Соловьи судят с позиций сторонних наблюдателей в Русском движении, сами они далеки от его внутренних обстоятельств (возможно, по причине собственного украинско-еврейского происхождения), чем и объясняется во многом дрейф их объекта исследования, когда оптика историков вперяется вместо оригинала — в копию или симулякр. Именно поэтому некоторые важные, ответственные инвективы и рекомендации авторов бьют мимо цели: они несоотносимы с реальным Русским движением.
Соловьи стремятся к широкоформатной панораме, они пишут несколько свысока: «Калькулирование идеологических различий между мелкими группками и крошечными партийками — занятие сродни изучению сегментов дождевого червя». Не только продвинутые гельминтологи, но и многие историки сочли бы это заявление кощунственным и лишающим исследователей перспективы. Ведь движение истории иногда заметнее не в массах, а в узких кружках («якобинских кафе»); просто всему свое время. Иной раз нужен телескоп, а иной — и микроскоп. Оттого, что у русских националистов сегодня нет крупных организаций, подобных «Памяти» или РНЕ, или той же НДПР периода подъема, не следует пренебрегать изучением малых и даже экспериментальных групп.
Сказанное в максимальной степени относится к национализму как идеологии (такой угол зрения избрали сами авторы). Но Соловьи не бывали в русских дискуссионных клубах 1990-х гг.: ни в Российском общественно-политическом центре на семинаре «Национальная доктрина России», ни в Государственной Думе на семинаре «Нация и государство»), ни на иных такого же типа толковищах. А зря. Именно подобные микроплощадки да некоторые полуэкспериментальные СМИ своевременно послужили подлинными лабораториями русского национализма, в которых и дистиллировался актуальный дискурс.
Не случайно в библиографии, относящейся к 1990-2000-м годам, у Соловьев нет ни одного (!) инсайдерского источника, кроме конъюнктурной книги Петра Хомякова, и авторы вынуждены опираться на популярные либерально-демократические поделки «специалистов» («верховских-прибыловских»), коих никогда на пушечный выстрел не подпускали к Движению и чьи многостраничные заказные творения в значительной степени являются туфтой в самом строгом научном смысле слова. Итак, можно с огорчением отметить, что раздел книги, посвященный последнему двадцатилетию, фундирован слишком недостаточно.
Этот пробел дает себя знать в некоторых принципиальных моментах. В частности, ожесточенная дискуссия между патриотами и националистами, четко и навсегда размежевавшая их во второй половине 1990-х, прошла мимо внимания Соловьев, по старинке отождествляющих эти понятия. Верно отметив, что в 1990-е «была воспроизведена основополагающая дилемма: русские для государства или государство для русских», Соловьи ошибочно отнесли ее в целом к националистической парадигме, в то время как она лишь воплощает пресловутую дилемму «патриотизм — национализм».
То же касается оппозиции «национализм политический — национализм этнический», которую Соловьи полагают мифом. Но это не так. Мифом, если на то пошло, можно счесть сам по себе политический (гражданский) национализм, в маске которого обычно выступает заурядный патриотизм. Но теоретическое, идейное противостояние им порождено вполне реально, как в глобальном (контроверза французской и немецкой концепций нации), так и в местном российском масштабе.
То же можно сказать и об оппозиции «национализма слесарского» (эта разновидность отмечена Соловьями) и «национализма профессорского», сложившегося к концу 1990-х. Сегодня именно «профессорская» разновидность доминирует и определяет сам дискурс — и это ново и важно, но Соловьями, хотя их самих вполне можно записать в победители, этот факт не отражен.
О том, что с середины 1990-х гг. Соловьи сняли руку с пульса реального русского движения, погрузившись в проблемы теории, говорит погрешность в десять (!) лет, с которой они датируют такую важную вещь, как размещение в «фокусе русского националистического дискурса» двух тем: «Россия как национальное государство» и «Возможность национальной демократии». Не в середине 2000-х, как они уверяют читателя, а в середине 1990-х гг. произошло это знаменательное событие, о чем свидетельствуют многочисленные документальные памятники, среди которых на первом месте своеобразный итог дискуссии — проект новой Конституции России (1997).
К издержкам отстраненно-наблюдательской позиции Соловьев можно отнести также демонстративную недооценку языческого («родноверческого» в интерпретации неоязычников) тренда в русском движении. В то время как на деле мы имеем полномасштабную подвижку всего движения в целом, что соответствует тому общему процессу неоварваризации, расхристианизации и дегуманизации, который так удачно подметили и так блестяще описали Соловьи. Наличие в руководстве русских националистических организаций и СМИ лиц нехристианской ориентации во всевозрастающем количестве, сдача лидирующих позиций ортодоксальными христианами, определенное вытеснение их на периферию движения, архаизация и маргинализация — все это симптомы, важные для прогнозиста. Можно с уверенностью сказать, что они означают неизбежную и необратимую дальнейшую этнизацию дискурса, рост ксенофобии и антисемитизма, переход к крайним непарламентским формам политической борьбы, к пути «железа и крови» в государственном строительстве и т. д.
