тся и прикрывается успехом; но припоминается еще с большею силою по возвращении домой — и накопленное неудовольствие быстро распространяется в обществе и многое неизвестное разоблачается и порождает то брожение умов, тот новый ток мыслей, который проявляется в обществе после каждой войны. Такое, можно сказать, противоправительственное направление еще более развивается потому, что каждый участвующий в войне испробовал свои нравственные силы; привык к известного рода самостоятельности и самодеятельности; получил о своем человеческом достоинстве, может, и преувеличенное понятие, но тем не менее вызвал на время апатическую русскую натуру из этой свойственной ей халатности и роли автомата. Опять-таки по русской натуре все это не пускает глубоких корней — лишь бы посудить, покричать, покритиковать, и затем большинство впадает в прежнюю апатию. Но этим возбужденным переходным состоянием и пользуются серьезные агитаторы, чтобы вербовать более пылкие и незрелые умы для содействия их преступным целям — и здесь опять не обузданные настоящим серьезным воспитанием и образованием русские социалисты проявляются в самой дикой, безобразной и крайней форме.
Сегодня перед завтраком я был призван опять к государю и имел с ним продолжительный разговор о настоящем положении дел и, как вчера, остался под обаянием достойного его спокойствия при настоящих трудных обстоятельствах. Он сам, по-видимому, понимает, что, несмотря на затруднительное его положение в армии, присутствие его необходимо, чтобы сдерживать все интриги… Но невольно приходит на мысль все то, что должен выстрадать в этих обстоятельствах государь и человек. Сегодня виделся я также с Милютиным — он крайне сдержан… Сегодня присутствовал я на смотре Финского стрелкового батальона; затем ездил в лагерь стрелковой бригады. Что за молодцы эти стрелки и как неподдельно и восторженно они окружили и приветствовали государя. Оттуда проехали в госпитали, где государь, со свойственною ему чувствительностью, обходил всех тяжелораненых и с особым участием обращался к каждому из них. Здесь я видел несчастного стрелкового прапорщика Ковалева с оторванною ногою. Я его знал в Киеве, где перед отъездом в поход он поручил старуху мать попечениям жены моей. Мне удалось заинтересовать государя трогательными отношениями этого молодого человека, содержавшего из жалованья своего престарелую больную мать, и государь немедленно приказал выдать ему пособие. Я успел сегодня подробно написать жене и сообщил сведения о Ковалеве. Обедал опять у государя и вечером играл с ним в карты. Ночью ожидаю приезда из Плевны главнокомандующего; завтра явлюсь ему, надеюсь выехать. Тяжело и душно в штабной атмосфере Горного Студня.
24 сентября. Погода отвратительная, сильный ветер, холод. Со светом вставши и сделавши все приготовления к отъезду, отправился в штаб главнокомандующего. Сначала видел Непокойчицкого, который на все мои расспросы и вопросы отвечал уклончиво или глубокомысленно молчал. Роль сфинкса, которую он, по-видимому, играет, прерывается только, как мне говорили, тогда, когда дело идет об интересах Товарищества, так возмутительно относящегося к продовольствию армии, и правах того же товарищества… Я знал его в 45-м году во время Даргинской экспедиции[540] полковником и и[сполняющим] д[олжность] начальника штаба при г[енерале] Лидерсе[541]. В то время, при корыстолюбивом отношении к своему корпусу генерала Лидерса, несмотря на несомненные его дарования и личные достоинства, г[енерал] Непокойчицкий пользовался на Кавказе безукоризненною репутацию… Тяжело было слышать все обвинения, которые, может быть и с преувеличением, сыпались на Непокойчицкого[542] по продовольствию армии и вообще по специальному его назначению. Было ли это последствием преклонных лет Непокойчицкого, личных его интересов или других причин — трудно судить, ввиду того тяжкого обвинения, которое падало бы на безупречную до сего времени личность; но нельзя не согласиться, что образ действий начальника полевого штаба во все время кампании подавал повод к подобным, может быть и злонамеренным, толкам об нем.
