1/2 тысячи, а жена моя взялась отправить мне впоследствии все, как нужное для хозяйства моего, так и теплую одежду, с адъютантом моим Миллером, который впоследствии должен был ко мне приехать. С собой решился взять только адъютанта моего Скарятина, и брат Володя должен был доехать со мною до Ясс.
В эти дни получена ответная телеграмма Милютина, где вызываюсь немедленно в армию, не ожидая Черткова, с которым имею встретиться в Кишиневе при проезде и передать все нужное. Я тогда решил до Кишинева взять с собой управляющего моей канцелярией Раевского и заготовить записку о более важных вопросах по управлению краем, на которые летом нужно обратить внимание временного генерал-губернатора и которые мог бы разъяснить ему Раевский, следуя с ним обратно в Киев. Таким образом, все было решено, и отъезд назначен на 17-е число, ввиду настойчивости требовавших меня депеш. Озабоченный положением жены моей и всем тем, что она должна была выстрадать в разлуке со мною и детьми, мы сговорились, чтобы на зиму она переехала в Бухарест, где постоянно могла бы иметь обо мне вести и куда, может быть, могли навещать ее оба наши сыновья[516], находящиеся в армии. Таковы были предположения, которыми старался успокоить я жену и себя, но которым не пришлось осуществиться. Я послал обоим сыновьям письма о своем назначении. Старший, командуя эскадроном в С[анкт]-Петербургском Уланском полку[517], должен был быть уже в пределах Румынии на пути к Дунаю; младший же, гардемарин, с гвардейским экипажем находился в Слободзске, где проездом я располагал с ним видеться. Нельзя умолчать здесь о том отрадном известии, которое волновало меня при мысли, что с обоими единственными сыновьями своими буду стоять в это знаменательное время в одних рядах защитников чести дорогого отечества нашего. С гордостью думал я об этом и молил только Бога, чтобы дать нам случай и возможность честно исполнить долг наш перед государем и Россией. Жена моя тщательно и твердо скрывает мучительное состояние своего сердца. Я очень опасаюсь не столько минуты разлуки, как всего того, что придется ей испытать впоследствии, т. е. тревог и беспокойств от неизвестности, что с нами, и от тех часто распускаемых ложных и преувеличенных слухов из армии. Добрый Голицын, провожающий нас до станции Казатина, где я расстаюсь с женой, обещает после моего отъезда остаться еще несколько дней в Киеве.
17 сентября. Рано утром ездил с женой в Лавру и получил благословение митрополита Филофея[518]. Я особенно уважаю эту достойную личность. Ежели, может быть, как администратор он не соединяет всех нужных качеств, то как человек и пастырь церкви являет собою пример христианских добродетелей. При самой строгой жизни в нем особенно привлекательна его сердечность и простота, и я никогда не забуду того участия и успокоительного влияния, которые он показал мне в тяжком семейном горе моем. В 9 часов в домовой нашей церкви была обедня и затем напутственный молебен, а в 10 мы были уже на вокзале. Здесь собрались как военные, так и гражданские и много посторонних всех сословий Киева. Мне приятно было видеть при этом отсутствие всякой официальности и натяжки, а также убедиться, что пребывание мое в Киеве принесло хотя какую-нибудь долю добра, судя по сочувственным и искренним выражениям всех присутствующих. Я получил несколько образов, которые мне поднесли при пожеланиях успеха и скорого возвращения, как то, так и другое в руках Божиих, лишь бы удалось и на новом поприще быть полезными и честно исполнить свой долг.
На станции Казатин я простился с женой, которая пересела на встречный поезд, обратно следующий в Киев. Сегодня день именин жены, я рад, что хотя в вагоне, но часть дня провел с нею. Тяжела мне была минута расставания. Жена, как и всегда, твердо переносила, по крайней мере наружно, свое горе, но я боюсь за последствия, которые всегда отзываются после испытанных ею потрясений. Следуя далее с братом, Раевским и Скарятиным, на станции Жмеринка встречен я был подольским губернатором О. К. Гудим-Левковичем, выехавшим проститься со мною из Каменца. Отобедав вместе, выехал в дальнейший путь.
