— Ничего, — сказал полковник и пригласил меня сесть.
Пока я сидел, они открыли шкаф и из станимакского[341] продолговатого бочонка, которые обычно перевозят на лошадях, нацедили и стали пить вино, а из другого такого же — петмез[342] вприкуску с чаем, и спросили меня, не знаю ли я, где лежит сахар. Они и меня угостили этим чаем, и после того, как мы обменялись несколькими словами, я откланялся и вышел. Я вновь зашел проведать свою лошадь, она съела корм, и ей положили сена. Я дал еще рубль казакам и попросил их ее напоить. Потом я пошел в дом напротив, где было подземное убежище и где я закопал в сундуках прекрасную и уникальную для учителей того времени библиотеку, а также самую ценную одежду и домашнюю утварь. Я был огорошен, увидев, что этот тайник раскопали и там совсем пусто, даже пустых сундуков не осталось, все украли. Мне захотелось плакать, и со слезами на глазах я пошел к попу Стефану. Там перешедшие Балканские горы люди готовили на жаровне мясо в кастрюле, но я должен был попасть к князю Черкасскому. Я проголодался и вынул из дорожных мешков одну галету, размочил ее в воде, посолил ее и съел и поехал искать, где живет князь. Мне сказали, что он живет в доме Османа-эфенди, одного из бывших турецких писарей, где-то там, где большая баня. Я поехал, была ночь, но светил месяц, и я остолбенел, увидев, что в этих местах все сгорело. Я шел среди развалин, мне становилось страшно, и я едва ориентировался, так изменилось все это пространство. Наконец, после долгого блуждания я нашел нужный дом, вошел и подал свою визитную карточку. Через несколько минут меня позвали в комнату, где 5–6 человек оживленно играли в карты, один из которых — старик в халате — обратился ко мне:
— Это вы Душанов? Садитесь[343].
Я сел, и прошло уже полночи, а на меня так никто и не посмотрел. Люди играли, и игра приковывала все их внимание, там шла нешуточная игра на золото. Я первый раз наблюдал такое и был озадачен. Мне казалось очень странным, когда князь Черкасский, прямо так, как сидел, запускал руку в карманы и кидал полные пригоршни на стол, а люди напротив или придвигали это себе, или пересчитывали и еще больше клали поверх, у меня от этого блеска разболелись глаза. Наконец, мне опротивела эта безынтересная для меня игра, уставший и истощенный дорогой, я хотел спать и едва стоял на ногах, все продолжая молчать, на своем месте. Я посмотрел на свои часы, был час ночи с чем-то, когда внесли чай и разные кушанья. В это время князь, пока я, получивший приглашение присоединиться, принимал участие в трапезе, расспросив меня о том, что происходит в Тырново, сказал мне вновь зайти к нему утром в 9 часов. Я раскланялся и вышел. Я едва дотащился до дома попа Стефана, где уже все спали, и тоже укутался в шубу в углу софы, где оставил свои вещи.
Как я спал, не знаю, но, как только я встал, первой моей заботой стало проведать лошадь. Она, благодаря казакам, была хорошо размещена, ее покормили вместе с остальными, и она жевала сено. Наверх к офицерам я не поднимался, чтобы не опоздать, и направился прямиком к князю Черкасскому, нашел его, тот дал мне послание для князя Хилкова[344], коменданта города, и рекомендовал мне встретиться с ним. Я поехал его искать, мне указали, что он в монастыре. Многих я спрашивал, никто не мог мне ничего сказать. Наконец, один одетый в партикулярное платье темноглазый человек, шедший по улице, услышал, как я спрашиваю одного солдата, и обратился ко мне, говоря, что князь находится в монастыре. Он говорил мне это по-валашски, и потом я понял, что это был господин Катарджа, румынский посланник.
Я отправился в монастырь, на дворе было тихо, а у церкви слышался гвалт, и я вошел внутрь. Она была набита продуктами: стояла кадушка масла, бочки с оливковым маслом и маслинами, мешки риса, бочонки с медом и сахаром, инжир, хурма и разнообразная еда. Весь продовольственный склад для турецкой армии осматривался интендантством. Я спросил о князе Хилкове. Мне сказали, что он недавно вышел и направился к церкви Св. Иоанна. Я отправился искать его там и нашел наверху, на женской половине церкви. Он был одним из офицеров, игравших у князя Черкасского вчера ночью. Внизу всю церковь заполняла пшеница — прекрасная, крупная и желтая, как золото. Когда мы бежали, турки собрали всю оставленную в области, казанлыкской и стара-загорской, еду и перенесли ее туда. Они ссыпали ее в женскую церковь внизу, как в амбар, и она наполнилась целиком. Я отдал ему письмо от князя, и затем мы вместе вышли. Во дворе он сказал мне, что князь оставляет меня помощником при нем на данный момент, пока не уладятся дела, и потом он посмотрит, куда меня назначить. Я поблагодарил его, и наш разговор перешел уже на то дело, которое он на меня возлагал. Требовалось узнать, где какие склады остались от турок, чтобы обезопасить их от разграбления. Об этом мы говорили по дороге и завернули в дом Хр. Папазоглу. Там все три комнаты в нижней части его дома были забиты до потолка чистой одеждой, рубашками, штанами, домашними женскими платьями, простынями, фуфайками, вязаными белыми ночными колпаками, чулками, тапочками, а маленькая комната — разными медикаментами и медицинскими принадлежностями, клистирами, ватой, губками, припарками и др. Мы поднялись и наверх — там все было заполнено посудой, медными, лужеными аврузами, ночными горшками и всевозможным стеклянными склянками. Это был турецкий больничный склад. Мы все пересмотрели, поставили караул и вышли. Затем мы завернули в дома Вылчевых и Чиговых. Оба этих дома служили госпиталями и были заполнены больными и ранеными турками. Мы дали указание их главному врачу, чтобы тот предоставил как можно скорее точный список всех больных из этого и других госпиталей; сколько из них ранены, сколько — тяжело больны и чем, сколько легко больных и сколько идут на поправку.