Другая личность, игравшая роль при великом князе, но отчасти в последнее время утратившая свое влияние, был помощник начальника штаба армии генерал Левицкий. Нет самых оскорбительных для военной чести офицеров предположений, которые бы не относились к Левицкому. Неудача Плевны и другие дела — все приписывались его влиянию. При этом выставлялась и польская национальность как Непокойчицкого, так и Левицкого, как причина наших неудач. Особенно в России, не говоря об армии, мнение это находило отголосок. В этом отношении, сколько я понимаю, все эти обвинения лишены всякого основания, а объясняются тем, что во всех войсках в мире всякая неудача объясняется в массах словом «измена». Ежели во всем интендантском и хозяйственном управлении армии преобладали поляки, то это объясняется склонностью этой нации искать всегда более выгодных нестроевых мест, может быть, пристрастием Непокойчицкого к своим единоплеменникам, но никак не политическими целями его. Что касается до Левицкого, то сколько я его понимал и узнал впоследствии, — это тип офицера Генерального штаба, дополненный самоуверенностью, нахальством и непрактичностью профессора Военной академии. Левицкого считаю я человеком без всяких убеждений. От природы в высшей степени рассеян, он как физически, так и нравственно неряшлив и, со свойственной поляку подобострастностью, имеет в виду только выслужиться и сделать карьеру. Надменный с младшими, заискивающий в старших или нужных ему людях, в высшей степени суетливый, непрактичный и вместе с тем самонадеянный, Левицкий умел вселить к себе общее всех нерасположение и составить незавидную и неблаговидную репутацию в армии. При таковом взгляде моем на Левицкого весьма понятно, что слишком много было бы ему чести приписывать какое бы то ни было значение с серьезною целью.
Весь прочий состав штаба мне отчасти был знаком из Петербурга и по Кишиневу, куда я ездил из Киева на свидание с великим князем. В ожидании приема главнокомандующего я, пивши чай со всеми этими господами, представляющими в глазах моих скорее странствующую труппу какого-нибудь цирка, чем штаб главнокомандующего армией, мог убедиться, насколько справедливы мнения офицеров армии о большей части членов этой странствующей труппы. Легкость, нахальство, резкость суждений, которые я слышал между ними о лицах, отсутствие всякого делового отношения к делу, мальчишество и хвастовство с полным пренебрежением и порицанием всего того, что не относилось к полевому штабу, — вот картина, которая представилась мне в сборной столовой палатке главнокомандующего. Спешу оговорить об исключениях и таких достойных личностях, как честный генерал А. А. Галл, который нравственно страдает от недостойной обстановки, скромном адъютанте великого князя Ласковском и некоторых других, составлявших отрадное исключение среди пустой, искавшей только карьеры, не разбирая средств, молодежи, окружающей великого князя.
Наконец, около 9 часов утра главнокомандующий принял меня в его кибитке. Добрый, приветливый, как всегда, он встретил меня и с полною наивною откровенностью высказывал затруднительное положение свое посреди посторонних влияний. Он удивлялся, почему его высочество, с прибытием гвардии во вверенный ему Восточный отряд, не просит начальства над гвардейским своим корпусом. Не зная положительно причин, вызвавших отмену нового назначения наследника, я возразил, однако ж, что вполне объясняю это неприличием для наследника русского престола находиться со своим корпусом у Плевны под начальством князя Румынского. Надобно сказать, как узнал я потом, что комбинации эти были составлены в полевом штабе. Назначение мое командиром 13[-го] корпуса принадлежит полной инициативе государя с согласия главнокомандующего и, как говорили мне, помимо военного министра. Предполагалось мне заменить наследника в командовании Восточным отрядом, что, впрочем, сказал мне и сам государь в тот же день, когда я ему откланивался. Наследник с достоинством отклонил от себя командование гвардейским корпусом при подобных условиях, выставляя на вид, что, ввиду ежедневно ожидаемых наступательных действий значительной армии Мехмети-Али-паши, не желает расстаться с подчиненными ему войсками, с которыми пришлось ему переживать тяжелое время отступления за Лом. Этим и впоследствии подобными честными и сочувственными армии выходками наследник положительно приобрел огромное сочувствие и популярность не только в войсках Восточного отряда, но и во всей его армии.
В 12 часов я завтракал у государя за общим столом, где он и сам присутствовал. После завтрака вновь позвал к себе, поручив передать наследнику, что он вполне понимает причины, его заставляющие желать продолжения командования Восточным отрядом, и надеется, что вскоре будут присланы его высочеству значительные подкрепления. Затем государь самым дружеским и отеческим образом обнял меня и благословил, пожелав успеха и удач. В 2 часа я выехал в купленном мною фургоне и на своих лошадях в Белу с адъютантом моим Скарятиным. За неимением кучера, денщик его с моим Егоровым поместились на козлах и все незатейливое имущество командира 13-го корпуса поместилось в том же фургоне. Верховые лошади и один вьюк с утра были отправлены с казаками в Белу. Я остановился на ночлег у интенданта Восточного отряда М….ва[543] (бывший морской офицер, женатый на актрисе С……вой); это весьма приличный с виду господин, ловкий, неглупый, играющий в неподкупную честность и умевший заискать и расположение и покровительство наследника. Впоследствии я имел случай убедиться, насколько это напускное и в том, что М…..в нисколько не отличается по своим нравственным качествам от своих интендантских собратьев.