28-го, Уанча[554]. Останавливались в деревне Рожаны[555], где делали привал. Крестьяне встретили нас очень радушно, угощали молоком, предлагали сена и овса лошадям, вообще были чрезвычайно внимательны. Дорога между деревней Рожанами и деревней Уанчей чрезвычайно живописная: она пролегает среди садов и виноградников, в которых зелень уже начала распускаться. Погода хороша, и на душе спокойнее.
Что такое война в прямом смысле слова, я еще не испытала, так как столкновений с неприятелем еще не было, но с разного рода обстоятельствами, случайностями, предшествующими войне, каковы путаница и лишения, я уже хорошо познакомилась. Довольно отметить, что в Кишиневе плохо обдумали исполняемый нами теперь поход. Казалось, все было предусмотрено: быстрая и беспрепятственная переправа через Прут значительных военных сил одновременно в разных пунктах, затем форсированный марш армии к Дунаю, так сказать, с полным комфортом, с госпитальными приютами для больных, с продовольственными складами на станциях, с обильным запасом хлеба, крупы, вина, чая, сахара, сена и овса. Обещана была обильная и беспрепятственная поставка подвод, волов в подмогу обозу и усталым солдатам: грезились организованные почтовые учреждения и разменные кассы с обещанным фондом звонкой монеты; телеграфное сообщение с передачей русских депеш латинскими буквами; особо устроенное конское депо для замены павших, искалеченных лошадей артиллерии и подъемного обоза; благоустроенная санитарная помощь во время самого похода, в виде подвижных дивизионных лазаретов и лазаретных линеек при войсках и т. д.; словом, колоссальный, сгармонированный в мелочах проект грозного и стремительного шествия русской армии к Дунаю.
А на самом деле, собираясь перейти Дунай, мы пока едва одолели Прут, и то благодаря находчивости войск, которые сами себе устроили переправу. Это вызвало потерю нескольких дней, и открытие кампании ознаменовалось остановкой армии на четвертый день по ее выступлении из Кишинева. Первый госпиталь встретился в Фальчах[556] и так был переполнен больными, что из двухсот мест не было ни одного свободного; поневоле, ради только очистки мест для приема труднобольных, пришлось выписывать полубольных, и до пятидесяти человек таких сдали в Подольский полк, чтоб их довезти до Дуная: в сущности, чтобы разбросать по дороге отставшими. Подвижные лазареты пока никакой помощи войне не оказали, так как линейки слишком тяжелы и при запряжке восьми вместо четырех лошадей пустые двигаться не могут; в каждой балке и в топких местах линейки заседают, и воздух далеко оглашается визгом и криком погонщиков и рабочих, которые их вытаскивают. Такая работа изо дня в день может развить в солдате ненависть, а не уважение к лазарету: пользы он пока никакой не принес, а перемучились с ним немало. Продовольствие оказалось в руках еврейских агентов, которые снабжают войска хлебом вполне сгнившим, так что квартирмейстерам приходилось из десяти хлебов едва по куску вырезать не зеленого. В большинстве же случаев товарищество старается совсем ничего не давать под разными предлогами; фуража, конечно, никто не ставит, и потому идем полями, срываем колосья хлеба, так как и купить негде. […][557]
Июня 14-го, в Зимнице, 12 часов ночи. Начались приготовления к переправе через Дунай; все делается так тихо, что слышно, как муха пролетит. Ночь совсем темная, так что первые рейсы вероятно обойдутся благополучно, а нашему полку назначена переправа третьим рейсом, то есть когда рассветет. Боже мой! Какую душевную пытку я переношу весь нынешний день! Хотя слезы душат, но плакать не смею. Муж страшно грустен, хотя и старается этого не показывать мне… Боже сохрани, если он увидит мои слезы! Они еще больше расстроят его, а ему теперь необходим большой запас спокойствия, чтобы обладать всем присутствием духа в минуты, когда он поведет свой полк в дело. Зашел наш добрый знакомый Туркестанец[558], чтобы проститься: его назначили наблюдать за переправой, для чего он должен первый перебраться на ту сторону и затем опять вернуться сюда, чтобы сообщить полку приказание Радецкого. Поручение рискованное, и даже душа такого твердого человека, как наш Туркестанец, не совсем покойна; прощаясь, он даже прослезился. Как скоро время летит. Вот уже 2 часа утра, а через два начнется наша переправа. С нашего берега видна та сторона, и уже сегодня с утра было заметно, как прибавлялось турок на горах. Вот послышались выстрелы!.. Должно быть, турки заметили наших; вот опять пальба!.. И все чаще, чаще. Муж совершенно бодр; нельзя заметить, что собирается идти в бой. Все приготовления делают, как будто идут в обыкновенный поход, не больше. Но вот настала минута моего прощания с моим дорогим и неизменным другом и мужем… Чего стоило мне сдерживать душившие меня слезы; но я выдержала характер: прощаясь, улыбалась и все уверяла мужа, что он наверно блистательно исполнит свой долг при переправе и вернется цел. Что в эти минуты испытывала моя душа, этого нет сил описать, и, к удивлению моему, я еще имела духу подхрабрить нескольких молодых офицеров и вольноопределяющихся нашего полка, хорошо мне знакомых: они зашли ко мне, простились в полной уверенности, что живы не останутся; я их воодушевила, и они пошли молодцами. Но вот наконец полк двинулся, колышутся его знамена, вижу мужа впереди… Куда девалась моя храбрость, слезы льются без конца; чувствую, что я близка к рыданию…
15 июня, в Зимнице, 9 часов утра. Вот пролетела мимо меня в двух саженях граната; она разом образумила меня и возвратила мне силу и энергию, которых я на время лишилась. Я тотчас же перебралась на другую квартиру, чтобы выйти из-под выстрелов и быть ближе к шатрам нашего лазарета. Тороплюсь в лазарет на работу, приняв предварительно двойную порцию нервных капель. Весь лазарет на ногах и готов принять наших доблестных воинов-страдальцев. Пальба усиливается; видно много дыма на правом берегу Дуная; никто не может мне объяснить, признак ли это победы или неудачи.
