То ли на следующее утро, то ли на следующий день турки со стороны Тузлука вновь совершили нападение в районе Оряховицы и посеяли такую панику, что все остановившиеся там казанлычане и старазагорчане бежали, одни к Свиштову, а другие в Румынию, Зимнич и Александрию[329]. Дядя решил, что и он поедет в Александрию, где разместилась его сватья, старая Неда, со своей дочерью и зятем, и куда отправились и некоторые другие казанлычане. Он пригласил и меня сопровождать его, но мне не хотелось ехать так далеко от родителей, о которых я не знал, что они делают в Габрово, и не имел еще возможности забрать их оттуда. Денег у меня поубавилось, а ассигнации, которые у меня имелись, никто не хотел обналичивать. Пока дядя еще не уехал, я попросил его занять мне 40–50 лир; но он показал мне кошелек, и у него было не больше 10 лир. Однако, чтобы помочь мне, он телеграфировал в Вену своему зятю, указав ему, где взять 100 лир. Два дня он ждал ответа и ничего не получил; а паника разгоралась все больше, и, нагрузив повозку с буйволами, он уехал в Свиштов, откуда обещал постараться мне помочь. Я проводил его и остался в Тырново неприкаянный.
К чести сказать, и паника скоро утихла, так что каждый занимался своими делами. Мы все еще околачивались в митрополии, куда вскоре должен был вернуться и архимандрит, и уже требовалось позаботиться о том, где еще мы можем остановиться.
Я начал искать дом, и при содействии старика Янко Белялии мы устроились у старой Луканицы, матери убитого в восстании у Дряновского монастыря Тодора Левтерева. Эта старушка была сама воплощенная доброта; весь свой дом и домашнюю утварь она оставила в нашем распоряжении, и мы разместились у нее, как будто у себя дома. Сейчас оставалось только найти какую-нибудь работу и позаботиться о том, чтобы забрать из Габрово родителей. Начался уже сентябрь, по утрам стало достаточно прохладно, и мы дрожали от холода в своей легенькой летней одежде. Мы ощущали необходимость в более теплых вещах и одеялах, к тому же и зима должна была вот-вот прийти, а нам требовалось не только питаться и одеваться, но и чем-то согреваться. Оставшись почти без денег, я маялся и ломал голову над тем, что делать, чтобы найти работу; и мартинка, которую я купил в Габрово и привез с собой, чудом пришла мне на помощь. Я взял ее вместе с патронами и попал к Стефану Мартинову, торговцу, который был мне знаком еще с Плевны. Он был доблестным молодым человеком. Я подал ему ружье и попросил за него одну лиру.
— Мне ружье не нужно.
— Нужно не нужно, а мне нужна одна лира.
Он посмотрел на меня и дал мне лиру. Я оставил ему ружье и вышел, купил чернильницу, перья и бумагу, пошел в цирюльню Христаки, зятя доктора Антонова, и попросил его разрешить мне сесть у стола, писать прошения. Он по доброте своей не отказал мне. Я сел и тотчас написал большими буквами на листе бумаги «Контора для составления прошений Д. Т. Душанова» и выставил его на одном из оконных стекол. К вечеру я написал несколько прошений и получил около 2 рублей. Следующим утром я начал пораньше, так что получил еще больше. На третий день я увидел, что объем моей работы увеличивается и я причиняю неудобства этому доброму человеку из-за толпы, которая потоком шла ко мне, и решил арендовать контору и не причинять ему неудобств.
Чуть выше по улице от цирюльни находилась одна заброшенная лавочка, со стеклами, везде облепленными пестрой бумагой, в одном ее углу стояла запечатанная касса, у стены — диван для посетителей, посередине — стол и у него 2–3 стула, настоящая контора, но всегда на замке, никто ею не пользовался. Мне сказали, что она принадлежит Стефану Панчеву, я нашел его и попросил сдать мне ее. Он не отказал, но не мог сдать ее, так как якобы ею владел некий армянин-меняла, который бежал, и городской совет запечатал кассу и закрыл лавку. Я обратился в городской совет, председателем которого был Георги Живков, и попросил его уступить мне лавку, обещая ее беречь, ничего из нее не изымая. Господин Живков, который и так благоволил к беженцам, снисходительно отнесся к моей просьбе и уступил мне лавку. Я договорился с ее хозяином, что буду платить по 1 полнаполеондора[330] в месяц, и переместился из цирюльни туда. Работа моя была настолько востребованной, что, если бы он захотел брать по два и три полнаполеондора, я бы платил и это.
Не знаю, из сочувствия ли к тому, что я беженец, или это уже стало прибыльным занятием, но у меня было много клиентов, и моя работа шла в гору. А жена моя преподавала госпоже Цанковой (господин Цанков был заместителем господина Балабанова в вице-губернаторстве и жил напротив нас) и получала по 10 рублей в месяц, так что нам уже не оставалось на что-то жаловаться. Все мы были здоровы, квартира наша — удобной, мы — трудоустроены, мало-помалу приобрели все, что нам было нужно, оставалось лишь забрать наших родителей к нам. И в то время, когда мы договаривались с сестрой о том, чтобы она поехала в Габрово забрать родителей, пришла неприятная весть, что отец заболел. Моя сестра сразу же выехала с одним нашим родственником в Габрово, но в Дряново встретилась с матерью. Наш отец совсем незадолго до этого умер, она схоронила его вчера, как смогла, и сразу же поехала в Тырново, но завернула в Дряново, чтобы переночевать у нашего зятя. Наутро сестра вернулась лишь с ней одной к нам в Тырново. Было бы излишним рассказывать об огромной скорби, охватившей нас, когда мы потеряли отца, бывшего так далеко, особенно безутешен был я, меня мучила совесть, которая мучает и сейчас, что, может быть, он бы и не умер, если б был с нами, или же мог легче перейти в мир иной. Я был ему единственной опорой, и до последнего своего вздоха, говорила мать, он все хлопотал обо мне: все обо мне бредил, а это еще более опечаливало меня и заставляло плакать. Но, с другой стороны, я утешал себя тем, что ему было уже 83 года и что незадолго до его смерти мы вновь были вместе, покуда оставались живы.
Этим я утешал себя, потеряв его, и несмотря на то имущество, что мы потеряли, и голые и сирые бежали из Казанлыка, от всего сердца благодарил Бога, так щедро вознаграждавшего мою работу, поэтому я даже и не думал о беде, постигшей нас, если бы судьба не испытала нас вновь и не растревожила так, что едва ли не разрушила нашу жизнь снова. Шла вторая половина ноября, если мне не изменяет память, около 21-го числа, когда турки вновь напали на нас и на этот раз уже около Елены[331]. Они разбили там небольшую часть русской армии, спустились к Тырново и дошли до монастыря Св. Николая, на расстоянии не более 2 часов езды до Тырново. В Тырново, кроме солдат, охранявших склады, и раненых, которых везли из Габрово, других войск не имелось, и все мы замерли в ужасе, когда и правительство собрало архив и казну, погрузив их перед конаком, готовое отступить. Почти весь город приготовился бежать вместе с ним. А меньшая часть вооружилась, чтобы вместе с оряховчанами и лясковчанами выступить против турок и защищаться. Наконец с быстротой молнии разнесся слух, что турки близко и весь Тырново был на ногах, у меня же оставалось всего 2 полнаполеондора, с которыми идти мне было некуда. Господин Балабанов еще занимал пост вице-губернатора, я поплакался ему и попросил занять мне, сколько он сможет; но он сам залился слезами едва ли не больше меня. Я обратился к архимандриту Стефану, но и с ним ничего не вышло, несмотря на то, что я дал ему около 500 лир ассигнациями, он сказал мне, что все, что у него было, он дал своим братьям на торговлю.
Русские уже начали заниматься более важными делами: они захватили ущелье на пути к Самоводене и не давали проехать на повозках никому, пока не переправились сами. Я уже почти отчаялся, не найдя никаких средств, чтобы иметь возможность уехать, убедившись, что в таком случае каждый действует сам за себя, но все же попытался в последний раз найти помощь в лице Ж. Момчева. Этот молодой человек, хоть и не помог, по крайней мере, ободрил и обнадежил меня: «Я бы дал тебе и до 20 лир, если б ты сказал мне раньше, но сейчас у меня нет такой возможности; все, что у меня было на руках, зашили в мою одежду. Но не беспокойся, — добавил он, — езжайте с нами, пока у нас что-то есть, будем жить вместе, а Бог милостив». Я поблагодарил его, а Господь управил так, что дело до этого не дошло. Часть войск, которая находилась в горах у Габрово, пришла вовремя и опрокинула турок. Страх скоро ушел, и все стихло, и стало снова так, как было, по-прежнему. Я успокоился, еще с большим рвением предался своей работе, и вскоре мы смогли и постели себе заготовить, и одеться, и как можно более вольготно жить. Я не заметил даже, как мы провели эту лютую зиму, несмотря на то, что я покупал воз дров по 10 рублей, платил по 2 рубля за оку сахара и по 3/4 рубля за оку мяса. Вечерами мы возвращались и имели в распоряжении две чистые и теплые комнаты, удобные постели и здоровую пищу и сверх этого — веселую компанию. После ужина мы обычно шли на чай в дом старика Цанкова. Там мы собирались вместе с самыми добрыми знакомыми и веселыми товарищами. Губернатор, господин Щербицкий, председатель Славянского комитета и Красного Креста, князь Нарышкин, доктор Хаканов, Ж. Момчев, доктор Антонов, полковник Багаут и многие другие. Полковник Кесяков каждый раз, когда спускался с гор, останавливался у них и приносил нам новости с поля сражения. Через Триест[332] мы получали и константинопольские газеты, а русские и европейские — каждый день, поэтому были в курсе событий.
Уже началась зима. Она выдалась особенно лютой, и страшный тиф свирепствовал повсюду, а больше всего среди неимущих, голодных и мерзнущих беженцев. Глядя на этих людей, оказавшихся в своем бедственном положении, ютящихся кое-как в заброшенных и полуразвалившихся турецких домах, сердце кровью обливалось. Красный Крест и Славянский комитет организовали приюты, чтобы помогать этим несчастным. Специальная комиссия под председательством полковника Петра Багаута контролировала заготовку нижнего белья и верхней одежды для этих бедняг. Все женщины и девушки из беженок, способные держать иглу, постоянно шили, им давали работу, чтобы они могли и прокормить себя, и одеть неимущих. В этом отношении к обедневшим и разоренным старазагорничанам и казанлычанам большая заслуга принадлежала учительнице Стоянке Сливковой из Стара-Загоры. Совершались добрые дела грандиозного масштаба, но никак не сдавалась свирепствовавшая эпидемия, от которой многие, к счастью, излечивались и без особого ухода, но она уносила жизни большинства молодых и юных.