Стемнело, и я находился над Копривштицей, но не мог пройти через обрывы и овраги. Виделся свет копривштенских домов, слышался лай собак, но я попал в место, окруженное снегом и льдом. Конь оголодал и бросился на иссохшую осеннюю траву, как бешеная собака. Мои ноги промокли, когда я искал тропинку, подходящую для пугливого коня. Я понял, что моя обувь заиндевела. Единственное, что мне оставалось делать, не расседлывая коня, — снять свои мокрые шерстяные носки, хорошенько укутаться в шубу и провести ночь на месте. Ну а если нападут какие-нибудь звери? Ну а если конь испугается и убежит? Пока я так размышлял и переминался с ноги на ногу, чтобы согреться, светлые точки копривштенских домов угасли, и лишь лай собак указывал на близость Копривштицы и заставлял думать, что при таком соседстве я могу быть в безопасности. Из одной из переметных сум я вытащил веревку и привязал коня, чтобы он не убежал. Постелил на толстый слой сухой травы растрепанный коврик, сменил мокрые шерстяные носки и свернулся калачиком.
Всю ночь я не сомкнул глаз, во-первых, от беспокойства, во-вторых, от постоянного дерганья веревки, которую держал в руках. После полуночи холод стал еще сильнее. Трава около меня стала покрываться изморозью. В Копривштице мерцали одна-две светлые точки. Я почувствовал, что приближается рассвет, и стал готовиться. Начал обуваться, но ноги не влезали в обувь. Тогда я достал ножик и разрезал ее сбоку. Я почувствовал голод и залез в сумки, откуда вытащил ломоть печеной пресной лепешки моих троянских хозяев. Он мне показался слаще всех пирогов[388] и шоколадных тортов. Благодаря еде, хотя и скромной, внутри себя я ощутил некое тепло.
Над Копривштицей нависла белая мгла, скрывавшая все, даже светлые точки; но около меня и на вершинах предметы виделись яснее. Лай собак слышался реже. Я оседлал коня и насилу его взнуздал, поскольку он продолжал пастись с прежним усердием. Осмотревшись, сориентировался, где дорога. Понял, что вечером попал в тупик, и потому вернулся назад и оттуда продолжил путь там, где не было смерзшегося снега или льда, пока не вышел на главную пловдивскую дорогу в нескольких километрах от Копривштицы.
Когда я вошел в город, церкви били заутреню. Путешествие, должно быть, очень меня изменило, поскольку никто из тех, кто встретился по дороге, меня не узнал. Я въехал во двор, расседлал коня перед главной дверью дома. Моя мать вышла на лестницу и смотрела на меня с недоумением. Она не получала от меня писем месяцами и не надеялась, что я приеду именно в это время. Когда я приблизился к ней, дабы поцеловать ей руку, сказал ей: «Доброе утро, мама», она истерически взвизгнула и едва не упала в обморок, но я ее подхватил.
Весь день дома была круговерть. Родственники, соседи и близкие знакомые считали своей обязанностью посетить меня и сказать: «Добро пожаловать!» К тому же шли и жены тех копривштенцев, кто был на заработках в Александрии. Они хотели знать, видел ли я их мужей, не отправили ли они им какого-нибудь гостинца. Для тех, для кого был гостинец, мое прибытие стало полным блаженством. Они осыпали меня благословениями, будто я давал свои собственные деньги. Те, кто получал только приветы, уходили не такими довольными. Но были, к сожалению, и те, чьих мужей я не видел в Александрии и кому не мог сказать ничего утешительного. Гости очень много интересовались тем, где я побывал. Копривштенцы и копривштенки были привычны к далеким путешествиям, но когда я сказал, что ехал через Австрию, Румынию, оттуда — через Тырново, они остались удивлены. Некоторые хотели знать, где я ночевал, раз так рано прибыл в Копривштицу. Прямого ответа на этот вопрос я избегал, поскольку боялся, что скомпрометирую себя перед ними своей неразумностью и мальчишеством. Может ли умный человек подвергать себя такому риску — спать в зимнее время (февраль — зимний месяц для Копривштицы) на вершинах Средна Горы? И чем больше меня спрашивали об этом, тем больше я чувствовал свою ошибку. В душе я возложил вину на того клисурского попа, который своей издевкой заставил меня не оставаться вечером в Клисуре, но в то же время понимал, что совершил безумие. Но полную оценку своему поступку я дал спустя десяток дней, когда выпал обильный снег, после которого началась метель и путь на Копривштицу закрылся на целую неделю. Один русский офицер, отправившийся из Пловдива в Софию на своей хорошей крупной лошади и остановившийся у нас дома, три дня подряд каждое утро пытался пройти дорогой на Душанцы и каждый раз возвращался назад, поскольку навалившие в некоторых местах сугробы были непроходимы. В конце концов кметство нашло несколько человек с лопатами и таким образом открыло сообщение с Софией.