11 часов утра. Привезли первых раненых. Боже мой, какой ужасный вид!.. Мясо висит кусками, раны страшные, не могла смотреть равнодушно на все эти виды и судорожные боли наших страдальцев! Нервы одолели, не хватило характера — убежала; но вот везут еще раненых; совесть упрекает меня и заставляет побороть страх; иду, бегу навстречу к носилкам! На этот раз почему-то доктор не пустил меня в палатку, сказав: «Подождите, ваша работа впереди!» Я опять вернулась назад, как вдруг слышу, санитары говорят тревожно между собой о том, что три понтона утонуло с подольцами! Боже! Сердце так и заныло: верно, муж мой был на одном из них; ноги дрожат, руки трясутся; не знаю, у кого бы узнать, кто именно утонул; спешу к разговаривающим, чтоб узнать подробности дела, как вдруг слышу, говорят с другой стороны, что командира Подольского полка, то есть мужа моего, везут тяжело раненного. Я так и зашаталась, но тут подвернулся мой денщик и поддержал, стараясь увести меня домой. Я вырвалась и стремглав, не помня, что делаю, полетела к подъехавшей лазаретной линейке, из которой в это время уже выводили под руки моего мужа, сильно бледного, с судорожным движением лица. Увидев его на ногах, я от радости просто остолбенела, потом зарыдала и бросилась ему на шею; я зарыдала и далее ничего не помню. Муж меня успокоил, сказав, что легко ранен, и просил прежде всего не забыть солдат, его боевых сподвижников, с ним вместе доставленных на перевязочный пункт. Я опомнилась и ожила; я почувствовала новый приток сил.
12 часов ночи. Сцена нашего свидания с мужем на перевязочном пункте у нашего лазарета вышла очень трогательная; все врачи (а их было очень много) приняли самое живое участие в моем муже, извлекли раздробленные осколки кости и перевязали ему руку (в которую он и был ранен). Бедный муж мой, пока добрался с места боя, на правом берегу, к перевязочному пункту, на левом берегу Дуная, в Зимницу, много потерял крови и сильно ослабел. Мужа отдали на мое попечение, позволив взять его в мою комнату, куда я немедленно его увела, а успокоив его, побежала в лазарет и принялась за работу; число прибывающих раненых между тем все возрастает. С энергией принялась я за перевязки, с такою энергией, какой прежде никогда не имела — весь ужас как рукой сняло; я принялась за дело как опытная сестра милосердия, давно уже привыкшая к подобного рода тяжелым картинам и надрывающим душу сценам. Нельзя выразить того, как я чувствовала себя счастливою, когда мне удавалось сделать удачно перевязку и облегчить муки страдальцев! Какими благодарными глазами и они провожали меня! Сегодня пришлось поработать очень много, так что до самой поздней ночи мне не удалось забежать домой и взглянуть на моего дорогого больного. Раненые, которые покрепче, беспрестанно обращались с разными просьбами: кому дать вина, кому табаку, кто просил купить ему огурец, кому написать письмо родителям, и нет слов выразить, какое истинное наслаждение доставляет мне возможность исполнения всех этих желаний. Раненых солдат очень поражало, что я им покупаю все, чего они желают, и не беру с них за это денег, многие совали свои копейки… и удивлялись, что я отказывалась принять их. Какое счастие быть при обязанностях сестры милосердия, когда поставлена судьбой в этой должности в положение самостоятельное и имеешь возможность сделать из своих средств мелкие расходы для успокоения страдальцев; а самой-то какая радость, когда можешь доставить удовольствие побаловать чем-нибудь страдальца на перевязочном пункте! Ужасная мука была с бельем. У нас в дивизионном лазарете всего 80 комплектов, а раненых все прибывает, и их уже набралось несколько сотен.