16 июня, 4 часа. К счастью, подъехали сестры С[анкт]-Петербургской и Георгиевской Крестовоздвиженской общины[559] и привезли с собой белья и разных снадобьев, как-то: сахару, чаю, папирос, сигар, и вывели нас из затруднительного положения. С приездом четырнадцати сестер милосердия стало немного легче; старшею сестрой оказалась одна моя смоленская знакомая. Сестры усердно принялись за дело; как они хорошо и ловко ухаживают за ранеными! Все, что нужно, исполняют с большою охотой и очень усердно. Я, как малоопытная по части перевязок, с прибытием четырнадцати сестер принялась исключительно за кормление страдальцев и взяла на себя присмотр за порядком и переменой белья, которое приходилось менять по нескольку раз в день. И привезенных запасов белья оказывалось недостаточно, а перемывать не поспевали. Прибывших сестер я поместила на первое время у себя во дворе, разбив в садике две палатки, и в этот памятный для меня день победы, одержанной нашею дивизией, и спасения моего мужа от смерти, радости ради, угостила всех сестер чаем и ужином. Мужа моего в это время беспрестанно навещали то офицеры, то солдаты его полка; я нашла свободную минутку, попросила одного офицера, бывшего близ мужа в минуту, как он был ранен, рассказать мне, как было дело. Когда муж мой был ранен, он не заметил этого, но, потеряв много крови, упал; тогда один из солдат полка (имя его осталось неизвестным, что и лишило меня возможности вознаградить его по мере возможности) сильно перевязал его руку ремнем под мышкой, чтоб остановить кровотечение, и старался привести в чувство, после чего он и был доставлен на перевязочный пункт. Вместе с мужем к нам привезли несколько офицеров и солдат в бессознательном состоянии, один из них лежит и все крестится; с ними же был раненый унтер-офицер; ему раздроблено плечо, рана серьезная и очень мучительная: придется руку отнять. Этот в полном сознании и все спрашивает: не опасно ли ранен командир полка; хотя ему запрещено разговаривать, но он все рассказывает, как подольцы взяли высоты и порвали телеграфную проволоку на Систовских высотах.
16-го. В 5 часов пополудни свободная минутка. Замечательный выдался денек, такой хороший, что во всю дальнейшую жизнь его не забуду. Еще не успела я окончить всех утренних перевязок, как приехал главнокомандующий, обошел всех раненых, с каждым сказал несколько слов, моего мужа обнял, крепко поцеловал и горячо благодарил за храброе боевое дело; затем обратился ко мне с вопросом, кем доставлены табак и вино, которыми я в это время угощала раненых, и, узнав, что это мое собственное, выразил искреннюю благодарность. Через час после него едва я успела попробовать пищу и распорядиться по хозяйственной части нашего лазарета и возвратилась к раненым с вином и водкой, как приехал государь император с наследником цесаревичем и великими князьями; узнав, что в числе раненых находится командир полка, государь подозвал мужа, поблагодарил за славную службу и обнял его… На глазах государя видны были слезы. Государь еще раз поблагодарил мужа со словами: «Благодарю! ты исполнил данное мне в Кишиневе обещание!..» Затем государь пошел по палаткам к другим страдальцам; здесь государь застал меня у постели умирающего прапорщика Здани, которому раздробило череп тою самою пулей, которая ранила и моего мужа. Инспектор госпиталей армии, генерал Коссинский[560], тотчас же представил меня государю, доложив, что я жена того самого командира, с которым государь сейчас говорил. При этой рекомендации государь подошел ко мне, подал руку, которую я от искреннего сердца поцеловала, и сказал снова, прослезившись: «Благодарю вас от души; надеюсь, что вы до конца не оставите этого святого дела, за которым вижу вас здесь!» Затем государь спросил, сколько лет я замужем, и очень был удивлен, узнав, что 12 лет. Обходя палаты, государь подошел к одному умирающему, поцеловал его крепко и лично повесил ему на рубашку Георгиевский крестик. При этом государь заплакал и вышел из палатки; я тоже не могла равнодушно видеть этой картины и разрыдалась как маленькая, позабыв минуту и обстановку, в которой я находилась и строжайший приказ — не сметь никогда при больных выказывать своих чувств и огорчений, а, напротив, быть всегда веселою и всеми мерами поддерживать у больных бодрость духа. Выйдя из моей палатки, государь снова подошел к моему мужу, сказав: «Спасибо, спасибо вам обоим, тебе и жене. Я в вас встретил вполне преданных русских людей; благодарю, не забуду вас». Моего мужа так растрогало такое внимание государя, что боль в ране усилилась и перешла в нервный припадок; я поскорей увела его домой, дав предварительно двойную порцию нервных капель; но он все-таки весь день не мог успокоиться, сильно страдал, и боли его выражались подергиванием всего лица; все ходил из угла в угол, говоря, что награжден царским вниманием не по заслугам, что солдаты и офицеры полка вели себя молодецки, и что они дело сделали, а что он, командир, ничего особенного сегодня не сделал, находясь лишь на своем месте во главе своего полка, и исполнил только свой долг. Однако надо бежать на вечернюю перевязку; да еще обещала солдатику написать письмо к матери; также посмотрю, что-то делает мой георгиевский кавалер, пришел ли бедняжка хоть на минуту в сознание, чтобы порадоваться великой награде, лично возложенной на него царем.
