Идея о портняжном деле[392] отброшена. Первая моя профессия — учитель?
После того как мой отец вернулся из Египта, я отправился в Пловдив поступать в только что основанную школу для изучения русского языка. Пловдив был тогда большим военным и административным центром. Управление находилось в руках русских и болгар, но и другие народности не игнорировались. С тактичностью, делающей честь и самому культурному народу в Европе, русские высшие военные власти смогли за короткое время преодолеть недоверие и даже озлобление, существовавшие долгие годы у так называемых павликиан[393] (болгар-католиков) к болгарам-православным. Они предоставили им неоспоримые доказательства того, что их вера никак не препятствует реализации их гражданских и политических прав, и хотя они — католики, но все же являются неотъемлемой частью болгарского народа. В войсках, расквартированных в Пловдиве, встречалось достаточно католиков, и некоторые военачальники исповедовали эту же религию. Их присутствие на службе в павликианской церкви произвело сильное впечатление на павликианское население, отстававшее в плане просвещения от православного. Более образованные болгары-католики поступили на службу в различные управления. В этом отношении и православные болгары продемонстрировали не только религиозную терпимость, но и политическую прозорливость. Они всеми силами способствовали установлению настоящих братских отношений между соплеменниками и искоренению насаждавшейся многими десятилетиями религиозной ненависти. Сама болгарская митрополия распространяла дух широкой политики и разумного национализма.
Та же примирительная политика велась в отношении и других народов. Евреи и армяне не только смирились с новым положением, но и с усердием перешли на службу новому режиму. Турки еще были обеспокоены совершенным переворотом и не знали, что делать, но со своим духом пассивности и фатализма стали приспосабливаться к новому положению. Лишь греки, не пострадавшие ни от войны, ни от восстания, оставались настроенными с наибольшей неприязнью к новому порядку вещей. Они видели в освобождении Болгарии гибель великой эллинской идеи. Но поскольку были бессильны в открытой борьбе, то плели интриги и распускали клеветы не только против болгар, но и русских. С одной стороны, они старались добиться симпатий русских офицеров, с другой — тайно отправляли письма и прошения в греческую патриархию в Константинополь, чтобы пожаловаться, что греческий элемент истреблен. Если в Пловдиве и был народ, который страдал и в действительности заслуживал сожаления, то им являлись турки. Не потому, что за их страдания были в ответе русские или болгары, а потому, что своим безрассудным бегством они разорились. И когда греки не смогли найти поводов для вызывания жалости к себе, то они взяли на вооружение положение турок и эксплуатировали его перед европейской публикой. Такого поведения греки придерживались аж до 1881 г., когда весь мир убедился, что они составляют ничтожное меньшинство в широком море болгарской нации.
В русской школе я обнаружил сброд из кандидатов на службу. Я использую слово «сброд» не в плохом смысле, а для того, чтобы показать разнообразие, существовавшее среди так называемых учащихся. Среди них были тридцатипятилетние мужчины и пятнадцатилетние юноши. По образованию они также сильно отличались. У одних было высшее и гимназическое, у других — два и три класса. Не говоря уже ничего об имущественном и общественном положении, поскольку такое разнообразие существует во всех болгарских школах. Я нашел своих товарищей по пловдивской школе, по четыре-пять лет проработавших в разных городах учителями; некоторые из них даже женились. Классы были произвольными и образовывались согласно необходимости и числу учеников.
Пока я не записался в ученики и не начались уроки русского языка, окружное управление Пазарджика меня пригласило главным учителем тамошней четырехклассной школы. Это предложение я принял с готовностью, поскольку мне не хотелось становиться чиновником оккупационных властей. Моя работа учителем давала возможность более самостоятельной деятельности. Да и зарплата, которую мне предлагали, не была маленькой. Хотя уже был конец года, пазарджикское окружное управление настояло на том, чтобы я сразу же начал работу, и я отправился в Пазарджик.
Граждане и коллеги меня приняли хорошо. Я познакомился с Константином Величковым, и с ним действовали вместе до 1899 г., когда он вышел из Народной партии[394] и присоединился к цанковистской[395]. Целых двадцать лет мы делили и скорбь, и радость, и в конце концов стали чужими друг другу. Сдается мне, он раскаялся в своем поступке, но исправить что-то тяжело. Может быть, это когда-нибудь и произошло бы, если бы болезнь, мучавшая его с младых лет, не загнала его в гроб так рано.