18 сентября. После полудня мы прибыли в Кишинев, где мне приходилось оставаться до полуночи, чтобы увидеться с Чертковым. Кишинев я видел прежде, во время пребывания в нем главной квартиры, когда все кипело жизнью, воодушевлено было надеждою на несомненный успех и питало такое доверие к своему главнокомандующему. Как многое с тех пор изменилось. Кишинев представлял вид грязного, обширного, захолустного города, по которому сновали интендантские и госпитальные чиновники и много жидов и подозрительных личностей — агентов и сотрудников товарищества и интендантства в эксплуатации доверчивой казны и ни в чем не повинного солдата. Отобедав прескверно в так называемом местном клубе, я поехал навестить раненого Драгомирова. Я нашел его относительно в удовлетворительном состоянии, и тяжкая рана его в колено не угрожала уже тяжелыми последствиями. Была полная надежда на сохранение ноги. Но я нашел Михаила Ивановича в крайне нервном состоянии. Он рассказывал мне с критической точки зрения о совершившихся военных действиях, сдержанно отзываясь о начальниках, но превознося с восторгом нашего солдата, прерывая все это слезами и рыданиями. При этом немного и рисовался. Жена его[519], которая была при нем, мне говорила, что он иногда по целым часам плакал.
Я знал Драгомирова еще в Киеве, когда он был начальником штаба округа при Козлянинове[520], где он орудовал всем делом, а последние годы, при умственном расстройстве Козлянинова, был настоящим командующим войсками. При генерале Дрентельне он, разумеется, не мог уже играть такой роли и вскоре по назначении 1-го получил в командование 14-го п[ехотную] дивизию. Михаил Иванович, несомненно, человек весьма даровитый и умный, — я полагаю даже и сердечный, способный к увлечениям, но как истый малоросс — себе на уме…
Вечером посетил я Александру Николаевну Нарышкину[521], которая с братом своим Чичериным[522] деятельно, а главное дельно, занимается по Красному Кресту. Муж ее Еммануил Дмитриевич[523] постоянно находился в Яссах и с полным самоотвержением всецело посвятил себя доброму делу. Он отличный, добрый и хороший человек и вполне достойный уважения. При громадном их состоянии и положении в свете удивительна та скромная роль, которую они избрали, для принесения своей посильной пользы общему делу в настоящую войну.
В 11 часов вечера прибыл поезд из Ясс, и в приготовленной на вокзале отдельной комнате я имел свидание с Чертковым, в присутствии Раевского… Я полагал в короткое свидание наше ознакомить Черткова с главными насущными вопросами нового его управления, но 3/4 часа, которые я провел с ним, были исключительно посвящены разъяснению, а его вопросы о количестве получаемого содержания, о необходимости к содержанию генерал-губернатора добавить содержание командующего войсками (которое я не получал). Затем его очень интересовал вопрос о занимаемом помещении, на обновление которого намеревался потребовать от министерства деньги, несмотря на то что я 10 лет очень прилично прожил в том же генерал-губернаторском доме. Его очень заботил также вопрос о почестях, которые ему должны отдавать, о часовых и т. п. мелочи. Я расстался с ним, поручив Раевскому, если найдет возможным, ознакомить его дорогою до Киева с моими записками…
В полночь я сел в проходящий поезд на Яссы и тут узнал, что вместе со мной едет до Фратешти[524] и далее в Горный Студень в главную квартиру великий князь Павел Александрович[525] с наставником своим, генералом свиты Литвиновым.
19 сентября. В Унгене[526] позавтракав с великим князем Павлом Александровичем, проехали границу Молдавии и чрез несколько минут были уже в Яссах, где пришлось 11/2 часа дожидаться срочного Румынского поезда. С великим князем я посетил довольно хорошо устроенный барак Красного Креста. Масса раненых и больных наполняла как барак, так и временно разбитые палатки. Скопление неимоверное. Из Ясс эвакуируют в Россию. Мы застали как раз время перевозки в лазаретах. В числе сестер милосердия встретил знакомых мне: Абазу, вдову князя Голицына, Вревскую, а также сестру мою Мери, которую очень рад был видеть за настоящим делом после всех непрактических и филантропических действий. Слава Богу, она здорова; я рад, что брат Владимир, заступающий место управляющего Красным Крестом в Яссах, будет с нею. Видел, действительно, с каким самоотвержением сестры милосердия и некоторые члены Красного Креста исполняют свое дело; я положительно начинаю мириться с этим учреждением и сознаю его несомненную пользу. До того, признаюсь, сталкиваясь с модными представителями Красного Креста, сопровождавшими санитарные поезда, а также получив весьма невыгодное мнение о деятельности провинциальных комитетов общества, где интриги и мелочное самолюбие затушило должный интерес к делу, я скорее склонен был думать, что учреждение это более вопрос моды и желания выслужиться, чем истинно серьезное учреждение. Ежели его отчасти оказалось и справедливым в отношении к комитетам в провинции, и особенно в Петербурге, то на настоящем поприще деятельности, т. е. в армии и в тылу оной, все члены общества оказывали положительно несомненную услугу страждущим и за редкими исключениями оставили в войсках самую лестную и благодарную о себе память.