобы зайти к своей жене и посмотреть, что она делает, страшно ли ей по-прежнему. Пока я возвращался туда, напротив, со стороны конака, меня громко окликнул старый муфтий:
— Дур, Душанов эфенди! Аяксыс калдым, сизи арая-арая; достумус баалыкта гелмиш, не тюрлю каршилаялым? (Постойте, господин Душанов! Я сбился с ног, разыскивая вас; друг пришел на нашу землю, как мы будем его встречать?)
Я повернул в сторону, позвал попа Стефана и старика Христо Папазоглу, и мы вместе пошли в конак. Я сказал муфтию распорядиться, чтобы принесли кусок рогожи, мы вырезали из него три больших белых знамени. С одним из них часть людей двинулась к башне, с другим — к востоку по шоссе, а мы — я, поп Стефан, Христо Папазоглу, муфтий и Абдула-бей, который по дороге постоянно бросался меня обнимать, — на юг через огороды, но треск все продолжался. Мы уже вошли в огороды и были там, и грохот слышался уже очень близко.
— Это наши ребята, — сказал муфтий и закричал: — Атмайныс ба, атмайныс! (Эй, не стреляйте, не стреляйте!)
Но как тут его услышать, стреляют и стреляют, в тот момент, когда пуля просвистела прямо у моего уха, это настолько меня обескуражило, что я совсем пал духом. Преисполненный страха и малодушия, я ретировался, позвав с собой и Папазоглу, но тот не захотел, и на четвереньках пополз назад через недавно политые грязные огороды. Когда я выполз на дорогу в своем летнем хлопковом костюме, то посмотрел на себя, и на руки, и на ноги — я был грязный, словно буйвол. Потерев два-три раза грязь руками, я поднял глаза и увидел впереди 5–6 всадников. Я немедленно снял феску и поприветствовал их:
— С приездом, братцы, здравствуйте!
— Будьте здоровы! А далеко ли город и телеграфная станция?
— Нет, очень близко, вы уже в городе, немного правее, и вы сразу ее увидите.
— А есть ли войска в городе?
— Только раненые; а ваши где, скоро ли приедут?
— Вот идут позади[294]. — Они указали мне на армию и пришпорили коней.
Я обернулся на юг и увидел, как все поле далеко вдаль почернело от войск. Это была кавалерия, двигавшаяся от Тунджи, поэтому я быстрее срезал путь, чтобы выйти на главную дорогу, и не успел я этого сделать, как слышу, чей-то голос произносит:
— Душанов, да ты…. в феске.
Я мгновенно снял феску и огляделся. Вижу — отряд из 20 всадников уже около меня. Среди них я узнал Петко Горбанова, который, видимо, и окликнул меня; а во главе — покойный ныне князь Церетелев, одетый в черкесский бушлат; тут же и каймакам, уехавший с башибузуками. Князь Церетелев узнал меня, мы поприветствовали друг друга, и он спросил меня:
— Есть ли в городе войска и какая-то опасность?
— Никакой, только раненые да солдаты, приставленные охранять склады.
— А в округе нет ли войск?
— Около 7–8 тысяч в горах, над Шипкой. А кто командует конницей, которая идет сюда?
— Их царские высочества Лейхтенбергские князья, оба брата, Николай[295] и Евгений[296]. Впереди идет десяток человек, а позади на расстоянии 5–6 шагов — двое, вот это они — справа Николай, а слева — Евгений. После них уже армия. До свидания! — и он скрылся из виду.
Прошло еще немного времени, и армия приблизилась ко мне; обнажив голову, предстал я перед его царским высочеством князем Николаем и приветствовал его словами:
— Благословен грядый во имя Господне, — пели некогда незлобивые дети, увидев в Иерусалиме Спасителя на жребяти осли, — благословен грядый во имя Господне, — поет и многострадальный болгарский народ, увидев своих освободителей[297].