Однако я никогда не забуду проведенное в Пазарджике время. Там я начал свою общественную карьеру, и случилось это при самых благоприятных условиях. Никакое народное дело не проходило без моего участия. Тогда роль учителя не сводилась к чиновничеству. И пазарджикское население было патриотично и гостеприимно; оно относилось к учителям с уважением и находилось под их влиянием. Единственной пьесой, с которой мы в то время могли предстать перед миром, была «Иванко, убийца Асеня»[396]. В школе мы ее поставили. Присутствовали первые граждане и большая часть русских офицеров. Я играл роль Асеня, другие роли были распределены среди прочих учителей и учительниц. Представление получилось очень удачным, и это дало повод познакомиться с начальствующими лицами оккупационных войск в Пазарджике, впоследствии часто звавшими меня на чай. Это же представление повторилось и принесло весьма большую прибыль.
Можно сказать, что с начала восстания школы в Пазарджике стояли закрытыми. После окончания Освободительной войны большая часть местных учителей была привлечена на другую работу: чиновниками при оккупационных властях выбраны населением или назначены оккупационными властями, и местным властям требовалось найти других людей и набрать новый персонал. Когда меня позвали главным учителем, власти не определили мне должностные обязанности, поскольку первое время сами не знали, что можно делать, а что — нельзя, и положились на мою добросовестность.
Сначала я взялся преподавать те предметы, которые не вели другие учителя: болгарский язык и физику. Это было еще важнее, потому что до больших летних каникул оставалось всего несколько месяцев, и я за это время хотел подготовить учеников к одной серьезной работе хотя бы в следующем году. Кто работал учителем в Болгарии, знает, что после каждых больших каникул, особенно вызванных какими-либо событиями, ученики демонстрируют и большую твердолобость, и меньшую охоту учиться. А ученики из Пазарджика провели двухлетние каникулы, полные превратностей судьбы и исторических событий. Они уже даже забыли, что у них есть учебники. Их игры, их развлечения вертелись все вокруг войны да около военного обучения. Были русские офицеры, которые с особой радостью смотрели, как дети этого покоренного и почти исчезнувшего с лица земли народа с таким воодушевлением и такой ловкостью предаются военному делу. Каждый квартал имел свою дружину из юношей, которая строем и с барабанами проходила по улицам и вызывала всеобщее любопытство. По инициативе и при содействии одного русского офицера из оккупационных войск была образована целая батарея маленьких орудий, которые тянули по несколько парней в упряжке. Пазарджикская детвора не только выучила военные термины и военные песни, но и русский язык настолько, что свободно понимала русских офицеров и солдат.
Освобождение опьянило и взрослых людей. Редко можно было встретить болгарского крестьянина без винтовки и без патронов. Бегущие турецкие войска оставили в нашей стране тысячи ружей и миллионы патронов. С другой стороны, люди, которые всю свою жизнь являлись батраками у турецких чифликчиев[397] или слугами у более состоятельных граждан, снабдили себя средствами и не чувствовали нужду работать. Я сам видел в селах спустя несколько месяцев после того, как ушли оккупационные войска, пьянство и грабежи с ружьями в корчмах. Легко полученное богатство бросило многих в вихрь безделья и распущенности. Первые месяцы после освобождения были всенародным праздником, и как после любого праздника, появилось нежелание интенсивной работы. Сколько матерей приходило жаловаться нам, учителям, что их дети не хотят бросать свои старые игры и предаваться школьной учебе! Но как и все общественные бури, так и эта стала быстро стихать. И в конце учебного года в главной мужской школе не то что было достаточно учеников для четырех классов, но и воцарился весьма приличный порядок. Да и мы сами, учителя, не смогли избежать влияния той общественной бури, свернувшей множество столбов и подарившей множество превратностей судьбы. Почти все — молодые, хорошо зарабатыващие для тех времен, желанные обществом, в которое только что вошли и от которого ждали удовлетворения всех порывов и идеалов, мы не могли быть такими, какими стали спустя лишь один год.
Большую часть летних каникул я провел в Копривштице и впервые заметил признаки упадка и будущего разорения. Когда все остальные города и городки Болгарии оживились и усилились в экономическом отношении, мои родные места остались уединенными и погруженными в заботы. Большие массы русских войск, шедших с севера на юг, принесли торговые отношения и восполнили старые потери в населенных пунктах, встречавшихся им на пути. Размещение гарнизонов создало новый источник богатства не только в центрах, но и окружающих селах, продававших свою земледельческую продукцию. Копривштица не была ни земледельческим центром, ни торговым городом, расположенным на каком-нибудь торговом пути. Во время войны через нее прошло одно отделение кавалерии и пехоты, и уже не явилось и полуроты. Если бы какой-либо офицер решил проехать через Средну-Гору и завернул в Копривштицу, то тем самым дал бы возможность местному населению убедиться, что в Болгарии все еще есть ру