либо трудностей, поскольку все верили в ее победу в войне. Затем, после нескольких поражений, такому отношению пришел конец, и новый запрос о займе, сделанный российским правительством в марте 1905 года, был отклонен. Под натиском побед Японии надежность Российской империи размывалась, на это в том числе повлияла сдача Порт-Артура в январе 1905 года, в связи с которой корреспондент «Таймс» Люсьен Вольф задал в марте вопрос, беспокоивший всех: «Платежеспособна ли Россия?»[172]
Витте уже осознавал международные последствия финансового бремени войны, поэтому он предостерегал правительство от ее продолжения, выступая за то, чтобы при помощи посредника заключить скорый мир. Он был в этом отношении прав, но его позицию не разделяли император и другие ведущие политики, все еще верящие в победу России. Революционное движение 1905 года росло и ухудшало финансовое положение в результате общих забастовок и затрат на подавление революции, которые несла Россия. Даже несмотря на то, что революция не достигла таких масштабов, как в 1917 году, и императору удалось в обмен на обещания реформ сохранить политическую власть, игнорировать финансовые потери больше не представлялось возможным. В 1906 году правительство Франции предоставило еще один заем, который России было необходимо погасить по итогам войны; в обмен Россия должна была поддержать позицию Франции на Альхесирасской конференции, на которой решалась судьба Марокко. Последующие годы были омрачены для России необходимостью выплачивать займы, и к 1909 году правительство в Санкт-Петербурге выплатило 6,1 миллиарда рублей для покрытия 1,9 миллиарда рублей, полученных в связи с Русско-японской войной. Таким образом, финансовые потери в результате войны составили 4 миллиарда рублей [Ananich 2005: 462].
Из-за финансовой слабости государства выросло число частных предприятий, обладавших достаточным капиталом для инвестиций, например, в морские или военные технологии. Государство не хотело терять позиции в этих областях, но не могло удержать свою монополию в таких мощных секторах экономики, в особенности потому, что правительство сосредоточилось на выплате внешних долгов [Gatrell 1990: 256]. Однако вместе с тем в результате войны возникла необходимость в новых инвестициях, прежде всего в военный сектор. Во время Цусимского сражения Российский флот лишился всех броненосцев, общая стоимость которых составляла 230 миллионов рублей, что равнялось двухлетнему бюджету флота [Gatrell 1990: 257]. Питер Гатрелл объяснил это следующим образом:
Цусимское сражение оказало травматичное воздействие, и не только на тех, кто занимался планированием и осуществлением российских морских стратегий. Для большей части образованной публики поражение в Цусимском сражении стало катастрофой, после которой необходимо было пересмотреть всю царскую систему управления [Gatrell 1990: 257].
Русские морские офицеры не считали случившееся трагедией, в частности потому, что, как они думали, старые корабли все равно нельзя было больше использовать. Флоту требовалось 900 миллионов рублей для покрытия военных расходов и модернизации, армии – 2,5 миллиарда. Но у России не было средств для быстрой модернизации, так как внешний долг в 1908 году достиг 8,5 миллиарда рублей.
Военное командование столкнулось после войны не только с финансовой проблемой; борьба с Японией вызвала серьезную дискуссию о модернизации российских армии и флота [van Dyke 1990:131–154]. Согласно экспертам по военному развитию России во время и после войны Брюсу Меннингу и Джону У Стайнбергу, «трагедии Мукдена и Цусимы сами по себе были ужасны, но представляли собой лишь самые яркие мазки в общей картине военного провала» [Menning, Steinberg 2008: 77]. Выдающиеся офицеры указывали в своих публикациях на слабость военной структуры России[173], а плохое командование было объявлено главной причиной поражения в сражениях с уступающим на первый взгляд по силам противником [Schimmelpenninckvan der Оуе 2008а: 80]. Офицеры требовали выделения денег на реформы, но министр финансов Коковцов смог заблокировать их требования до 1912 года, когда в России началась масштабная программа военной модернизации. С 1905 по 1914 год экономика росла стабильно и быстро, демонстрируя миру, что «русский мотор еще не заглох» [Gatrell 1990: 258] и что русского военного катка еще стоит бояться.