Денег, данных мне отцом на дорожные расходы, оказалось недостаточно, и я был вынужден израсходовать часть посылок, полученных в Александрии от молочников-копривштенцев. По этой причине, только прибыв в Копривштицу, я поспешил продать коня. От этой купли-продажи не только ничего не потерял, но кое-что приобрел, так как кроме бесплатного путешествия получил и больше денег, чем заплатил в Тырново. Цены на разные предметы еще не выравнялись по всей Болгарии. К югу от Балканских гор колониальные товары были намного дешевле, чем в Северной, а на другие же предметы — наоборот. Моя мать тоже поистратилась. Кроме налогов и других расходов, ее обязали купить и содержать на нужды войск четыре повозки с четырьмя парами волов и четверкой возниц. После окончательного разгрома турок домой вернулась лишь одна пара волов, и то так истощенных, что они еле дошли. Об остальных трех парах нам сказали, что они были угнаны турками, взяты русскими… Остальные жители села, давшие по одной или две пары, не увидели от них ничего. Война — плуг, который переворачивает почву, обращая корни наружу, а траву — в землю. Много богатых разорилось и много бедняков обогатилось. Настоящий переворот — не только в отношении к болгарам и туркам, но и в отношении разных классов болгар.
При агонии турецкой державы Копривштица не пострадала. Я нашел ее тихой, уединенной, почти такой, какой помнил ее и до освобождения. Во всех других болгарских городах было движение русских войск, выросшая торговля, изобилие денег, а мой родной край оставался все так же тих, бесшумен, без каких-то чуждых элементов. В Копривштице было сложно понять, что произошла такая большая перемена, каковой являлось освобождение Болгарии. Исчезли только фески, но Копривштица и раньше была чисто болгарским селом, без других народностей, управлявшимся даже и после подавления восстания местными людьми. Из многочисленных русских войск тут прошло лишь одно маленькое отделение, дабы узнали копривштенки, что произошла смена режима и турецкая власть окончательно исчезла. Это маленькое отделение остановилось только на день и ночь, дабы изгнать и поймать запоздавших турецких беженцев и успокоить напуганное население…
У меня создалось впечатление, что люди (в основном, конечно, женщины) тут рассказывали намного больше ужасающих сцен страданий выселяющегося турецкого населения, которое жестоко заплатило за грехи своих руководителей, чем о подвигах войск-освободителей, которых они едва видели. Вереница турецких беженцев, идущих из Златицы в Троян, миновала Копривштицу зимой, в самые лютые холода. Погрузив пожитки и скарб на спины идущих впереди коров и отощавших коней, не зная, куда идут, как какие-то погоняемые животные, они искали остатки турецкой армии. Какой контраст между восстанием и концом Освободительной войны! Некоторые из тех турок, что грабили во время восстания болгарские села, сейчас не могли забрать даже свой бедный скарб. Гордый турок сейчас повесил голову и даже избегает взглядов презренного гяура.
Одна благочестивая и милостивая копривштенка мне сказала:
— И мы пострадали, но наше страдание было не столь сильным. Я видела своими глазами ту череду беженцев (в основном — женщин и детей), которые брели по глубокому снегу, полуголых, полубольных, и кто знает, докуда они дошли. В Священном Писании говорится, что самое страшное наказание, которому Бог подвергает грешников, — покинуть свое жилище зимним днем.
Милостивые копривштенки встречали у ворот и давали по ломтю хлеба изголодавшимся детям.
— Много бед они принесли христианам, — объясняли копривштенки, — но много и перенесли. Мы своими глазами видели, как течет кровь из босых ног нескольких турецких женщин. Они должны были умереть по дороге, поскольку не могли перенести этот холод. Мы остановили некоторых обогреть, но они были столь напуганы, что предпочитали погибнуть, а не остаться в руках христиан.
Свои рассказы о страданиях турок некоторые сопровождали высказыванием искреннего сострадания, а некоторые — словами: «Это Божья кара за совершенные в прошлом злодеяния!» Примечательно, что те, кто больше всего пострадал, не были теми же, кто проявлял самые жестокие чувства.
Освобождение Копривштицы еще не успело поднять настроение всем семьям, поскольку судьба большой части копривштенцев оставалась неизвестной: одни находились в рядах болгарского ополчения в качестве добровольцев, другие — где-то в заточении в малоазиатских крепостях, остальные канули в безвестность, не предупредив своих домашних. Каждый день в церкви читали акафист и за тех, о ком не было известно, живы ли они и здоровы.
Однажды ко мне пришли известить, что из Пловдива прибыло два человека, одним из них был Любен Каравелов, а другим — какой-то русский князь, и остановились на ночлег в доме Каравелова. До тех пор я лично не знал Каравелова, но с ним как с писателем и общественным деятелем не только был знаком, но и питал к нему большое уважение. Еще когда я был учеником в главной пловдивской школе (1871–1873), имя Каравелова знали все просвещенные болгары того города. Через австро-венгерскую, независимую от турецкого правительства почту, начальником которой был выходец из Татар-Пазарджика Михалаки Илич[389]