Весь день (3 января) мы обходили город, чтобы посмотреть, где что происходит, и принять меры к его охране и обустройству. Я устал и падал от изнеможения. С вечера и всю ночь, завернувшись в свою шубу, в доме попа Стефана я и не пошевельнулся — так глубоко я спал, как убитый. Утром я проснулся, встал, и у меня все болело, меня как будто били, и я испугался, как бы не разболеться, но, слава Богу, со мной ничего не произошло, и, видимо, из-за того, что я очень устал, мне было так плохо. Я встал и пошел проведать свою лошадь, за которой казаки очень хорошо ухаживали, даже причесали. Я поблагодарил, дал им рубль и поехал вверх по улице, мне хотелось есть, и я устремился к площади, посмотреть, не найду ли я там что-нибудь перекусить. Там в печке пекли хлеб, и люди хватали и ели его горячим. Я же испытал отвращение, увидев, как покойный Карапетров ел этот хлеб. В нем было много соломинок, отрубей, его замешивали из непросеянной муки, и выглядел он ужасно. Но Карапетров разломил один кусок, налил туда масла и так аппетитно его ел, что и мне захотелось. Я попросил его отломить мне один кусок, но мне стало тошно, когда я поднес его ко рту, так неприятно он запах, и я его выбросил. Недалеко оттуда находилась квартира князя Черкасского, и я направился туда, чтобы узнать, где живет князь Хилков. Я вошел во двор — тишина, я поднялся наверх — все то же, и я уже собрался возвращаться, когда вниз спустился какой-то солдат. Я спросил его про князя Хилкова, он не мог ничего мне сказать. Я попросил его проводить меня к денщику князя, и он провел. Тот пил чай, и самовар кипел. Я вошел к нему и спросил, не знает ли он, где живет князь Хилков.
— В монастыре, кажется, и, должно быть, он уже спит. Очень поздно разошлись с нашим, тот тоже еще спит[345].
Я сказал ему, что голоден, и попросил чего-нибудь поесть. Он налил мне чашку чая и протянул хлеб и масло, которыми я прекрасно закусил, запивая уже вторым чаем. Было около 11 часов, когда я вернулся назад на площадь. Там я остановился перед постоялым двором Михалаки и увидел, как со стороны монастыря едут всадники; я уставился на них. Впереди всех ехал десяток казаков с длинными ружьями, за ними — 5 пар сувариев[346] с ружейными магазинами наперевес и за ними — турок в очках. Следом генерал Скобелев и еще десяток казаков. Увидев меня, генерал Скобелев остановил коня, подъехал ко мне, подал мне руку и сказал:
— Наши, должно быть, до сих пор в Филиппополе. Сулейман-паша удрал через Родопы. Наступило перемирие, и вот Сервер-паша едет к главнокомандующему парламентером.
— Слава Богу! А где же вы будете?
— В конаке, зайдите ко мне, сейчас же[347].
Пока он мне это говорил, весь конвой остановился, и Сервер-паша выглядел недовольным, было видно, что его одолевала злость от того, что он остановился там.
— Сейчас приду[348], — ответил я генералу, и они вновь тронулись в путь, а я, вслед за ними, направился к конаку. Когда я прибыл туда, они уже сошли с лошадей, и Сервер-паша пошел пешком за главнокомандующим в дом начальника почты. Он находился рядом, и я отправился вместе с генералом и вслед за ним туда. Вход в этот старый дом полностью был покрыт чудесными коврами: и по стенам, и по полу до внутреннего двора, где в помещении гарема остановился великий князь Николай Николаевич. Помещение гарема было обыкновенным, на две-три ступени приподнятым турецким домом и в комнате со стороны мужской половины поселился великий князь. Внутри в этой комнате велись переговоры. Я, благодаря генералу, мог через окна снаружи наблюдать все, что там происходило. Великий князь в полушубке и руки в карманах гордо-гордо ходил взад-вперед, а Сервер-паша, стоя, со слезами на глазах умолял его о мире. Что он говорил, я не мог слышать, но видел слезы и плачущее лицо паши. Потом генерал сообщил мне, что там, в Казанлыке, он умолял подписать прелиминарный договор, но великий князь не согласился сделать это, пока его войска не войдут в Сан-Стефано.