Два часа ночи. Как ни поздно, а не могу не записать, что сегодня день как начался необыкновенно, так и окончился особенно. Перед вечером государь прислал моему мужу в награду Георгиевский крест. Нет слов выразить, как мы счастливы… случилось это совсем неожиданно. По окончании работ в палатах я пришла домой с профессором Корженевским[561] и зятем к мужу, дабы сделать ему нужную операцию и извлечь из раны раздробленные кости; только что расположились приступить к делу, как вдруг явился красавец флигель-адъютант; мы не знали, кто он. Незнакомец подошел прямо к постели мужа, говоря: «Поздравляю вас с монаршею милостью», и с этими словами повесил ему на грудь, по повелению государя, Георгиевский крест. Муж мой расчувствовался до слез и на радостях пригласил флигель-адъютанта разделить наше ликованье: подали шампанского, и незнакомый вестник великой монаршей милости принял участие в нашем семейном поздравительном тосте. Но каково же было наше удивление, когда при прощании с ним муж, пересиливая свою ужасную боль и едва справляясь со своим нервным припадком, спросил, кого имеет честь видеть в лице вестника царской к нему милости, и получил в ответ, что неузнанный им флигель-адъютант был его высочество князь Сергий Максимилианович Лейхтенбергский![562] При этом известии муж был очень сконфужен, растерялся и стал извиняться. Его высочество просил моего страдальца успокоиться и, пожелав ему скорейшего выздоровления, простился со мною и моими гостями весьма любезно и удалился… […][563]
Июня 18-го, в Зимнице. Сегодня снова посетил наш лазарет государь император. Он вспомнил о моем муже, сказав: «А где мой новый георгиевский кавалер?» Немедленно по отъезде государя наш лазарет снялся; часть больных из тех, что чувствовали себя покрепче, отправили в госпиталь в Пятру[564], а слабых передали в лазарет 9-й дивизии. Я просто со слезами прощалась с моими больными. Между ними попались два наших подольца, тяжело раненные — один в грудь навылет, а другой в голову и в спину; оба были особенно ко мне привязаны и называли не иначе как матушкой благодетельницей; но, несмотря на всю привязанность, не уговаривали меня остаться с ними, а даже, когда другие солдатики стали упрашивать не уходить, а остаться при них, подольцы заявили, что это будет несправедливо. «Пусть матушка сестрица идет вперед, пусть поухаживает также и за другими, да и полковника нашего пусть не покидает: ведь он, бедный, тоже сильно потерпел». Меня эти слова тронули до глубины души, и я едва-едва не расплакалась тут же; но принялась за дело, написала всем письма, снабдила на дорогу, кого могла, деньгами и табаком, сигарами и папиросами и простилась со всеми с пожеланием скорее выздоравливать и возвратиться кому в свою семью, а кому в ряды строя. Пока моя работа кончена, ибо лазарет наш уложился, чтобы переправляться в Систов, где снова лазарет развернется; с нами идут вперед выздоравливающие. Мой муж отказался от возвращения в Россию и тоже отправляется с нами; он возвращается к полку, чтобы вести его далее вперед: перевязки же будут необходимы мужу еще очень долго, но все это ему будут делать на бивуаке при полку.
Систов с 15 июня занят нашими войсками, и турки прогнаны. Правление учреждено наше, и временным губернатором назначен командир Житомирского полка, полковник Тяжельников; в городе, наряду с ликованием о победе, идет отпуск войскам довольствия из захваченных нами турецких запасов. […][565]
20 июня. Вот я в Систове: переправились благополучно, мы прошли очень спокойно по вновь наведенному понтонному мосту; теперь, приблизившись к берегу, я могла убедиться в той страшной трудности, какую пришлось одолеть нашим солдатам при переправе 15 июня. Берег, к которому приставали наши лодки, каждый шаг которого должны были брать с бою у турок, вовсе не похож на обыкновенные речные берега: он представляет совершенно отвесную, почти перпендикулярно возвышающуюся над рекой скалу, и для того, чтобы на нее взлезть, первые переправившиеся солдаты должны были изображать из себя лестницу, становясь один на другого, и таким образом достигали уступов в скале, с которых продолжали подниматься дальше, разрабатывая спуск для последующих; все это приходилось устраивать под страшным огнем, но с Божиею помощью нашим молодцам волынцам, твердым духом и богатым отвагой, удалось-таки взять берег и прогнать турок.