[576], который объявлял что-то болгарам.
17 июля. Что-то, как видно, затевается: первый полк 14-й дивизии двинут куда-то в резерв в 45 верстах от Тырново, но у нас пока тихо: ни приказаний, ни перемен никаких нет.
19 июля. Пользуясь тишиной и спокойствием и полным бездельем в лазарете, старший доктор предложил мне съездить в Лясковицы. Я, конечно, воспользовалась, но застала мужа огорченным: два офицера из поступивших из отставки подстрелили друг друга, и оба ранены довольно опасно; не успел он разобрать этой истории, как его потребовали к начальству, для получения приказаний; он ушел, а в отсутствие его и я совсем неожиданно получила приказание немедленно вернуться к лазарету по случаю последовавшего приказания немедленно выступить из Тырново. Я выехала немедленно и, к счастью, на дороге встретила мужа и простилась с ним, узнав, что у них еще нет никаких распоряжений о выступлении. Подъехала я к лазарету, уже готовому к выступлению. Двинулись. Прошли тридцать верст и в 12 часов ночи остановились на ночлег в поле; здесь я узнала, что мы идем в Ловчу[577], где находится бригада 9-й дивизии и где дела идут дурно: турки там, рассказывают, вырезали болгар. Ожидают под Ловчей сражения. Туда двинут [М. Д.] Скобелев, и полагают, что раненых будет так много, что одному лазарету не справиться. Ночь проведу в своем экипаже, не разбивая палатки.
20 июля. Выступили в 6 часов утра, а в 12 остановились на привале в 15 верстах от города Сельви; подгорная деревенька эта очень живописна, стоило бы срисовать прилегающий лесок, а город весь в грушевых деревьях; плоды поспели, и мы, пообедав (всухую), занялись сбиванием груш, которые оказались очень вкусны. За этим делом время прошло незаметно, и мы двинулись дальше. В 8 часов вечера вошли в самый город Сельви. Здесь мне впервые пришлось воочию познакомиться со всеми ужасами турецкого варварства: не успели мы показаться, как нас тотчас же обступили целые толпы несчастных оборванных, почти раздетых болгарок, с совершенно обнаженными детьми на руках, и со страшным воплем обратились к нам с просьбами и жалобами, спрашивая, скоро ли придет войско и защитит ли их от турок, которые уже разорили всю Ловчу. По словам рассказчиков, турки загнали болгар в церковь и там на алтаре совершили ужасные бесчинства, вырывали из рук матерей их детей и тут же в глазах били и убивали, и затем, надругавшись и над матерями и девушками, убивали и их. Некоторым посчастливилось спасти свою жизнь бегством в Сельви, где и остались пока на прокормлении у горожан. Хотя они и отпускают ежедневно по хлебу на человека, но пристанища дать не могут, и потому эти несчастные валяются на улицах и терпят холод. Сердце кровью обливается, глядя на них. Я не совсем доверяла рассказам о том, что болгары мученики, — сегодня пришлось убедиться в справедливости этих рассказов.
Сегодня рассказывали, что под Плевной 18 июля происходило кровавое избиение наших войск[578], и мы потерпели полную неудачу, потеряв до 10 000 убитыми и ранеными. Это известие до того озадачило главную квартиру, что пришлось подумать о положении дела сзади, для чего и пришлось перейти поближе к Плевне. Чтобы не встревожить умы в Тырново, главнокомандующий, не предупредив даже свою свиту и, конечно, уже совсем неожиданно для болгар, за два часа до выступления нашего лазарета из Тырново уехал из города один в сопровождении дежурного адъютанта. За этим последовал и переход всей главной квартиры в Горный Студень. В этот же день, незаметным образом, одна за другою части войск почти все оставили Тырново, и когда уже выступили последние, болгары с большим недоумением и страхом спрашивали нас, куда мы идем и зачем? И правда ли, что турки обложили Тырново, и что им делать, бежать или оставаться? По дороге к Сельви мы встретили несколько караванов из ослов, навьюченных имуществом болгар, бегущих и направляющихся в Балканы, чтобы там укрыться от врага. […][579]
22 июля. Приехал в Сельви адъютант главнокомандующего, капитан Ласковский, и вместе с начальником штаба и адъютантом 9-й дивизии осматривал всю местность и назначил пункты, которые нужно укрепить: влево от города уже начали сооружать укрепления. Слухи ходят очень неутешительные; мы уже несомненно окружены турками и из наступательного перешли в оборонительное положение. Получила с оказией письмо от мужа, он пишет, что и они находятся в таком же неопределенном положении; никаких распоряжений о движении нет.
23 июля. Стоим на месте, но в воздухе неспокойно. Болгары ходят все встревоженные. Не у кого расспросить, что делается в Плевне. Ловчинские беженцы рассказывают ужасные страхи, но ведь пуганая ворона и куста боится, а потому в рассказах пострадавших беженцев трудно отделить правду от вымысла и преувеличения. Пока нет раненых, а больных очень мало, я занимаюсь в лазарете одною только хозяйственною частью, и у меня очень много свободного времени. Во время вечернего чая ко мне в палатку зашел маленький мальчик-болгарин девяти лет и просил взять его к себе, чтоб увезти в Россию учиться. У меня нет своих детей, и верно Господь посылает мне этого сироту; схожу завтра к его родным, если отдадут — возьму.
