Вскоре заключен был мир, главнокомандующий отбыл в Россию, и мы, ординарцы, последовали за его высочеством.
Прибыв в Петербург, главнокомандующий был торжественно встречен на вокзале государем императором. Через несколько дней нас, ординарцев, откомандировали, снабдив прогонными деньгами и наградив двухмесячным отпуском, после которого мы должны были вернуться обратно в свои полки. Так закончилась счастливейшая пора всей моей жизни. По истечении разрешенного мне отпуска я поспешил вернуться в стоявший в городе Родосто[503], на Мраморном море, лейб-гвардии Гродненский гусарский полк принять 4-й эскадрон, с которыми прибыл 1 сентября 1878 г. в город Варшаву.
Уже 12 лет протекло со времени описанных мною событий, но все подробности пережитого счастливого прошлого, на ординарческой службе у августейшего главнокомандующего, храню с чувством истинного благоговения в моем признательном воспоминании.
А. М. Дондуков-Корсаков«Всякий думал пожать легкие лавры»
В отрывок из дневников князя Александра Михайловича Дондукова-Корсакова (1820–1893) вошло описание его прибытия в действующую армию в сентябре 1877 г. Князь Дондуков-Корсаков прошел боевую школу на Кавказе, участвовал в Крымской войне 1853–1856 гг. на Кавказском театре. Не сочувствуя курсу военного министра Д. А. Милютина, в 1863 г. он вышел в отставку, а в 1869 г. был назначен генерал-губернатором Юго-Западного края.
В начале Русско-турецкой войны 1877–1878 гг. князь Дондуков-Корсаков тесно соприкоснулся с проблемами тыла и военных сообщений, поскольку Киев, где он служил, был одним из ключевых узлов военных коммуникаций действующей армии. Скорее всего, увиденное только укрепило князя в убеждении, что Военное министерство Милютина не решило проблем русской армии. Неожиданный вызов в действующую армию в сентябре 1877 г. пришелся на самый тяжелый период боевых действий, что также наложило отпечаток на тот критический тон, которым проникнут приведенный фрагмент дневника. Князь Дондуков-Корсаков оставил обширное мемуарное наследие, которое посвящено главным образом его службе на Кавказе[504]. Даты в тексте воспоминаний приводятся по старому стилю.
Публикуется по изданию: Из дневника князя А. М. Дондукова-Корсакова // Старина и новизна. Кн. 9. СПб., 1905. С. 7–30.
13 СЕНТЯБРЯ 1877 Г. ПОГЛОЩЕННЫЙ ВСЕЦЕЛО МЕЛОЧНЫМИ ЗАБОТАМИ по званию командующего войсками Киевского военного округа, возложенными на меня, за отъездом в Бухарест и назначением генерала Дрентельна начальником тыла армии, я уже вполне помирился с бесцветною ролью, которую приходилось мне, как военному, играть в это важное время. По мере сил и возможности старался дать более правильное движение транспортам раненых; обеспечивать следование значительного числа войск, проезжающих через Киев на подкрепление армии, и вообще, в том районе, который существовал по ж[елезной] д[ороге] в то время, устроить хотя какой-либо порядок. Особенно заботила меня участь значительного числа раненых и больных, направляемых на Киев. Количество этих несчастных далеко превышало число заготовленных мест и наличность средств, но тем не менее за последнее время я с удовольствием мог видеть результаты общих усилий как военной, так и гражданской администрации к правильному устройству дела.
По сношению с главным штабом устроена правильная эвакуация; и в Киеве, и по Юго-Западному краю, содействием Красного Креста, открыто помещений более чем на 6000 больных.
Здесь нельзя не упомянуть о бестолковых распоряжениях при эвакуации больных и раненых из армии. Так, например, помещик граф Бобринский[505] в м. Смеле на линии Фастовской ж[елезной] д[ороги], княгиня Лопухина[506] в м. Корсуне на той же дороге и др. помещики в разных местах Юго-Западного края устроили на свой счет прекрасные лазареты на полном их иждивении, и, несмотря на многократные мои представления, эти отличные лазареты были почти всегда пусты, и упорно транспорты направлялись в Киев, где решительно не было уже помещений. Не менее поражало еще другое обстоятельство: особые санитарные поезда царской фамилии и других лиц отличались, можно сказать, излишнею роскошью, между тем как обыкновенные военные поезда лишены были самых необходимых для раненых и больных удобств. Возмутительно было видеть при существующих холодах, как несчастные скучены были на гнилой (не переменяющейся согласно положению) соломе и без всякой теплой одежды. Пища выдавалась самым неправильным образом и от опоздания поездов или расчетов тех, которым было поручено заведывание этой частью, поезда проходили мимо питательных пунктов и люди оставались без пищи; впоследствии, как устройство вагонов, так и эта часть улучшались, но вряд ли получили ту организацию, на которую вправе были рассчитывать раненые и больные. В императорских санитарных поездах все делалось для показа, и их сопровождали дилетанты-филантропы из высшего общества, более думающие о своей карьере, чем о трудолюбивом исполнении своего долга; в военных же поездах все заражено было бюрократическим отношением к делу и наблюдением личных корыстных интересов.
