Замечательно, что по поговорке (noblesse oblige[527]) лица, по состоянию и светскому положению своему поставленные выше других, являли собою пример самого беззаветного исполнения долга. Заслуживало полного уважения видеть, как личности, воспитанные в довольствии и роскоши, переносили все лишения, имея в виду одно лишь дело. Претензии, недоразумения и жалобы являлись только со стороны лиц, меньше всего имеющих на то право. Громадные средства общества служили весьма важною подмогою дурно снабженным, а еще хуже управляемым военным госпиталям. Первое время пропитанное бюрократизмом медицинское начальство, строго ревнуя свои права, относилось враждебно к Красному Кресту, отказываясь от предлагаемой помощи, но впоследствии силою обстоятельств оно должно было измениться. И Красный Крест, не входя по управлению госпиталей, снабжением оных бельем, материалами, а в особенности персоналом сестер милосердия, значительно способствовал облегчению безвыходного положения больных и раненых. Простившись с сестрою и братом, я разменял в казначействе на золото деньги и в 3 часа выехал далее.
На станции Текуч[528] я надеялся видеть старшего сына, который стоял с полком в 16 верстах от станции в селе Лаешты. Я послал за 4 дня телеграмму коменданту в Текуч с просьбою вызвать сына, но телеграмма не была получена, и благодаря этой неисправности мне удалось только по окончании войны уже в С[ан-]Стефано видеть сына. Что за безнаказанное безобразие и равнодушие наших управлений к интересам публики и частных лиц?! Впрочем, следование с самого Киева должно было убедить меня в том, что военное серьезное время нисколько не изменило обычных приемов наших управлений. В Унгенах лежал целый склад посылок и до 18 т[ысяч] писем в армию, не разосланных по назначению. Тот же порядок и в Румынии, где только наши почтальоны. Впоследствии я мог убедиться, что, только посылая письма с адресами на иностранном языке через румынскую почту, можно было рассчитывать на правильную доставку.
Весь путь к Бухаресту мы встречали транспорты с ранеными, ожидающие на станции по нескольку часов очереди отправления, причем люди по суткам не получали пищи. Товарные поезда, следующие в армию, перепутаны были донельзя. Часто отцепливались, по неосмотрительности командиров или начальников станций, вагоны с кладью и отправлялись обратно с Унгена. Целые месяцы приходилось иногда разыскивать затерянные, весьма нужные для войск, предметы. Можно себе представить, какое внимание обращалось на частную собственность, если так поступали с казенным имуществом. На каждой станции назначены были от правительства коменданты из фронтовых офицеров, незнакомых ни с языком, ни с железнодорожными порядками. Кроме того, как всегда у нас, на них было столько возложено обязанностей и формальных отчетностей, что эти труженики положительно теряли головы посреди окружающего их хаоса. При всей энергии и настойчивости, достойной А. Р. Дрентельна, вряд ли ему удастся в корне изменить зло. Принятое им наследство слишком безобразно, и неблаговидные условия, заключенные полевым штабом с правлением румынских дорог, возмутительные контракты с подрядчиками и бюрократическое, умертвляющее все живое отношение начальства к делу будут служить постоянною преградою всем разумным и благим начинаниям его.
20 сентября. К сожалению, я ночью проехал Галац и Борбошский мост и не мог в этот раз осмотреть столь интересующую меня местность. С рассветом мелькнула перед нами грязная Плоешта, а в час дня поезд прибыл в Бухарест, где приходилось до вечера ждать отправления в Журжев[529]. На вокзале неожиданно и несказанно обрадован я был встретить Колю, который, вызванный из слободки добрым Дрентельном, ожидал меня по выходе из вагона. В приготовленном для меня номере я переоделся, и мы отправились завтракать к Александру Романовичу [Дрентельну]. Я нашел его крайне истомленным и озабоченным всем тем, что приходилось ему испытывать. Я воображал, как честная натура его и понятия о дисциплине и порядке должны были возмущаться от существующего хаоса. Его особенно стесняли отношения его к румынским властям, бесчестность и двуличность министров, утративших, как вообще и все растленное румынское общество, все качества патриархального первобытного народа, усвоившего под лоском цивилизации самые низкие и позорные стороны образованного Запада. Ко всему этому растлевающее влияние евреев, царствующих в Румынии над всеми. Дрентельн, однако ж, твердо старается водворить порядок; он еще недавно на должности, но во многом успел: по крайней мере из Бухареста изгоняется немало офицеров. По жел[езной] дор[оге] надеется также ввести хотя какой-либо порядок. Главным препятствием Дрентельну служит отсутствие всякой поддержки со стороны полевого штаба, несмотря на столь щедро рассыпаемые уверения в содействии. Оно и понятно. Слишком многие интересы связаны с тем, чтобы не обнаружить прошлое и не открыть злоупотреблений настоящего. Вообще положение Дрентельна и тяжкое, и незавидное. Задача его в высшей степени неблагодарная, а по характеру своему, особенно при отсутствии связей и, скажу даже, по причине скрытности его, думаю, что место это наживет ему врагов; любя Дрентельна, от души желаю ему скорее другого назначения. Он, впрочем, и сам так понимает положение свое.