24-го. Никаких перемен. Мальчика с радостью отдали; я попросила приготовить все бумаги, и он уже у меня, очень доволен своим положением, и мне веселее.
25-го. Пришел болгарин в наш лазарет и, заливаясь горючими слезами, просил пойти в город посмотреть и, если можно, пособить его родственнику, искалеченному турками в Ловче. Я с зятем-хирургом сейчас же поехала в указанное место и в грязной комнатке, во втором этаже, нашла несчастного всего израненного, совершенно голого и с запекшимися ранами, а в головной ране засели две пули. Лежит он на голых досках. Стоны его просто раздирали душу; мы, едучи, думали захватить его с собой и сделать перевязки уже в лазарете, ибо не захватили с собой никаких перевязочных средств, а между тем оказалось необходимым немедленно обмыть и перевязать, пришлось разорвать свою юбку и платки носовые. Кое-как связали лоскуты и приготовили бинты и компрессы. Обмывка и перевязка изувеченного болгарина заняла часа с три. Затем достали у болгар кое-что из одежды и при помощи их снесли раненого с лестницы. Уложили его в мой экипаж, а сами пошли сбоку, поддерживая страдальца, и едва живого довезли до лазарета. Доктора объявили, что нет надежды на его выздоровление. Сегодня пришла 1-я бригада нашей 14-й дивизии, и вот собрался отряд для защиты Сельви и Ловчи от вторжения турок.
Июля 26-го. Сегодня князь Мирский заезжал навестить своих больных, зашел и ко мне в палатку, попросил сопровождать по лазарету, все время был очень внимателен и со многими больными разговаривал. Весь день дождь льет, грязь невылазная.
Июля 27-го. Только что начала засыпать, как была разбужена в 3 часа ночи и потребована к больным: привезли раненых из-под Ловчи. Скобелев делал рекогносцировку, результатом которой пока было несколько человек убитых и 22 раненых: большинство казаки; они страшно искалечены, жаль смотреть на них, в особенности один производит тяжелое впечатление: он ранен в живот навылет и страдает страшно; его стоны душу раздирают, тем более что помочь почти ничем нельзя. Старший доктор назначил мне восемь человек для перевязки; в их числе два казака, оба сильно страдают, но с большою твердостью переносят перевязку, даже не поморщатся (у одного прострелено бедро, а другой ранен в грудь навылет). Раненые до того симпатичны, что я стараюсь угадывать их желания и стараюсь всеми зависящими от меня мерами облегчить их страдания, за что и они благодарно смотрят на меня. Как ни тяжело видеть страдания, но я все же очень рада, что опять у дела; опять чувствую, что я нужный человек. Только к вечеру, после вечерней перевязки, я кое-как доплыла до своей палатки; она вся в воде, хотя ее и окопали со всех сторон канавами и завесили войлоками, но все же внутри палатки страшная сырость. Вероятно, завтра буду больна, так как сильно промочила ноги; галоши утонули в грязи, и я весь день путешествовала в мокрых сапогах и собираюсь еще и ночью сходить по палатам: ведь труднораненые спать не могут, а санитары и фельдшер верно уснут. Все раненые поручили мне на сохранение свои деньги; много времени ушло на записывание имени каждого и количества полученных мною денег и затем адресов их родных, для пересылки им в случае смерти страдальцев.
Июля 28-го. Старший доктор приказал как можно скорее перевязать и накормить раненых и отправить их в Тырновский подвижной госпиталь. Мне с большим трудом удалось упросить его оставить моих 8 человек у нас здесь, пока им не станет несколько лучше. Нет слов выразить их радость при моем известии, что они остаются на моих руках еще несколько времени. Самый лучший хирург пользует моих больных, и я как-то особенно привязалась к этим раненым, в особенности к двум казакам; мне грустно подумать о том, что предстоит их отправить отсюда чрез несколько дней в тяжелых страданиях: иначе нельзя, ибо мы в таком положении находимся, что каждую минуту можем получить приказание выступить, а между тем, если б удалось продержать их при хорошем сердечном уходе с месяц, то выздоровление их было бы вполне обеспечено. Остальных двенадцать раненых моих накормила и кого усадила, а кого уложила в кареты, снабдила их на дорогу табаком, сигарами и деньгами. Когда все было кончено и нужно было трогаться в путь, я едва не расстроилась до слез: так сердечно и искренно благодарили сперва государыню царицу за то, «что придумала сестер», а потом меня за то, что по-Божьему служила им. Все эти благодарности и благословения исходили от чистого сердца страдальцев. Дождь льет как из ведра, да к тому же еще гроза; нервы мои от грозы и без того за нынешний день так измучены, что мне в первый раз чего-то страшно. Я одна с девятилетним болгарчиком, который спит безмятежным сном; моя горничная — денщик Василий — далеко, и мне безотчетно страшно, заснуть не могу! […]