Вскоре мне пришлось расстаться с Шипкой, и, признаюсь, это было бы для меня далеко не легким делом, если бы я не имел счастия состоять ординарцем августейшего главнокомандующего. Получив конверт от князя Святополк-Мирского, я отправился в главную квартиру, в Тырново. Через несколько дней стали приводить в Тырново пленных, взятых на Шипке. Оказалось, что турецкие войска, выдержав две атаки наших отрядов, не решились далее вести бой на двух фронтах. Турки для выигрыша времени послали к генералу Гурко предложение о сдаче, сами же, бросив свою артиллерию, вразброд, небольшими партиями ушли в горы. Из них многие, мучимые голодом, добровольно приходили к нашим и просились в плен; других приводили болгары и даже болгарки, которые таким образом, отправляясь в лес за грибами, находили вместо грибов бывших защитников Шипки. Один из добровольно явившихся турок был добрый семидесятилетний старик. На вопрос его высочества главнокомандующего, зачем он предпочел очутиться в плену, старик отвечал, что еще в 1828 г. он был у нас в плену[445]. Тогда его послали в Харьков, где ему жилось отлично. Во время Крымской кампании[446] он опять попался в плен, и его отправили в Киев, где ему жилось еще лучше; поэтому теперь он почел нужным добровольно явиться и просить, чтобы его опять отправили в Киев, который ему очень полюбился. На следующий день, в послеобеденное время, опять привели партию пленных; из них больше всего обратили на себя внимание молодой красавец поручик, мулла и старик майор, тоже лет около семидесяти, если не больше. После опроса красавец поручик заявил, что он знает главнокомандующего.
— Почему ты меня знаешь? — спросил поручика его высочество.
— Когда ваше высочество во время путешествия своего на восток были в гостях у нашего султана, — отвечал поручик, — я был во дворце в почетном карауле; но тогда я вашего лица не видел, так как нам запрещено смотреть на таких высоких особ.
Старичок майор от усталости едва держался на ногах и попросил позволения сесть. Его высочество милостиво дозволил и спросил, не желает ли он поесть. Получив утвердительный ответ, его высочество поручил генералу Галлу[447] сделать распоряжение о том, чтобы накормить пленных. Генерал Галл повел их в столовую палатку, где им подали разных закусок и вина. Мулла и поручик с жадностью принялись за еду, а старичок майор, схватив бутылку красного вина, стал усердно потягивать прямо из горлышка и, разумеется, скоро охмелел. Поставив бутылку у своих ног, он увлекся рассказами про войну. Один из моих товарищей, поручик Дерфельден (Христофор)[448], незаметно убрал бутылку. И велико же было горе старичка майора, когда он заметил похищение своей драгоценности. Он обвел глазами всех присутствующих и прямо указал на Дерфельдена. Старичок становился все забавнее.
— Ты — вор! — обратился он к похитителю. — Ты украл у меня бутылку, которую мне пожаловал мой теперешний властелин. Нехорошо! Если хочешь выпить, пойди к нему и попроси: он добр и прикажет дать тебе вина.
Но хмель брал свое, и старик опять увлекся своими рассказами, пока не увидал своей бутылки на прежнем месте. Тут он вне себя от большой радости схватил ее обеими руками и тянул из нее до самого донышка. Потом, отыскав совершенно помутившимися глазами Дерфельдена, он передал ему бутылку и назидательно сказал: «Вот тебе в благодарность за то, что ты послушался своей совести и отдал мне мою бутылку». Дерфельден насилу отделался от пьяного старичка и его бутылки. В моей памяти хорошо сохранились эти подробности забавных приключений с тырновскими пленными, и я не без умысла теперь вспомнил о них. Они убедительно свидетельствуют, насколько добросердечен русский человек даже по отношению к своим врагам. В этом случае, как всегда во множестве других, его высочество вмещал в своей высокой и светлой душе лучшие коренные наклонности и побуждения русского народа и нашего православного доблестного воинства.
На позициях ли или в главной квартире к пленным туркам относились с одинаковым великодушием; и даже возмутительнейшие зверства, совершенные турками на Шипке и под Телишем[449], не в состоянии были заставить нашего воина позабыть русскую пословицу, что «лежачего не бьют». Глубокий смысл этой пословицы помогает нам после кровопролитных битв продолжать дело мирного нравственного завоевания. Но возвратимся к нашим воспоминаниям.
В главную квартиру приехал ординарец с известием о нашей второй неудачной попытке взять Плевну[450]. Наши потери произвели на всех тяжелое впечатление, но никто этому печальному событию тогда не придавал того значения, какое оно имело в действительности, как оказалось впоследствии. Главнокомандующий потребовал меня к себе и, вверив мне пакет, объяснил следующее: «Поезжай с этим письменным приказом к генералу Гурко, а на словах передай, что если будет возможно, то пусть наводит страх по ту сторону Балкан; если нет, то пусть перейдет на северную сторону, и, удерживая проходы между Хаинкиоем и Шипкой, поступит под начальство генерала Радецкого. У нас новая неудача под Плевной. Доверяемый тебе конверт весьма важен и никаким образом не должен попасть в руки неприятеля. Трудно сказать, где именно теперь находится генерал Гурко: за Малыми Балканами или не доходя до них. Командировка очень важная и опасная. Я пошлю еще с дубликатом Чайковского (состоявшего при начальнике штаба офицера Ямбургского уланского полка[451]) через Хаинкиой, а ты поезжай через Шипку».
Вследствие этого приказания я немедленно выехал из Тырнова. Мне сопутствовали далеко не радостные думы. Вторая неудача под Плевной была горестным, но убедительным доказательством нашей первоначальной основной ошибки: мы перешли Дунай со слишком малыми силами. Еще в начале апреля, в первые дни моего приезда в Кишинев, я неоднократно слышал в главной квартире, что главнокомандующий находил численность наших сил, с которыми была начата война, недостаточной и, как говорят, просил государя о немедленной присылке необходимых резервов. Ввиду этого государем императором обещано было прибытие гвардии с тем, что государь [хотел] сам лично поздравить гвардию с походом. Между тем после отъезда государя из Кишинева главнокомандующим была получена от наследника цесаревича[452] из Курска телеграмма, что вследствие доводов военного министра предполагаемое скорое выступление гвардии на театр войны пока приостановлено. Таковы были слухи.
Мнение его высочества, к несчастью, вскоре начало подтверждаться на деле: тотчас же после переправы мы вынуждены были раздробить наши силы для занятия несоответственно обширного театра военных действий; наш правый фланг оказался недостаточно обеспеченным, выросла Плевна, и отряд генерала Гурко должен был отступать перед армией Сулеймана-паши. Таким образом, военные действия затянулись не в нашу пользу, и все-таки в результате пришлось двинуть из России значительные резервы, которые своим присутствием вначале дали бы возможность одним дружным ударом раздавить врага и быстрым окончанием войны сохранить не одну сотню миллионов рублей. Переночевав в Габрове, я на рассвете поехал дальше к Шипкинскому перевалу. Уже на спуске я стал встречать объятых ужасом беглецов, жителей долины Тунджи. Все бежало в страшном беспорядке после резни, произведенной изуверами Сулеймана-паши: женщины, дети, люди болгарского ополчения, лошади, навьюченные ослы. Нижние чины несли на руках детей. В этих пестрых толпах, спешивших к перевалу людей попадалось немало раненых; между прочим, я видел болгарскую девушку лет 16 с обрезанными грудями и десятилетнего мальчика, у которого были отрублены руки.
Таковы были для христианского народонаселения последствия нашей неудачи под Ески-Загрой. В Казанлыке я увидел ту же картину. В женском монастыре устроили временный госпиталь, который весь был переполнен ранеными. Этих несчастных помещали, где лишь только было возможно: и в кельях, и на монастырском дворе. Церковь служила для турок амбаром, в ней находились галеты, рис и коровье масло, а иконы во многих местах были прострелены. Я разыскал генерала Рауха[453], которого просил указать мне, где находится генерал Гурко. Но при подобных обстоятельствах нельзя было получить точных сведений. Известно было лишь то, что на ночь назначено отступление к Шипке, что Малые Балканы уже заняты турками, равно как, по всей вероятности, и долина и что генерал Гурко, вероятно, находился в Малых Балканах по дороге на Хаинкиой. Поэтому мне советовали ночевать в Казанлыке, тем более что, не зная дороги, легко было ночью сбиться с пути. Как я ни досадовал на невольную потерю времени, но все-таки пришлось подчиниться необходимости ночевать при отряде генерала Рауха, который отошел к Шипке.
Ночь прошла спокойно, неприятель не потревожил. Утром следующего дня отряд стал подыматься на гору; я же вдоль главного Балканского хребта отправился к Хаинкиою. Со мной ехал адъютант начальника болгарской дружины генерала Столетова, поручик Лукашев, и, кроме двух казаков и денщика, моими спутниками были еще два офицера и шесть казаков Уральского полка, которые должны были проехать со мной одну треть дороги и затем свернуть в район, уже занятый турецкими войсками, к Малым Балканам, чтобы отыскать тело своего ташкентского товарища Калитина, командира одной из болгарских дружин. Дорогой казачьи офицеры мне рассказывали, что накануне Калитин был тяжело ранен. Во время отступления его несли на руках; но ему было так трудно, что он просил положить его в глухом ущелье, на берегу ручья, несмотря на близость наступавших турок, которые могли его замучить. Впоследствии я узнал, что верные товарищи нашли его на прежнем месте; турки не набрели на умиравшего Калитина, и он, по крайней мере, отдал Богу душу без страшных истязаний. Его тело привезено было к своим и предано земле по-христиански, с подобающей воинской почестью. Еще мне рассказывали, что Калитин потому велел оставить себя в ущелье, чтобы несшие его болгарские дружинники могли и во время отступления драться с наседавшими на них турками