Посетил я в Бухаресте нашего канцлера князя Горчакова, проживающего в доме нашего генерального консульства. При нем Фридрихс и несколько чиновников. Он принял нас, как всегда, с особенным расположением. Голова у него совершенно свежа, и суждения большею частью верны; но, как и всегда, самообольщение полное, и в разговоре, продолжавшемся около часу, почти все говорил о себе. Порицал увлечение, с которым объявлена была война против его убеждения, легкомыслие, с которым была она начата при недостаточных военных силах, в чем всецело обвинял Игнатьева, и наконец критиковал не без основания самые военные операции, за недостаточную ширину операционной базы. Он весьма нежно обнял и благословил меня, и я расстался с этим, в свое время несомненно полезным и замечательным русским государственным деятелем. Но Горчаков не сумел оставить вовремя столь блестяще пройденное им поприще; он положительно пережил себя, и теперь общественное мнение, столь всегда склонное забывать прежние заслуги человека, имеет только повод ставить канцлеру в укор настоящие его старческие слабости, мелкое тщеславие, которое уже не окупается благоприятными для России результатами.
Г[ород] Бухарест сделал на меня впечатление провинциального глухого города со столичными претензиями. Рядом с роскошными магазинами, ресторанами и гостиницами главной улицы «Магошой» тянутся целые кварталы безобразных и бедно застроенных, с отсутствием мостовой, улиц, могущих с успехом соперничать с кварталами какого-нибудь города — Тамбова, Кишинева и других подобных богоспасаемых городов обширной Руси нашей.
К тому же настоящее военное время придало Бухаресту особенный характер — тот, который город получает во время сезона или во время ярмарки. Наплыв временного населения громадный. Все возможные удовольствия предоставляются русским посетителям, столь падким на них, для эксплуатации их карманов. Женщины легкого поведения со всех сторон света, по-видимому, стеклись в Бухарест, соперничая с легчайшим поведением румын, обирая столь падких на соблазн русских. Рестораны и игорные дома переполнены офицерами, проматывающими не только все свои, но часто и все казенные, порученные им, деньги, в ожидании суда и всех последствий. Но зато было где расходиться широкой русской натуре. Но возмутительнее всего был цинизм интендантских чиновников, подрядчиков и т. п. казнокрадов. Уверенные в безнаказанности, они самым нахальным образом сорили неправильно нажитыми деньгами.
Все обзавелись любовницами и открыто разорялись на них. Я обедал с Колей и Фридрихсом в ресторане Гюго, перед отправлением на железную дорогу. Во время обеда вошел к нам, в нетрезвом виде, известный Соллогуб[530]. Я его знал с молодости… В 6 часов вечера мы выехали с Колей на Журжево. Добрый Дрентельн пришел проводить меня своими искренними и дружескими пожеланиями, которым я несомненно верю.
21 сентября. В Фратештах великий князь Павел Александрович оставил поезд и на почтовых проследовал в Горный Студень; я же ночью, пробравшись через Журжев до Слободзска, переночевал в лагере моряков, у Димитрия Захаровича Головачева[531], командира моряков. Здесь расположен отряд г[енерала] Аллера[532], при котором со штабом временно расположены 2 роты гвардейского экипажа. Лагерь чрезвычайно живописно и удобно расположен в небольшой дубовой роще, впереди которой установлены, против Рущука, по берегу Дуная осадные наши батареи, которые, в ожидании общей бомбардировки, изредка пускают снаряды в Рущук с целью пристреляться. Этими выстрелами уже произведено несколько повреждений в городе и сожжена большая паровая мукомольная мельница.
Сегодня день 25-летия моей свадьбы, и я очень рад, что при тяжелом настроении, в котором сегодня нахожусь, думая о доброй жене моей, мне приходится день этот проводить вместе с сыном и в семье добрых и славных моряков гвардейского экипажа. Я намеревался рано утром ехать, но моряки не хотели отпустить меня без завтрака, который они отлично устроили в роще, в импровизированной столовой. Этим, кажется, также хотели моряки отплатить мне за гостеприимство, оказанное мною несколько месяцев тому назад гвардейскому экипажу, при следовании его через ю[го]-з[ападный] край на Дунай. Я тогда воспользовался остановкой на станции Жмеринка на полусуток экипажа, чтобы дать обед всем нижним чинам и весьма роскошный завтрак офицерам на станции, и тогда же под впечатлением общего задушевного настроения проводил экипаж до Ясс и вернулся в Киев. Вообще, знакомство мое с обществом офицеров гвардейского экипажа оставило во мне самое приятное впечатление. Кроме замечательного товарищества и семейной обстановки, в экипаже поражает особенный тип порядочности в отношениях между офицерами и глубокое разумное отношение к службе и любимому ими морскому делу. Последние подвиги отдельных морских офицеров на Дунае еще более возвысили дух этой отборной части нашего флота, и каждый офицер только и мечтает об оказании какого-либо отчаянного подвига на суше или на воде. После завтрака я отправился в путь с Колей на Петрашаны, где находились две роты экипажа, в числе коих и та, в которой состоял сын. Моряки, преобразившись в кавалеристов, версты 4 провожали меня верхом, и храбрость, с которою они скакали по неровной местности, могла только объясниться полнейшим их незнанием верховой езды.