Напряженно следил я в Киеве за действиями нашей армии; глубоко и горестно отозвались на всех плевненские неудачи[507]. Гвардия проходила через Киев, и значительные подкрепления со всех сторон направлялись на Дунай; трудно было составить себе по официальным донесениям какое-либо ясное представление о положении дела. Обвинения, может быть и несправедливые, слышались в обществе то на одного, то на другого начальника. Не могли себе объяснить ни бесцельного движения Гурко за Балканы[508], ни той пассивной роли, которая предоставлена была Восточному отряду и личности наследника русского престола…[509] В чем все сведения сходились — это неудовлетворительное состояние интендантства; возмутительным признавали контракт с товариществом[510] и лишения всякого рода, претерпеваемые войсками. Монополия и неисправность подрядчиков находили всегда защиту и извинение в глазах штаба главнокомандующего. Раненые больные, которых я нередко посещал в госпиталях, отличались замечательным духом, несмотря на понесенные неудачи; они с особенной любовью и похвалой отзывались о своих офицерах и ближайших начальниках, но не стеснялись и порицали распоряжения высших начальников и им приписывали все неудачи. Что же касается до интендантства, то ропот был всеобщий. Сомнения в справедливости их отзывов быть не могло.
В Киеве у меня гостит мой дорогой друг Борис Федорович Голицын[511]. Он прибыл утром из Житомира, а вечером я неожиданно был обрадован приездом брата Владимира из Петербурга. Он едет в Яссы[512] заведовать отделением Красного Креста в этом городе. Во время войны он безотлучно пробыл на этой должности. Труда и забот у него была масса. К чести его, надобно сказать, что он все это делал просто, естественно, желая только принести посильную пользу делу, по окончании которого настоял, чтобы ему не было дано никакой награды. Вообще, думая о Володе, которого я 20 слишком годами старше, мне отрадно сознавать, при способностях его, то честное и похвальное направление, которое руководит всеми его действиями. Бог наградил его семейным счастьем, и в этом отношении он являет пример отличного семьянина. Вечером, вернувшись из оперы около 11 часов, пока мы все пили чай в уютной моей турецкой комнате, приносят штук пять телеграмм. Я их получал ежедневно до 20 и более, все касающиеся передвижения войск, эвакуации больных и проч. Занятый веселым разговором, я положил телеграммы нераспечатанными около себя; жена моя берет одну из них и распечатывает, говоря, что, может быть, нужная; я замечаю смущение ее и, схватив телеграмму, читаю уведомление В. М. Милютина[513], что государю угодно назначить меня командиром 13-го корпуса, на место Гана[514], с сохранением должности генерал-губернатора, которую временно исполнять имеет генерал Чертков[515].
Можно себе представить впечатление, произведенное на нас всех этою неожиданною вестью. Я не мог скрыть своей радости и выехал бы на другой день, если бы не счел нужным в ответной моей телеграмме г. Милютину, с изъявлением моей готовности принять новое назначение, испросить указаний государя: дожидаться ли мне прибытия Черткова для передачи ему дел или же ехать немедленно в армию. Вскоре, при виде доброй жены моей, мне стало даже совестно порывам моей радости, и мы начали обсуждать вопрос о снаряжении меня к отъезду. Впрочем, вскоре жена со свойственными ей во всех важных случаях в жизни самообладанием и рассудительностью смотрела уже на мое новое назначение, как на средство нового проявления моей деятельности на пути долга и военной чести.
14, 15 и 16 сентября. Все эти дни проведены в суете невообразимой. Лишь только 14-го числа разнеслась по Киеву весть о моем назначении, как дом мой не переставал до отъезда наполняться посетителями всех сословий с истинно трогательными изъявлениями сожаления о моем отъезде и сочувственными пожеланиями мне счастья на новом поприще. Мне совершенно неизвестны были причины удаления генерала Гана от командования 13-м корпусом; я недоумевал тоже о поводах к моему назначению: была ли это мысль собственно государя или действовало тут постороннее влияние. Отчего назначение это не последовало раньше, при сформировании корпусов; я бы имел тогда возможность до открытия еще кампании ознакомиться заблаговременно с вверенною мне частью и, особенно, с новыми порядками и реформами в войсках, ряды которых оставил более 15 лет. Несомненно, что, когда составлялись перед войною списки корпусных командиров, имя мое не было включено. Сборы мои к походу были весьма несложны: не было времени обзаводиться всем нужным. Камердинер мой Семен, служивший мне более 10 лет, отказался ехать со мной в армию, а потому я взял с собою отставного унтер-офицера Егорова, заведующего лампами при доме, который заменил мне во все время пребывания в Турции и камердинера, и дворецкого. Имущество мое состояло из двух чемоданов и казачьего седла. К небольшой имеющейся у меня в наличности сумме 500 рублей я занял 1