Но, взволнованный и растревоженный, я растерялся и не смог сдержать слез, да и он прослезился, и, видя, что более продолжать мою речь не могу, я произнес:
— Пожалуйте, брат, поцеловать руку освободителя[298].
Он протянул мне свою руку, я поцеловал ее, а он погладил меня по голове и сказал:
— Вот, молодец болгарин, а что, много ли турок в городе?
— Нет, только раненые.
— Пойдем![299] — И они поехали очень медленно, а я пошел рядом с его конем; он расспрашивал меня о том о сем, обо всем, что попадалось ему на глаза. Отовсюду, где мы проезжали, народ — мужчины, женщины, девушки и дети, веселые и смеющиеся, — столпился у ворот, чтобы встретить въезжающих; наконец, мы очутились и на площади. Там они остановились, и тут же прогремел гимн «Боже, царя храни», оголодавшие же воины потянулись от своих лошадей к теплому еще хлебу, который мы нашли заготовленным в повозке, по-видимому, как дневной паек, который должны были отвезти искалеченным и раненым турецким бойцам.
Гимн еще звучал, когда некий человек приблизился ко мне и сказал:
— Турки, возвращаясь назад, убили около мечети кого-то из горожан.
Он еще не докончил фразы, как князь Николай полюбопытствовал, что говорит мне этот человек. Я начал ему рассказывать, и не успел я еще договорить, как сотня казаков с пиками, получив приказ, разделившись, устремилась к указанной мечети — одни с одной стороны, другие — с другой, будто зная улицы города, и сколько турок ни встретили, пронзали их, и все они катились вниз. Конница же под командованием их царских высочеств тронулась под музыку церемониальным маршем по городу, и отовсюду с балконов и из окон столпившиеся там женщины и девушки осыпали их разными самыми красивыми цветами.
Я думал про себя, что на этом свершилась встреча наших милых и дорогих гостей-освободителей, и отправился было домой, чтоб переодеться и отдохнуть, так как очень сильно устал. Но, уходя, я углядел на балконе дома Папазоглу среди женщин и свою супругу, ныне покойницу, и завернул к ним. Старая Неда, улыбающаяся и смеющаяся, как и все мы, встретила меня еще на пороге. Я поприветствовал ее и дорогих гостей и, чтобы взбодриться, попросил распорядиться насчет кофе, так как я очень устал. Пока я ждал, когда мне принесут этот кофе, и поздравлял собравшихся там людей, веселых дам и барышень, и наших храбрых освободителей с новым положением, меня подозвали, сообщив, что некий господин желал бы поговорить со мной наедине. Я вышел и увидел господина Кабакчиева, он вскрикнул, увидев меня, и сказал:
— Как же я измучался, господин Душанов, пока искал тебя. Уже более часа прошло, как на окраине города, в орешнике, остановился генерал Гурко со всем своим штабом и пехотой, ожидая, когда вы его встретите.
— А, так мы же их уже встретили.
— Вы встретили кавалерию, которая шла впереди, а не его и стрелков, которые прибыли только что.
Я сразу же выбежал, забыв и про кофе, и про отдых, и про смену костюма, про все, и распорядился, чтоб послали за священниками. Случайно встретив попа Ивана Чолакова, я попросил его поскорее созвать и других священников, чтобы они поспешили облачиться в церкви и, когда выйдут, нашли меня в конце улицы, где я остался их ждать. Между этими делами я завернул и к попу Стефану, попросив и его поскорее приготовиться к выходу. Спустя немного времени мы тронулись уже целой процессией: священники, народ, ученики и ученицы; они сами созвали друг друга и собрались. Священники в светлом церковном одеянии несли в руках икону, евангелие и крест; но не взяли хлеб и соль, так что мы остановились у старика Тени Дерменджиева и взяли в его доме поднос с целым хлебом и мисочкой соли и отправились. Не успели мы подойти к конаку, как увидели, что там уже столпился народ и среди них гневно кричал с нагайкой в руке князь Церетелев. Он заметил меня и устремился ко мне со словами: