Районная администрация при всем своем огромном желании помочь этим несчастным не имела такой возможности. Раненые и тяжелобольные были поселены Санитарным управлением и Красным Крестом в дома, служившие некогда школами. Из любопытства я несколько раз посетил эти временные госпитали и не могу не похвалить самоотверженную заботу человеколюбивых врачей, сестер милосердия и сиделок об этих несчастных. Они лежали на чистых кроватях, и даже самая черствая душа не могла не дрогнуть, глядя на врачей, как внимательно они перевязывали тяжелые раны, и на сестер милосердия — как заботливо, будто родные матери, они за ними ухаживали. Это был наглядный пример человеколюбия. Пациенты получали такое лечение, заботу и уход, какого они едва ли когда-нибудь удостаивались за всю свою жизнь и при своих родителях.
В сравнении с мучениями и страданиями, которые испытывали здоровые и выжившие, но голодные, без крыши над головой, грязные и смердящие, больные и израненные могли считаться счастливцами. Первые, горемычные, спали на голой земле, и есть им давали вареную кукурузу, но и ее не хватало. Сколько солдат я видел, которые делились своими порциями с этими несчастными, которые толпились около них. Они жалели их, и я не раз видел, как они давали им свой хлеб и говядину со словами: «Бери, братушка, кушай!» При огромной скудости, с одной стороны, и невыносимой грязи — с другой, повсеместно распространилась дизентерия. Она стала уже эпидемией, и не было человека, который бы ею не заразился.
Мы и в Габрово пробыли не более 10–12 дней. Нападали черкесы и на нескольких дорогах произвели страшную панику, так что мы не могли не бежать и оттуда. Едва ли неделя прошла с тех пор, как мы приехали сюда, и вдруг однажды мы услышали, как вопят те самые пресловутые крестьяне, ринувшись врассыпную по Габрово и спасаясь бегством. Испугались не только мы, беженцы, но и габровцы, среди которых многие тоже собирали вещи и спасались бегством. Бая Дечо не было тогда дома, но и он примчался и сразу же запер на засов двери дома, выходящие на дорогу. Он был бледен, и мы, перепуганные, спросили его, что случилось.
— На нас нападают черкесы; мы пропали; армия не будет отбиваться; все войска, что есть, — наверху, в горах. Но до того, как мы погибнем, пойдем и мы перебьем стольких из них, сколько сможем!
Трепеща, мы все собрались в двух комнатах на первом этаже за лавкой. Бай Дечо был бесстрашным человеком, он не думал ни о женщинах, ни о детях, оставил их там, а нас, меня и Иванчо, зятя моего дяди, повел за собой. Мы вошли в комнату над дорогой, прикрыли ставни на окнах, оставив такие отверстия, чтобы можно было разместить ружье. Там мы обложились мартинками, которые с достаточным запасом патронов купили у солдат по четверти рубля. Мы рассыпали эти патроны вокруг себя и в таком положении с заряженными ружьями в руках, по одному человеку на каждое окно, находились целых два часа. Бай Дечо думал, что мы будем стрелять оттуда по этим зверям, как только они пойдут по улице, и то, скольких из них мы подстрелим, пока они снесут двери, чтобы ринуться внутрь, беспокоило его больше всего, потому что и при таком раскладе мы были обречены на гибель. При всей своей пугливости, я и сам не знаю, откуда в то время у меня обнаружилась смелость, мне и в голову не приходило, что они нас убьют. Только так я объясняю храбрость солдат во время боя. Без нее никто бы и не посмел сражаться. Отчаявшиеся и ободряемые друг другом, они и не боятся смерти, видя ее перед собой. Но этого, благодарение Господу, с нами не случилось.
Вместо черкесов, которых мы ожидали, мы увидели через окна Маслова, коменданта города, восседавшего на своем коне, и целый оркестр музыкантов за ним, играющих на улице, он же, обращаясь направо и налево, ободрял каждого, убеждая, чтобы все занимались своими делами и что неприятель уже отбит. По сути, это было не чем иным, как способом успокоить смятенные души. Сотня черкесов действительно прорвалась через холмы и вышла в село, не помню его названия, на расстоянии 10 километров от Габрово. Они изрубили местного старосту, подожгли школу и отошли в обратном направлении. Во время этой тревоги много народу бежало из Габрово, особенно крестьян из стара-загорской и нова-загорской областей, но все потихоньку пришло в спокойствие. Однако мы уже были перепуганы, не могли успокоиться и все думали о бегстве. Я ходил по городу и все смотрел, нет ли где-нибудь возничих, хоть с повозкой или с лошадью, чтобы убежать из Габрово дальше; но их нигде не было.
Спустя два-три дня вторая паника еще больше ввергла нас в уныние, и мы уже решились уезжать. По счастливому обстоятельству, я нашел и повозку с буйволами, сторговал ее и привез к дому бая Дечо. Мы принялись было грузить кое-что из имевшихся у нас пожитков, вот-вот готовые уехать, когда пришел дядя и стал просить меня не бросать его одного, а остаться и сопровождать его. Я пожалел дядю и отказался ехать, а моя жена ударилась в слезы, настаивая на том, чтобы мы поехали. Дядя прикрикнул на нее, сделав ей выговор, и отослал извозчика. Так мы опять остались в Габрово, где уже нельзя было оставаться и из страха, и от того, что почти все мы разболелись дизентерией. Как я уже говорил выше, в Габрово она приняла масштабы эпидемии.
В разгар заговенья на Богородицу третья угроза вновь напугала нас, и так сильно, что сами габровцы решили бежать, а многие бежали и раньше нас. Бай Дечо и тот приготовился бежать, а дядя тогда раскаялся, что в свое время мы не уехали в более комфортных условиях. Бабушка пришла нас проведать и рассказала, что ей встретился некий учитель, с которым они вместе работали в Самокове, и упомянул, что служит в Красном Кресте и они готовят госпиталь к эвакуации, но он еще не знает, когда они поедут, и добавил: «Если где-то увидишь, что начинают эвакуировать госпиталь, езжай и ты за ними, никого ни о чем не спрашивай; это самый верный знак, что существует настоящая опасность». В 3 часа ночи этот учитель явился с бабушкой сообщить нам, что они уезжают. Мы перепугались, не зная, что делать, куда деваться посреди ночи, не имея ни повозки, ни лошадей. Мы так разволновались, что даже и не думали о том, чтобы ложиться спать. Бай Дечо приготовил двух лошадей, одну для себя, другую для своей жены; даже дядя сказал своему зятю, чтобы тот приготовил ему лошадь, и мы ждали, когда рассветет, чтобы тронуться в путь. Мы решили идти пешком, а старики — остаться, положившись на волю провидения. Спустя некоторое время мы выехали целым отрядом — семья бая Дечо и дядя на лошади; а мы, тетя, их с дядей зять и дети, несмотря на то что маленькие, — пешком.
В доме бая Дечо, которые покинули свой дом и все, что у них было, остались лишь мои родители. Мы оставили им деньги на мелкие расходы, они заплакали, благословили нас, и мы отправились в путь, обещая при первой же возможности позаботиться о том, чтобы забрать их. Как мы ехали, точно не помню, чтобы изложить здесь наш путь; но ехали не только мы, но и огромное число людей, как это было и когда мы переезжали из Казанлыка в Шипку. Мы приехали к Царевой ливаде, остановились там, чтобы отдохнуть, и съели немного хлеба и маслин, которые бай Дечо достал из перекидных сум своей лошади.
После того как мы встали, чтобы продолжить путь, каково же было наше удивление, когда мы увидели, что по всей нашей одежде расползаются во все стороны паразиты; их оставили те, кто ехал на повозке до нас, и это неудивительно, при таком числе людей и войск, месяцами не менявших одежду и не мывшихся. Проверив одежду и отряхнувшись, мы вновь тронулись в путь.
Здесь мы переночевали на одном постоялом дворе, где хозяйкой была женщина, и хорошо отдохнули. К нашей радости, в Дряново[328] было достаточно казанлычан, и я попросил их о помощи, чтобы нам дали три лошади, которых мы в итоге и получили, и на лошадях уже более спокойно поехали в Тырново, где нас ждали новые невзгоды и страхи. Чем больше мы приближались к старой столице Асеневцев, тем более отчетливо слышались пушечные залпы, и мы двигались туда перепуганные и встревоженные. Турки тогда нападали на Оряховицу и Лясковец со стороны Тузлука. Мы проехали Дебелец, повернули и выехали возле Янтры. По этой дороге в нескольких местах мы видели трупы, еще нетронутые, река же проносила то человеческие руки, то ноги, на которые мы смотрели с отвращением, пока, наконец, не въехали в Тырново.
Картина, которая предстала перед нами, когда мы въезжали в город, была не приятнее, чем та, когда мы въезжали в Габрово, с тем различием, что туда мы въезжали вечером, а здесь еще был день, поэтому мы видели ее более отчетливо. И здесь вереница несчастных беженцев перегораживала нам и без того узкие тырновские улицы. Мы отправились прямо к митрополии, но она была закрыта, никого, кроме сторожей, там не было. Они сообщили нам, что еще при турках архимандрит переехал в другую часть города, в дом хаджи Павлии, так что мы повернули назад, нашли этот дом и там спешились. Этот дом был одноэтажным, с довольно широкими сенями в середине, а по сторонам находилось по две обычные комнаты и еще две комнаты поменьше. В первых двух разместился старазагорчанин Т. Стоев, а в других — приемной и комнате истопника — эконом поп Стефан из Казанлыка.
Дядя Костантин, спешившись с коня, вошел в приемную, будто бы передохнуть, и уже не вышел оттуда, устроившись у эконома. Для нас отдельной комнаты не было, и мы ночевали на диванах в широких сенях. Там мы жили до праздника Богородицы. Архимандрит Стефан, гостеприимный и интеллигентный молодой монах, распорядился так, что все то время, что мы там жили, нам регулярно накрывали и обед, и ужин — всего вдоволь и все самое лучшее и хорошо приготовленное. На празднество Богородицы, как только это разрешает церковь, он пригласил нас к господину Стефану Карагёзову, где он сам размещался с тех пор, как мы поселились в митрополии, и устроил в нашу честь обед для разговения.