Отсутствие инсайдерской информации, излишнее доверие к ангажированным источникам и пренебрежительное отношение к «малым сим» приводит авторов к репликации поверхностных и/или мифологических сведений о конкретных национал-патриотических организациях (КРО, «Родина» и др.) и политических деятелях (Лев Рохлин и др.). Истинная подоплека многих важных событий оказалась от них скрыта, что отразилось на трактовке всего русского движения.
Не потому ли их уничижительные характеристики «вождей» русского национализма так показательно безадресны и неконкретны? Наслаиваясь одна на другую, эти характеристики, ввиду голословности, невольно экстраполируются на все движение в целом, что вряд ли может сослужить добрую службу грядущим исследователям. Вот, к примеру: «Националисты были настолько рады получить хоть какую-нибудь должностишку, немного денег и доступ в СМИ, что в этой своей радости выглядели откровенно неприлично». Или еще: «При разговорах с “вождями” русского национализма складывалось устойчивое впечатление, что эти люди склонны полагаться исключительно на пролетарскую смекалку и арийскую интуицию»; «трусливые, ленивые и неумные, кропотливой повседневной политической работе они предпочитали пьянки, на которых ругательски ругали “оккупационный режим”, ”жидов” и прекраснодушно мечтали о национальном восстании»; «они нередко выступали в роли охвостья вновь созданной коммунистической партии»; «националисты надеялись, что, получив власть, Ельцин начнет восстанавливать традиционную российскую империю с националистами в качестве опоры этой власти»… И т. д.
О ком все это? Ни о ком — или обо всех… Одни намеки, ни одного имени, кроме одиозного Баркашева. Но Баркашев и в лучшие-то годы не олицетворял русское движение в целом, а сегодня и вовсе лишь курьезный реликт. Справедливо ли такое полуумолчание? Ведь если все сказанное — правда, и все обвинения — небеспочвенны, то почему надо было утаивать конкретные имена? Научность только бы выиграла от открытости. Если же нет, то стоило ли бросать тень на все русское движение так огульно и голословно?
Так же безымянны и потому кажутся недостаточно достоверными и редкие позитивные характеристики националистов, например: «Нужна была некоторая смелость уже для того, чтобы вслух провозгласить себя националистами и республиканцами». К чему эта игра в «авторитет и тайну»?
Думается, что даже простое, но полное «инвентарное» перечисление, без оценки и классификации, основных фигурантов русского движения оказало бы услугу специалистам и любителям, и непонятно, почему Соловьи лишили их этого подспорья.
В целом книга Соловьев, претендующая на выявление некоего алгоритма для Русского движения, нужна и важна, но она пробуксовывает именно на этапе современности.
Следует по возможности закрыть данный пробел.
Рождение русского националистического авангарда
Идейный тупик, в котором оказался стихийный русский национализм сразу после крушения СССР, настоятельно требовал своего преодоления. И оно произошло.
Это связано с возникновением новой генерации теоретиков русского национализма (Владимир Авдеев, Сергей Городников, Владимир Истархов, Вадим Колосов, Борис Миронов, Роман Перин, Андрей Савельев, Александр Севастьянов, Вадим Сидоров, Петр Хомяков), а также с выходом националистического дискурса в широкую публику. Один за другим выходят согласованные между различными лидерами и организациями документы национального единения, разрабатываются идеологические платформы, публикуются статьи в центральной прессе, призванные разъяснить специфические русские права и интересы как самим участникам Русского движения, так и массовому читателю. Об этом сегодня уже существует специальная литература[26].
Осенью 1994 г. в «Независимой газете» — главной газете всей российской интеллигенции — выходит статья Александра Севастьянова «Национал-капитализм». Она вызвала много откликов, что позволило затем автору выступить с разъяснениями под заголовком «Национал-капитализм — II». Одни респонденты грозили редактору Нюрнбергским трибуналом и писали доносы в Московскую прокуратуру, другие находили в высказанных соображениях единственно верную идею новой России. Кого-то решительно не устраивал вердикт «капитализм», а кого-то тошнило от определяющей приставки «национал». Словом, угодить не удалось почти никому, но термин прижился и периодически всплывает в политологии, как со ссылками, так и без.
С этой публикации берет отсчет история национал-демократического направления в русском националистическом дискурсе.
Вот ее опорные тезисы:
— у России не было в