Хотя Россия восстановилась относительно быстро, влияние Русско-японской войны на рост революционных настроений в стране продолжало сохраняться [Bushnell 2005: 334]. После критических описаний политической системы России во время войны [Tolstoy 1904] изменилось и восприятие Японии [Yuan 1904: 158–159]. Кроме того, позднее в советской историографии 1905 год станет считаться отправной точкой революций [Oleinikov 2005]. Война описывалась как «абсолютный кровавый кошмар»[174], в котором виновно некомпетентное руководство, вобравшее в себя худшее от автократии. Кроме того, поражение стало темным пятном на прошлом страны, которое не могли стереть вплоть до победы СССР над Японией в 1945 году[175]. В российской и советской историографии Японию описывали как агрессора в этой войне, но в национальном контексте большее значение придавали ее политическим последствиям, поскольку тогда были посеяны семена революции, давшие ростки к 1917 году [Kusber 1994:234]. Русско-японская война стала «метафорой недостатков автократии Романовых» и символом слабой связи между царем и его народом [Schimmelpenninck van der Оуе 2008а: 79]. В Японии решили, что эти события могут повлиять на исход войны, и стали способствовать развитию в России революционных тенденций.
Акаси Мотодзиро и стратегия Японии в отношении русской революции
Акаси Мотодзиро (1864–1919)[176] служил военным атташе в России и после начала войны был переведен в Швецию. Этот японский офицер окончил Японскую военную академию (1881) и Академию Генерального штаба (1887). В 1889 году его зачислили в Генеральный штаб, затем он был военным атташе в Париже в 1901 году и в Санкт-Петербурге в 1902 году [Inaba 1988а: 17]. Акаси, получивший образование «эксперта по иностранным делам» [Inaba 1988а: 18], казался подходящим человеком для того, чтобы подобраться к врагу как можно ближе, поскольку он напрямую подчинялся Генеральному штабу в Японии; он также был выбран для связи с революционными движениями по всей Российской империи с целью возможного саботажа работы Транссибирской магистрали. Лучшим местом для такой работы являлся Стокгольм, и непосредственно по приезде Акаси связался со своим шведским коллегой Нильсом Давидом Эдлундом, чтобы получить рекомендации по поиску талантливых шпионов, которые могли ему понадобиться [Kujala 1988:170–171]. Создание шпионской и саботажной сети позволило бы Генеральному штабу напрямую использовать революционеров в качестве пятой колонны в России, в случае если из-за ухудшения военной ситуации понадобились бы другие средства ослабления позиций России в войне [Kujala 2005: 261].
Акаси изначально создал сеть из семи шпионов и пяти помощников, которые поддерживали связь с революционными движениями в разных частях Российской империи [Inaba 19886:13–14]. Сначала работали только шведы, но позднее в шпионское сообщество вошли и представители российской оппозиции. Однако Акаси верил, что самую качественную информацию приносят шпионы, работающие просто ради денег. Он не ограничился финансированием какой-то одной организации, а тратил деньги максимально широко [Fait, Kujala 1988: 5]. Члены этих организаций могли существенно помочь делу, поскольку в Японии не были уверены в победе. В течение нескольких десятилетий о связях японских военных и лидеров оппозиционных групп в России не было широко известно, потому что в основном они были описаны в мемуарах финнов и поляков. Акаси оставил отчет о своей деятельности на японском языке; однако этот документ[177] был лишь неполной копией исходных докладов. Вероятно, позднее он стремился подчеркнуть свою собственную роль, добавляя или убирая отдельные детали [Inaba 19886: 11–15].
Сначала Акаси установил контакты с финской оппозицией; ему казалось, что ее можно использовать, чтобы ослабить Россию изнутри. В Швеции активно действовала финская Конституционная партия, пытавшаяся руководить сопротивлением российскому правлению на родине [Akashi 1988: 35; Kujala 2005: 264][178]. Главным его контактом был Конни Циллиакус (1855–1924), жизнь которого «достойна экранизации» [Kirby 2011: 152][179]. Циллиакус придерживался концепции, которая в равной степени устраивала русских революционеров, финских конституционалистов и японских военных. Несмотря на то что, как пишет Антти Куяла, «он действовал практически как японский агент» [Kujala 1988: 99], Циллиакус осознавал, что Япония была способна финансировать предполагаемые революционные действия, тем более что движению были необходимы деньги, чтобы выйти на новый уровень. Акаси запросил 100 000 иен на финансирование деятельности различных движений, и Генеральный штаб в Токио утвердил эту сумму в конце августа 1904 года [Akashi 1988: 57; Kujala 2005:265]. Хотя Циллиакус взял деньги у японцев, он не хотел отказываться от своих идей; он пытался использовать Акаси и в особенности его деньги для личных целей. Вероятно, чтобы в будущем получить новые средства, он также представил Акаси русских революционеров в эмиграции [Павлов 2011:73]. Российскому правительству отчасти было известно о происходящем в Швеции, но японский агент в Стокгольме, как казалось, не представлял для Российской империи серьезной угрозы. Однако шпионская и саботажная сеть разрослась, потому что Циллиакус познакомил своего японского союзника с представителями польского движения борцов за независимость. Акаси хорошо понимал, что нуждается в помощи своего финского контакта, так как