сские войска.
Более образованные люди этого бывшего интеллектуального центра догадывались, что политический переворот не принесет им тех благ, что принес остальным, но утешали себя мыслью, что как появится хорошая дорога из Пловдива в Софию, движение из Южной в Северную Болгарию пройдет по этому направлению. В эту идею, может быть, не сильно верили, но в ней видели соломинку для спасения и не хотели выслушивать противные мнения. В одном из разговоров с видными горожанами того времени я намекнул с осторожностью, конечно, что Копривштица уже сыграла свою роль; что, как ни жаль, но мы должны проститься со своими старыми надеждами, что из Копривштицы сделаем болгарские Афины. Мои слова, казалось, их ошарашили: они не были столь ослеплены, чтобы не видеть коренных перемен, но им не хотелось это так скоро признать. Такое психологическое состояние сохраняется и до сих пор. Это эксплуатировалось и эксплуатируется в своих политических целях бессовестными людьми. Человеческая природа такова, что и когда знаешь, что болезнь неизлечима, все же ищешь средство хотя бы для утешения, и тот врач, который больше настаивает на эффективности своих средств, тот и лучше.
Среди других потерь — следствия восстания Копривштицы — было и разорение библиотеки читалишта. В ней имелось достаточно много французских, русских и почти всех вышедших к тому времени болгарских книг. Но офицеры, которые вели «победоносные» турецкие войска через средногорские села и городки, помимо другой добычи снабдили себя и французскими книгами. А значительная часть русских и болгарских книг была изорвана или сожжена.
Интересны были русские книги из так называемой запрещенной литературы. Их купил в Константинополе один житель Копривштицы на торгах за ничтожную цену и подарил читалишту. Книги прибыли из Лондона, чтобы быть тайно отправленными в Россию, но поскольку никто не явился получить их на таможне, то ее руководство выставило их на торги. Житель Копривштицы, не зная русского, но увидев, что они на славянской азбуке и продаются по ничтожной цене, купил и отправил их в дар своим соотечественникам. В своей приезд из Пловдива на каникулы я их перерыл и некоторые прочел. Припоминаю, что были стихотворения, приписываемые Пушкину, по своему содержанию весьма скандальные; были стихотворения авторов, чьи имена я нигде не встречал, даже более обстоятельно ознакомившись с русской литературой. Но самыми многочисленными были книги политического содержания и направленные против абсолютистского режима в России. До воцарения султана Гамида[398] Константинополь был одним из центров проникновения революционных идей в Россию. Кроме поляков, составлявших значительную колонию, имевшую влияние на турецкое правительство, присутствовали и эмигранты с Кавказа, знавшие русский язык и продолжавшие читать русские книги. Были и некоторые русские, симпатизировавшие революционному движению. Иностранная религиозная пропаганда также сочувствовала революционным идеям, но не в надежде установить в той славянской земле больше порядка и свободы, а с целью ослабить ее силы и уменьшить влияние на Востоке. По той причине в Константинополе очень часто можно было встретить «Колокол»[399] и другие запрещенные в России издания.
Не пробыв до конца каникул в Копривштице, я вернулся на свой пост, где меня ждало много работы — школьной и общественной. Когда я приблизился к Пазарджику, то на меня ужасное впечатление произвело опустошающее воздействие малярии. В окольных селах редко встречались мужчины или женщины без болезненной желтизны лица. Во многих домах все члены семей лежали на земле как мертвые. Я спросил одного, только что пришедшего в себя после двенадцатичасового мертвецкого сна, лечатся ли жители села, и он мне ответил, что принимают сульфат[400] только те, кто ездит на Базар (как называли Пазарджик), но и он не очень помогает, поскольку малярия повторяется. Многие сельские жители ждали, что, когда похолодает, прекратится и малярия. Следующим летом я сам испытал действие этой изнуряющей болезни, незаметно причиняющей страшное зло населению. В самую рабочую для крестьян пору она их швыряла на землю, делала из них хилых и не способных ни на что людей.
Прежде чем начался учебный год, городской совет возложил на меня обязанность участвовать в устроении женской школы, а после — и надзирать за ней. Были назначены новые учителя. Создана программа, подобная программе мужской школы с добавлением рукоделия. Но учителя-женщины не хотели браться за преподавание болгарского языка и математики. Потому этими предметами в старших классах занялись учителя-мужчины. Мне кажется, что эта слабость учителей-женщин — избегать математику и болгарский язык — существует и сегодня. Конечно, появились и исключения, но общего правила, кажется мне, они не отменяют.
Для меня было большим удовольствием, что почти половина моих учеников из четвертого класса стали после отличными писателями, публицистами и офицерами. Мне хочется верить, что я заронил в их души что-то из той любви к языку и литературе, которая сделала из них добрых болгар и способных общественных деятелей. Работа учителем имеет много неудобств — особенно тогда, когда приходится получать зарплату с большими опозданиями или закрывается школа — один из видов стачки, когда остаться не у дел учитель мог каждый год и даже посреди года. Это не удовлетворяло ни амбициям славы, ни желанию быстрого роста, но я с нежностью вспоминаю восемнадцать месяцев моей работы учителем в Пазарджике. Действительно, это не было лишь работой учителя — она наполовину состояла из политической и общественной деятельности, но и сама работа учителем спустя некоторое время превратилась в приятное воспоминание. Я и сейчас испытываю удовольствие и удовлетворение своих амбиций того времени, каждый раз, как встречаю кого-то из тех, кто был моим учеником. Может быть, эта идея — ложная, но я убежден, что воспитанием молодого человека имеет право гордиться и учитель, который его направил на известный благородный путь, кто сумел его влюбить в учебу и честные профессии. Кто знает, может быть, у учителей с многолетним стажем это чувство атрофируется, многочисленные ученики сливаются в единое целое без личностей и индивидуальностей, из благородного призвания воспитателя работа учителем в конце концов не превращается в обычное занятие; но я не занимался этим столько, ни чтобы возненавидеть, ни чтобы начать воспринимать как ремесло. Я покинул эту профессию, когда она еще являлась общественным поприщем.
Сан-Стефанский договор полностью удовлетворил идеалы и стремления болгарского народа. Он являлся венцом славной и победоносной войны, которую предпринял великий русский народ для освобождения своих угнетенных единоверцев и соплеменников. Он соответствовал не только большим жертвам, но и справедливости. Однако заменивший его Берлинский договор посеял в душах болгар разочарование, гнев и полное недоверие к Европе. Накануне Освободительной войны турецкий режим достиг пика своего бесчинства и жестокости. Тысячи людей были убиты, целые регионы — разорены и опустошены. Последствия этого режима были заметны на каждом шагу. И так называемая Европа, от которой восточные народы ждали просвещения и свободы, не только ничего не сделала, чтобы облегчить положение угнетенных и замученных, но и одним росчерком пера отняла у них ту свободу, которую другие — «полуевропейцы» — купили им ценой своей крови.
Неправда была столь велика, столь вопиюща, что ее чувствовал и понимал и самый простой человек в нашем отечестве. Но вместо испуга у нашего народа проснулось чувство веры в себя. Глядя на освободительное войско, торжественно достигшее стен Константинополя, болгары думали, что могут не считаться с волей Европы. И мы, их интеллигенция и их руководители, принялись за подготовку народного сопротивления. В Кюстендилском и Самоковском округах были собраны четы, должные поднять на восстание болгарское население Македонии. Из района Пазарджика явились охотники, которые прошли бы через район Чепина. Собралось общество для сбора денежной помощи. Однажды субботу после полудня председатель пазарджикского судебного совета и я отправились в Пештеру, Брацигово и окрестные села, чтобы подтолкнуть население к жертвенности и сплочению. Повсюду мы произносили патриотические речи. Население нас слушало с вниманием и сочувствием. Даже в городе Пештере, который до освобождения не считался патриотически настроенным по причине смешанного своего населения, нам был оказан хороший прием, и мы смогли собрать для македонцев значительную сумму.
Но самая важная деятельность, которую развила пазарджикская интеллигенция, состояла в организации так называемых гимнастических обществ. Они просуществовали не больше года — полутора лет, но принесли существенную пользу при выработке международной комиссией Органического устава для Восточной Румелии и при первых шагах нового руководства после ухода оккупационных войск. В военной организации гимнастов неоценимая заслуга принадлежит нескольким русским офицерам, имена которых, к сожалению, остались неизвестными. Сначала они отпустили лишь некоторых своих фельдфебелей и унтер-офицеров для обучения немногих явившихся в поле членов гимнастического общества. Но когда и мы, учителя, чтобы поддать пример другим гражданам, положили ружья на плечи, дабы демонстративно отправиться из города на обучение, и когда число добровольных гимнастов превысило двести, они [офицеры] пришли в поле сами и лично стали нас обучать. Учителя, ремесленники, торговцы и рабочие, сопровождаемые офицерами, мы каждое утро рано строем покидали город и с песнями отправлялись на тренировки. Чтобы не вредить основным нашим занятиям, обучение длилось лишь два-три часа. Но поскольку цель гимнастических упражнений состояла в подготовке болгар к защите страны от нашествия извне, то обучение шло быстро. Прежде всего, все начиналось с марширования и поворотов; затем разбор ружья и его чистка; это длилось около двадцати дней. Наибольшее внимание обращалось на быстрое окапывание и точную стрельбу. Также и на использование штыка, сыгравшего в Освободительной войне великую роль. Спустя два месяца мы, учителя, получили унтер-офицерский чин и начали учиться на взводных.